— Джавад, — нарушил молчание Фейзулла, — ты мне как сын… Хочу сказать тебе одну вещь.
— Говори.
— Ты близок с Сиявуш-муаллимом. Скажи ему, чтобы он лучше обращался со мной при людях. Позорит… Ведь я не мальчишка. Поседел на сцене.
— Что же он говорит тебе?
— Да всякое кричит, обзывает. К тому же при всех. Сегодня, например, в зале сидел художник. Молодой парень, у нас с ним хорошие, уважительные отношения. А Сиявуш начал прямо при нем, ты такой, ты сякой… Будь мы одни черт с ним, пусть бы говорил что угодно. Но зачем при посторонних? Ведь я ему в отцы гожусь.
— А все-таки, что он сказал?
— Да всякую ерунду… Вспомнил мечеть, муэдзина, азан… При чем здесь я, если мой отец был муфтием?
— Кем, кем был твой отец?
— Муфтием. Разве ты не знал?
— Нет, откуда?
— А я думал, знаешь. Все знают об этом. Мой отец был муфтий. Когда я стал артистом, он выгнал меня из дому. До последних своих дней не разговаривал со мной. С той поры мы с ним ни разу не виделись. Даже в завещании распорядился, чтобы я не присутствовал на его похоронах. Очень переживал… Мать после говорила: это ты свел отца в могилу.
— Скажи, чего тебя понесло в артисты, а, Кябирлинский?
— Не знаю… Очень хотелось… Ты не смотри, что я сейчас такой… Было время, я играл в нашем районном театре Октая, Айдына, Шейх-Санана…
— Иди ты!
— Клянусь своей жизнью, Джавад. Я был единственный сын у отца, он мечтал сделать и меня муллой, хорошо обучил меня персидскому языку, арабскому.
— Напрасно ты не стал муллой, Кябирлинский. Знаешь сколько они зарабатывают? Читал бы себе сейчас заупокой ные молитвы по умершим и жил бы лучше, чем народны; артист.
Фейзулла улыбнулся, покачал головой, предаваясь каким то воспоминаниям.
Затем сказал:
— Я до сих пор хорошо помню молитвы из корана.
— В самом деле? Тогда почему ты не станешь муллой? Фейзулла удивленно посмотрел на собеседника.
— О чем ты говоришь, Джавад? Какой из меня мулла?
— Почему бы нет?
— Как у тебя язык поворачивается говорить такое? Я — и вдруг мулла?
— А что?.. Отец твой был муфтием, лицо у тебя благооб разное, к тому же наизусть знаешь коран. Что еще нужно для муллы?
— Странно ты рассуждаешь… — Этот неожиданный раз говор смешал мысли Фейзуллы; он призадумался, наконец сказал: — Как же я стану муллой, если не верю в аллаха?
— Чудак! Да зачем тебе верить? Или думаешь, сами муллы верят? Ты лучше послушай меня. От театра толку не будет. Стань муллой, живи себе как министр, что тебе до аллаха? Веришь — верь, не веришь — не верь. Знай я коран, я бы дня не остался в театре. Нет более дурацкой профессии, чем наша — драматического артиста. Запомни: надо быть или таристом, или певцом-ханэндэ, без которых не обходятся свадьбы, или ашугом, или же муллой. Знаешь, как зарабатывают на свадьбах, на поминках! Ну вот, Кябирлинский, мы приехали — Баксовет.
— Большое спасибо, Джавад. Отниму у тебя еще одну минуту, не обижайся.
— Хорошо, говори!
— Так ты скажи Сиявушу. Он тебя послушает. Скажи ему, чтобы не обижал меня.
— Скажу.
— Ты понимаешь, Сиявуш преподает в театральном училище, где мой сын. На днях пришел и говорит студентам: на земном шаре еще не рождался более бездарный артист, чем Кябирлинский. Конечно, мой парень готов был провалиться сквозь землю. В аудитории его ровесники — есть друзья, есть враги.
— Глупости болтает Сиявуш. Скажу ему.
— И еще, Джавад…
— Ну?
— Есть еще одно дело.
— Что такое?.. Говори быстрее, ты меня режешь без ножа, опаздываю!
— Честное слово, другому не сказал бы… А тебе откроюсь… Только не подумай, Джавад… Ты знаешь, я не придаю значения таким вещам… Но у каждого есть не только друзья, но и враги… Да и жена без конца пилит меня…
— Не тяни, Кябирлинский, заклинаю тебя прахом твоего отца! Выкладывай суть дела! Ну?
— Суть дела в том, что в нынешнем году мне исполнится ровно шестьдесят. Я, конечно, не Араблинский, не Аббас Мирза, тем не менее я внес лепту, так сказать… Думаю, может, и мне там… какое-нибудь звание или еще что… Не подумай только… Я на такие вещи не падок, сам знаешь… Но смотришь: вчерашние мальчишки становятся заслуженными артистами… Нет, ты не подумай, я ничего не говорю… Дай им бог удачи… Но ведь и мы тоже… Сколько лет трудимся не покладая рук… Так пусть хотя бы немного…
— Понимаешь, Кябирлинский, — перебил его Джавад, — звание — это немного сложно. Но я поговорю с Сиявушем, Добьюсь для тебя грамоты от месткома или еще что-нибудь. Ну, извини, я уже опоздал…
— Спасибо, большое спасибо, да будет твоя жизнь долгой, — говорил Фейзулла, выбираясь из машины.
Он зашагал по улице, продолжая бормотать слова благодарности. А машина Джавада была уже далеко.
Фейзулла вошел в телефонную будку, позвонил на карамельную фабрику, где он был руководителем драмкружка.
— Передай ребятам, — наказывал он кому-то, — чтобы собрались не в семь, а в восемь. Или, скажем, в пятнадцать минут девятого…
Фейзулла направился домой.
Он жил в старом доме на втором этаже. Двор — маленький, узкий, темный. Зеленый скользкий камень под краном, из которого вечно сочилась вода, походил на огромную лягушку. Во дворе, кроме крана, были еще уборная с замком на двери, большой мусорный ящик и пирамида картонных коробок — собственность продовольственного мага зина.
На второй и третий этажи вела железная лестница, Если по ее ступенькам ступали неосторожно, она громыхала так, что казалось, будто по ней шагает армия закованных броню солдат.
Застекленные галереи второго и третьего этажей смотрел во двор.
Семья жила в квартире, состоящей из одной комнаты подобия прихожей, которая служила также и кухней, здес стояла маленькая газовая плита с двумя конфорками. Даль няя часть прихожей была отгорожена занавеской. Там стояла раскладушка, на которой спал Эльдар.
Юноша прибил к стене над изголовьем две книжные полки. На них стояли книги, журналы о театре и кино, Противоположная стена была оклеена сверху донизу портре тами кинозвезд, это были главным образом фотографии киноактрис, вырезанные из польских журналов «Фильм» и «Экран». На полу у кровати стоял магнитофон, рядом — гора кассет с лентами. Здесь было царство Эльдара, его мир в четыре квадратных метра, полный головокружительных грез и кухонного запаха.
В комнате, довольно большой, был всегда полумрак: един ственное окно давало слишком мало света. Стояли впритыь одна к другой две кровати, массивный угрюмый комод кофейного цвета, стол и четыре стула.
С комода углом свисал кружевной, ручной вязки, накомодник. Кровати были застланы плюшевым покрывалом с изображением двух всадников, похищающих красавицу. На столе, наискось поверх клеенки, лежала кружевная дорожка — родная сестра накомодника. Занавеска на окне и салфетка, прикрывающая крошечный экран допотопного телевизора «Луч» в углу комнаты, обшиты точно такими же кружевами.
Палас на полу был местами протерт, сквозь него то здесь, то там проглядывали красноватые половицы.
На стене висел в позолоченной рамке портрет Фейзуллы в какой-то роли и с десяток фотокарточек: жена Фейзуллы Хаджар-ханум в молодости, Эльдар. Эти фотокарточки были маленькие. Над ними висел большой фотопортрет мужчины. Это был покойный свояк Фейзуллы, муж жениной сестры Гамар, Искендер Мурадалиев…
Много лет назад Искендер и Гамар погибли в автомобильной катастрофе.
Когда Фейзулла появился на пороге прихожей-кухни, Хаджар беседовала с заглянувшей к ней соседкой Ана-ханум.
В квартире — ив прихожей, и в комнате — царил смешанный запах плесени, сырости, грязной посуды, постного масла и хозяйственного мыла.
Ана-ханум при виде Фейзуллы сказала:
— Удачи вам во всем, — затем обернулась к Хаджар: — Хорошо, баджи, я пошла.
Фейзулла, пройдя в комнату, снял пиджак, аккуратно повесил его на спинку стула, вернулся в кухню, вымыл под умывальником руки и лицо.
— Я что-то не улавливаю запаха бозбаша, жена! — заметил он шутливо.
Хаджар промолчала.
Фейзулла уже не ждал, что его удостоят ответа, как жена вдруг заговорила:
— Бозбаш!.. Может, плова с цыплятами желаешь?.. Бозбаша, видите ли, ему захотелось… А мяса ты удосужился купить?.. Или я сварю тебе бозбаш из колбасы?!
— Но зачем кричать, скандалить?.. Я думал, ты купила мясо.
— На какие деньги, интересно знать? Забыл, почем на базаре мясо?! Или думаешь, тех грошей, что ты приносишь, может хватить на мясо?! Вон, осталось немного вчерашней долмы, разогрей и ешь!
— Ну что же, долма — тоже неплохо.
Он подошел к плите, поставил на огонь кастрюльку со вчерашней долмой, точнее — с той, что была приготовлена женой третьего дня.
Тишина в квартире царила недолго. Вскоре Хаджар снова заворчала:
— Бозбаш!.. Ему нужен бозбаш!.. Говорят, по одежке протягивай ножки!.. Нет, вы полюбуйтесь на него!.. И он еще считает себя мужчиной!..
Фейзулла перестал жевать.
— Скажи, что тебе надо от меня? Дай спокойно поесть.
— Ешь, ешь! Хоть бы ты подавился… Все выходят замуж обретают счастье, а я!.. Эх, да какой ты муж?!
Фейзулла медленно, устало поднял глаза от тарелки.
— Что произошло все-таки?
— Спрашиваешь, что произошло? Только что была Ана ханум, ты видел… Говорила про мужа, про свой дом, про их житье-бытье. Муж, можно сказать, на руках ее носит Вот и выходит, что дочь Хромого Сафтара живет лучше чем дочь Дурсунбека!
Фейзулла сделал попытку обратить разговор в шутку.
— Но я-то здесь при чем, жена? Не ты ли первая влю билась в меня и согласилась бежать из дома?..
— Чтоб мне ногу сломать в тот день, когда я решил бежать с тобой. Чтоб мне ослепнуть в тот день, когда я впер вые увидела тебя! Пепел на мою глупую голову! Ведь я былг совсем ребенком… Что я понимала?.. Ты с театром приехал в деревню, и у меня, дурехи, затмило рассудок… Ведь я была в сто раз красивее моей сестры Гамар. Ей посчастливилось, вышла замуж за Искендера Мурадалиева, а вот я — за тебя…
Фейзулла унес на кухню пустую тарелку с вилкой. Оттуда донесся его голос:
— Тебе не стыдно?.. Хоть бы не произносила имени бедной Гамар!
— Чем же она бедная?
— А разве не бедная? Погибла такой ужасной смертью… И она и ее муж. Оба они несчастные. Лет-то им сколько было? Кто умирает в такие годы?
Хаджар вздохнула, примолкла, затем, будто отвечая сво им мыслям, продолжала:
— Зато она познала счастье. Умерла, зато до конца своих ней жила по-человечески. У нее не было только птичьего молока. Рано ушла из жизни, но хоть пожила в свое удовольствие. А мне придется завтра умирать… Что я скажу? Что я видела в жизни? Только твою постную физиономию да вот эту вонючую лачугу. Больше ничего. Люди живут весело, красиво… Эх… — Она сделала короткую паузу, закончила: — Впрочем, тебе что говори, что нет… Все одно…
Фейзулла налил себе чаю в маленький, грушевидной формы стаканчик, вернулся в комнату, пил частыми глотками.
— Хаджар, — сказал он, — я вижу, ты сегодня не в духе. А тут еще пришла Ана-ханум, подзавела тебя.
— Меня заводить не надо. Или я слепая? Сама не вижу, как люди живут и как мы живем?
Фейзулла, напившись чаю, унес стакан, сполоснул его под рукомойником, снова вошел в комнату.
Хаджар сказала:
— Вчера Эльдар вернулся домой такой расстроенный. У них на занятиях какой-то преподаватель смешал тебя с грязью.
— Знаю, — отозвался Фейзулла. — Айдын мне сказал, приятель Эльдара.
— Знаешь, а что с того?.. Что толку?.. Можно подумать, ты пойдешь и рассчитаешься с обидчиком!.. Ведь тебя никто в грош не ставит!..
Фейзулла спокойно внимал.
Если ты ежедневно слышишь даже очень обидные, очень оскорбительные слова, они теряют свою остроту, свою силу, делаются привычными, не обижают, не причиняют боли. Может, лишь немного утомляют, только и всего.
Но Хаджар была неутомима:
— Эльдар говорит: «Мамочка, почему мой отец такой никудышный?» Говорит: «Из-за него на меня все смотрят свысока. Если бы у меня, — говорит, — не было отца, я бы по крайней мере знал, что я сирота, и тогда никто не посмел бы меня оскорбить. Но ведь он жив, все его видят, знают, все смеются над ним, издеваются, подшучивают, а мне остается только смотреть на это да кусать себе локти!»
— Эльдар никогда не скажет такого.
— Будь я проклята, если лгу! — Хаджар, протянув руку, взяла со стола крошку хлеба, покатала ее пальцем. — Клянусь вот этим хлебом, ребенок говорил, а мое сердце обливалось кровью. «Мама, — говорит, — чем я хуже других? Ах, говорит, — если бы я был сыном какого-нибудь большого человека! Я, — говорит, молод, красив, работаю над собой, учусь, ночами не сплю, приумножаю свои знания, свою культуру. Вот, — говорит, — например, представь: я где-нибудь в гостях, в компании, все девушки поглядывают на меня. И мне, — говорит, нравится одна из девушек. Мы знакомимся, разговариваем, — о книгах, о театре, о кино… О чем бы она ни заговорила, я всегда поддержу разговор, не ударю лицом в грязь. Потом, — говорит, — смотришь, приходит какой-то болван, невежда, который ничего не знает, и на внешность невзрачный, и сложен отвратительно, но он сын большого „шишки“ или же у него богатый отец, с машиной, с деньгами. И вот, — говорит, — он предлагает той девушке: „Садись в машину, покатаю тебя“. И девушка, — говорит, — уже с ним, а не со мной…»
Фейзулла перебил жену:
— Не нужна Эльдару такая! Чего стоит девушка, которая продает свое сердце за деньги, за машину?
Хаджар, умолкнув, некоторое время недоуменно смотрела на Фейзуллу, затем протянула к нему руку с растопыренными пальцами, махнула.
— Э-э-э, пепел на твою голову! Долго ты думал, чтобы сказать такое?! Ты всю жизнь был вот таким никудышным! Неудачником! У тебя потому и нет ничего!
В конце концов Фейзулла вышел из себя:
— Вот что я скажу тебе, жена: хватит! Ты говорила — я молчал, но ты уже перешла всякие границы! Я тоже человек! У меня есть самолюбие.
Хаджар передразнила:
— Самолюбие!.. Самолюбие!.. Держи при себе свое самолюбие. Меня бесит, когда я разговариваю с тобой.
Фейзулла, сняв туфли, лег на кровать.
Хаджар вышла на кухню. Оттуда доносились стук тарелок, звон ножей, вилок.
Фейзулла закрыл глаза, задремал.
Хаджар вернулась в комнату, вытирая кухонным полотенцем мокрые руки.
— Вот Ана-ханум спрашивает: почему всем артистам дают звание, а твоего мужа забывают?
Фейзулла ничего не ответил. Возможно, он спал, а может, притворялся.
Хаджар ворчала:
— Ты спи, спи, тебе что? Насытил живот коркой хлеба — и думаешь, что в раю!
Она вышла, но вскоре опять вернулась.
— Эльдар говорит: «Хоть бы раз о моем отце написали доброе слово в газете! А то — говорит, — или совсем ничего не пишут, или пишут всего одну фразу: „Кябирлинский опять не справился со своей ролью“.»
Фейзулла открыл глаза, долго смотрел на жену; наконец спросил:
— Хаджар, может, скажем Эльдару правду?
С женщиной произошло мгновенное превращение: изменилась в лице, побледнела, съежилась, словно сделалась меньше ростом, разом постарела. Ответила глухо:
— С ума ты сошел!.. Подумай, что говоришь… Прошу тебя, выбрось это из головы.
На глаза ее навернулись слезы, она достала платок, утерла их, вышла на кухню.
До самого ухода мужа она не сказала ни слова.
Ровно в шесть Фейзулла был в телестудии. Постепенно подошли и другие актеры. Ждали режиссера.
В студии ярко горели прожекторы, было жарко, как в бане. Над головами артистов, словно груши на ветках, висели микрофоны.
Тщедушный, низкорослый, подвижный Мамед носился туда-сюда, выбегал из одной двери, исчезал в другой, давал указания, распоряжения. То и дело слышалось его: «Значит, так… Значит, так…»
— Значит, так, — говорил он, — ты стоишь здесь, а ты выходишь отсюда. Ага… значит, так… Третья камера, слушай меня! Ты делаешь наезд отсюда. Крупный план! Ясно? Затем ты, вторая камера, берешь слева… Эй, Шамиль!.. Значит, так, как только я дам знак, включай музыку… Значит, так, все здесь, все на своих местах. А вот и Сиявуш-муаллим.
У Фейзуллы оборвалось сердце.
Откуда он мог знать, что сегодня на передачу приглашен их режиссер. Сиявуш нечасто бывает в телестудии. Знай Фейзулла, кто режиссер постановки, он бы непременно отказался от участия.
Сиявуш тотчас увидел его.
— Кябирлинский, дорогой, я бегу от тебя, а ты — за мной, преследуешь по пятам. Безжалостный человек. Передохнуть от себя не даешь!
1 2 3 4 5 6