Эбнер положил в карман письма, в которых речь шла о Маршах, а
остальные сжег на костре, который в тот же вечер соорудил на берегу реки и
в который побросал много других ненужных ему вещей, обнаруженных при
осмотре дома. Пока пламя пожирало свою добычу, он стоял рядом и подправлял
костер палкой, опасаясь того, что от резкого порыва ветра может ненароком
вылететь какая-нибудь искра, которая перекинется на, окружающую траву - в
столь необычно засушливое лето это могло обернуться весьма тяжкими
последствиями. Ему всегда нравился специфический аромат костра, а сейчас
тем более, поскольку он перебивал доносившийся со стороны реки запах
какой-то мертвечины - скорее всего, это были полуразложившиеся останки
крупной рыбины, припасенной впрок каким-то животным вроде выдры,
Стоя рядом с костром, он машинально скользил взглядом по старому дому
Уотелеев и с тоской думал о том, что и в самом деле стоит снести эту
мельницу, тем более, что несколько стекол разбитого им окна в комнате тети
Сари, а также часть сломанной рамы вывалились наружу, и сейчас их осколки
лежали разбросанными на лопастях мельничного колеса.
Начало смеркаться. Огонь к тому же стал постепенно угасать, а потому
можно было уходить, не опасаясь пожара. Вернувшись в дом, он проглотил свой
бесхитростный ужин и почувствовал, что уже немало перечитал за сегодняшний
день всякой всячины, а потому отказался от задуманных было поисков тех
самых "записей" деда, о которых упоминал дядя Зэбулон Уотелей. Вместо этого
он прошел на веранду, чтобы полюбоваться сгущающимися сумерками, в которых
отчетливо слышалось все более усиливающееся пение лягушек и козодоев.
Довольно скоро он с особой отчетливостью почувствовал навалившуюся на него
усталость и решил пораньше лечь спать.
Сон, однако, никак не шел. Ночь выдалась особенно душная, и в воздухе
не ощущалось ни малейшего дуновения ветерка. Кроме того, даже несмотря на
заливистые лягушачьи рулады и несмолкаемое, почти демоническое неистовство
козодоев, его все более донимали странные звуки, казалось, доносившиеся
откуда-то изнутри самого дома: поскрипывания и постанывания массивного
деревянного строения, словно также готовившегося отойти ко сну; странный
шорох и шелест, как будто кто-то полуподпрыгивая - полуволочась перемещался
по доскам перекрытий - последнее Эбнер приписал крысам, которые должны были
в изобилии водиться в помещении мельницы. Звуки были какие-то приглушенные
и достигали его словно с некоторого удаления... но внезапно к ним
примешался треск дерева и звон разбиваемого стекла, которые, как показалось
Эбнеру, донеслись непосредственно из располагавшейся над ним комнаты.
Создавалось впечатление, что дом попросту разваливается на части, и сам он
является чем-то вроде катализатора окончательного разрушения старого,
обветшалого строения.
Подобная мысль даже немного позабавила его, поскольку получалось, что
таким образом он, сам того не желая, выполнял последнюю волю своего деда. С
этими мыслями он наконец погрузился в сон.
Утром Эбнера разбудил телефонный звонок, поскольку на время своего
пребывания в Данвиче он предусмотрительно подсоединил аппарат к розетке. Он
уже снял слуховую трубку висевшего на стене древнего переговорного
устройства, когда до него дошло, что сигнал шел по общему для всего поселка
проводу, а потому необязательно предназначался именно ему лично. Тем не
менее обрушившийся на него пронзительный женский голос с такой
настойчивостью разрывал окружающую тишину, что он так и не отнял трубку от
уха и продолжал слушать, неподвижно застыв на месте.
- ...и знаете, что я еще вам скажу, мисс Кори, - вчера ночью я слышала
такие звуки, словно вся земля заговорила, а ближе к полуночи раздался этот
вопль... Верите ли, я и представить себе не могла, что корова способна так
орать - буквально, как свинья, когда ее режут, только гораздо ниже,
разумеется. Это оказалась корова Люти Сойер - они нашли ее сегодня утром.
От туши осталось не больше половины - все остальное сожрало это зверье...
- Но вы же не думаете, мисс Бишоп.., что они снова вернулись?
- Я не знаю, И молю Бога, чтобы этого не случилось. Но все происходит
в точности, как и тогда.
- Они только одну корову задрали?
- Только одну. О других, вроде, ничего не слышно. Но ведь и тогда,
мисс Кори, все начиналось точно так же.
Эбнер тихо опустил трубку на рычаг и мрачно усмехнулся по поводу этого
образчика необузданного суеверия данвичских жителей. Ранее он не имел ни
малейшего представления об истинной глубине невежества и религиозных
предрассудков, обуявших жителей такого Богом забытого уголка как Данвич, и
подобный диалог, как он понимал, был еще далеко не самым ярким их
проявлением.
Впрочем, у него не было времени предаваться подобным размышлениям,
поскольку надо было идти в поселок за свежим молоком, а потому он ступил
под затянутое облаками утреннее небо с чувством некоторого облегчения -
приятно было хотя бы ненадолго вырваться из этого дома.
Завидев приближающегося Эбнера, Тобиас Уотелей, казалось, еще более
помрачнел и замкнулся в себе, причем в его поведении ощущалась не только
неприязнь - теперь к ней явно примешивались признаки самого настоящего
страха. Это немало удивило Эбнера, и поэтому заметив, что на все его
вопросы торговец отвечал исключительно короткими, односложными словами, он,
желая хоть немного развязать ему язык, решил заговорить о том, что случайно
подслушал по телефону.
- Я знаю, - коротко отреагировал на рассказ Эбнера Тобиас и впервые за
все это время глянул на молодого человека с выражением неприкрытого ужаса.
Тот буквально окаменел от изумления. В глазах Тобиаса он увидел жуткую
смесь дикого страха и непримиримой враждебности. Поняв чувства стоявшего
напротив него человека, он поспешно расплатился за покупки. Продавец
опустил глаза, взял деньги и негромко спросил:
- Вы видели Зэбулона?
- Да, он приезжал ко мне домой.
- Вы с ним поговорили?
- Поговорили.
Казалось, Тобиас ожидал от беседы Эбнера со стариком чего-то
особенного, однако нынешняя позиция заезжего гостя явно свидетельствовала о
том, что произошедшие вслед за тем разговором события явились для него
полнейшей неожиданностью. Таким образом торговец сделал вывод, что либо
старый Зэбулон не сказал молодому человеку того, что, как надеялся Тобиас,
должен был сказать, либо что Эбнер попросту проигнорировал советы старика.
Теперь Эбнер уже окончательно ничего не понимал. После странных
намеков дяди Зэбулона и телефонного разговора двух суеверных жительниц
Данвича подобная позиция Тобиаса ввергла его в состояние крайнего
замешательства. Хозяин магазина, похоже, в еще большей степени, чем даже
старый Зэбулон, был склонен пойти на откровенность и облечь в слова свои
мрачные мысли, причем и тот и другой вели себя так, словно Эбнер сам должен
был что-то знать и понимать.
Он покинул магазин в состоянии крайнего смущения и направился назад к
дому Уотелея, преисполненный твердой решимости как можно скорее завершить
начатые дела и убраться из этого Богом забытого, дремучего поселка,
населенного погрязшими во всяческих суевериях жителями.
С такими мыслями он продолжил изучение личных вещей деда,
предварительно, правда, наскоро покончив со своим скудным завтраком -
малоприятный визит в магазин заметно притупил его аппетит, который он
испытывал, выходя из дома.
Лишь где-то к концу второй половины дня ему удалось отыскать то, что
он искал - это была большая тетрадь, в которую Лютер Уотелей
малоразборчивым почерком заносил некоторые из своих впечатлений о жизни.

IV
Наспех перекусив, Эбнер зажег лампу, подсел к кухонному столу и открыл
тетрадь Лютера. Первые страницы оказались почти целиком вырванными, однако
по тем фрагментам фраз, которые остались на сохранившихся у края переплета
обрывках бумаги, он понял, что это были почти сплошь какие-то счета.
Наверное, смекнул он, дед решил использовать старую, но не до конца
исписанную бухгалтерскую книгу, и потому удалил из нее уже использованные
страницы.
Уже с первых страниц текста на него повеяло какой-то тайной. Даты в
тексте отсутствовали и были проставлены лишь дни недели.
"В эту субботу Эрайя ответил на мое письмо. С. неск. раз видели в
компании Ральсы Марша. Правнук Обеда. Вместе ходили ночью купаться".
Таковым было начало, явно относящееся к поездке тети Сари в Иннсмаут,
о которой дед, очевидно, спрашивал Эрайю. Что-то побудило Лютера заняться
подобным частным расследованием, а зная отдельные фрагменты событий, Эбнер
сделал вывод о том, что начато оно было уже после возвращения Сари в
Данвич.
{Но зачем?}
Следующий текст был вклеен в тетрадь и определенно являлся частью
какого-то полученного Лютером Уотелеем письма, напечатанного на машинке.
"Похоже на то, что из всех членов их семьи Ральса Марш имеет самую
отталкивающую внешность. Глядя на него, можно подумать, что это самый
настоящий {дегенерат}. Я помню твои слова о том, что из всех твоих дочерей
Сара не самая красивая, но даже если и так, все равно невозможно взять в
толк, как она могла гулять с таким чудищем как Ральса. Ведь в нем, как ни в
одном другом члене семьи Марша, заметны признаки того вырождения, которое
стало наблюдаться среди них после странной женитьбы Обеда на той
полинезийке, причем у него они приобрели особенно омерзительную форму.
Кстати сказать сами Марши отрицали тот факт, что жена Обеда была
полинезийкой, хотя он действительно часто плавал туда по своим торговым
делам. Лично мне не очень-то верится во все эти россказни насчет какого-то
неизвестного острова, на котором он якобы на некоторое время задержался, ну
и все прочее.
Насколько я сейчас припоминаю - не забывай, что прошло уже больше двух
месяцев, а то и все три, когда она вернулась в Данвич, - они были постоянно
вместе. Удивляюсь тому, что Эрайя не сообщил тебе об этом. Никто из нас
здесь, разумеется, не мог запретить Саре встречаться с Ральсой - они ведь
кузены, да и приехала она погостить именно к Маршам, а не к нам".
По оценке Эбнера, автором этого письма была женщина, также кузина его
деда, которая словно невзначай укоряла Лютера за то, что он отправил Сару
не к ним, а к представителям другой семейной ветви. В любом случае, однако,
получалось, что Лютер через нее наводил справки относительно Ральсы Марша.
Третий фрагмент был также исполнен рукой Лютера - в нем он как бы
суммировал сообщенное в письме Эрайи.
"Суббота. Эрайя утверждает, что Глубоководные - это нечто вроде секты
или псевдорелигиозной группы. Недочеловеки, одним словом. Якобы живут в
море и поклоняются какому-то Дэгону. Есть еще одно божество, которого зовут
Цтулху. У людей этих есть жабры. Больше напоминают собой даже не рыб, а
скорее лягушек или жаб, но глаза типично рыбьи. Утверждает, что покойная
жена Обеда была одной из них. Настаивает, что все дети Обеда родились с
такими же признаками. То есть что у Маршей тоже есть жабры? Как же иначе
они могут проплыть полторы мили до рифа Дьявола, а потом вернуться обратно?
Сами Марши едят очень мало, вообще могут подолгу обходиться без еды и
питья, причем в зависимости от их количества очень быстро уменьшаются или
увеличиваются в размерах". (В этом месте Лютер поставил целых четыре
презрительных и гневных восклицательных знака).
"Зэдок Аллен клянется, что видел, как Сара плавала к рифу Дьявола.
Марши взяли ее с собой. Все были {голые}. Утверждает, что видел Маршей,
покрытых какой-то жесткой, бородавчатой кожей. У некоторых была {чешуя},
как у рыб! Божится, что видел, как они ловили и пожирали рыбу! Рвали ее на
части, как какие-то звери.".
Следующий фрагмент также представлял собой часть какого-то письма,
очевидно, полученного в ответ на послание Лютера Уотелея.
"Ты спрашиваешь, кто в ответе за все эти {нелепые} россказни про
Маршей. Знаешь, Лютер, за несколько поколений людей очень трудно вычленить
какого-то одного или даже несколько человек. Я согласен с тобой в том, что
старый Зэдок Аллен слишком много болтает, выпивает, да и вообще он любитель
прихвастнуть. Но это - всего лишь один человек, тогда как легенда эта -
или, как ты выражаешься, {байка}, - передавалась из уст в уста
представителями нескольких поколений. Не менее трех кряду. Тебе достаточно
хотя бы раз взглянуть на потомков капитана Обеда, чтобы понять, откуда все
это пошло. Говорят, что некоторые отпрыски Марша настолько отвратны на вид,
что на них и взглянуть-то страшно. Это тоже старые бабские сплетни?
Тогда слушай. Доктор Роули Марш тогда и сам был слишком болен, чтобы
принять роды у одной из женщин Маршей, а потому им пришлось позвать доктора
Джилмэна. Так вот, этот доктор Джилмэн потом часто говорил, что то, что у
нее народилось, вообще не было человеком. Кстати, того новорожденного с тех
пор никто не видел, хотя позже встречались люди, которые утверждали, что им
попадались какие-то существа, {которые передвигались на двух ногах, но при
этом совсем не были людьми"}.
Сразу вслед за этим шла короткая, но достаточно красноречивая пометка,
состоящая всего из двух слов: "Наказанная Сара".
Скорее всего, это обозначало дату начала заточения Сары Уотелей в
комнате над мельницей. После этого имя дочери Лютера на некоторое время
исчезло со страниц его записей. Он не датировал свои фрагменты, которые
записывались им подряд, без видимых промежутков, и потому об их давности
можно было судить лишь по степени выцветания чернил.
"Много лягушек. Похоже, они размножаются прямо на мельнице. Кажется,
их больше, чем даже на болотах по другую сторону Мискатоника. Спать по
ночам просто невозможно. Козодоев тоже стало больше, или мне это только так
кажется?.. Сегодня вечером только на крыльце дома насчитал тридцать семь
лягушек".
Аналогичных записей было довольно много. Эбнер прочитал их все, хотя
не нашел ни малейшего намека на то, что именно хотел этим сказать старик.
Казалось, Лютер Уотелей вел скрупулезный учет численности лягушек и их
перемещения по руслу Мискатоника - когда они появлялись на свет, вылезали
из воды и тому подобного. Все это представлялось совершенно самостоятельной
информацией, которая не имела никакого отношения к проблеме Сары.
Вскоре в тексте наступил очередной пропуск, после чего была сделана
одна-единственственная, к тому же дважды подчеркнутая запись:
{"Эрайя был прав!"}
Но в чем был прав Эрайя? - задавался вопросом Эбнер. И каким образом
Лютер в этом убедился? В записях не содержалось никаких признаков того, что
они продолжали вести между собой переписку, или что Эрайя вздумал было
написать чудаковатому Лютеру без какой-либо просьбы со стороны последнего.
Вслед за этим следовал ряд записей, к которым было приклеено несколько
газетных вырезок. Все они казались не связанными между собой, однако на
основании их Эбнер заключил, что между этими записями и предыдущими прошло
не меньше года. Более того, характер последовавших затем записей показался
ему наиболее обескураживающим, а временной интервал составлял, скорее
всего, около двух лет.
"Р. объявился снова".
Но если Лютер и Сара были единственными, кто проживал в доме, кем же
был этот загадочный Р.? А может, к ним в гости пожаловал Ральса Марш? В
этом Эбнер сильно сомневался, поскольку ничто не указывало на то, что
Ральса Марш питал какую-то привязанность к своей дальней родственнице, да и
потом, будь это так, он бы домогался ее и раньше.
Следующая запись казалась совершенно неуместной:
"Две черепахи, одна собака, останки сурка, У Бишопа: две коровы
обнаружены у реки в дальнем конце пастбища".
Чуть ниже Лютер вписал следующие фразы:
"К концу месяца общий итог: 17 коров и 6 овец. Зловещие перемены;
размер пропорционален кол-ву пищи. З.затих. Смущают разговоры, которые
ведутся в округе".
Могло ли 3. означать Зэбулон? Эбнер был склонен думать, что это так.
Совершенно очевидно, что Зэбулон и в самом деле приезжал зря, поскольку
толком ничего не сказал, а только делал какие-то смутные намеки по поводу
ситуации, сложившейся в доме после того, как тетю Сари заперли в комнате
над мельницей.
1 2 3 4 5 6