Настоящая. О, встревожился Гурьев, осторожно и незаметно втягивая ноздрями воздух. И ведь он не такой уж и пьяный. Это была очередная странность. Странностей Гурьев не любил. Не выносил просто. Терпеть не мог. Ненавидел. Не пьяный, а «выпимши». То есть принял, конечно, но только для храбрости. Для куража. И девчушку порезал, и стоял так, – грамотно. Девушка к морю не могла мимо него пройти. Никак. Остальные – мелочь, не стоят беспокойства, а это что за птица?! Парень был какой-то удивительно сальный, мерзко-сальный – поганый, один только вид его вызывал отчётливое ощущение тошноты. Ого, подумал Гурьев, ого. Чем дальше, тем меньше нравится мне всё это.
Гурьев был знаком с разными категориями наблатыкавшейся мрази и умел с ними обращаться. Подобная публика имела мало общего с настоящими блатными, которые, отведав однажды мягкость тюремных нар и божественный вкус баланды, вряд ли стали бы вот так, запросто, примерять на себя статью. Мразь же могла из праздного любопытства выпустить человеку кишки, чтобы посмотреть, как они устроены.
– Чё, на бога берёшь?! – парень был мускулистый, недавно стриженый под полубокс, в несвежей тельняшке и широченных, ничуть не более свежих штанищах по последней «пацанской» моде. Он картинно сложил пред собой ножик-«выкидуху» и снова нажал на кнопку. Открываясь, подпружиненный клинок звонко и зловеще ударился об ограничитель. – Битый фраер приканал, робя. Впрягается, бля. Щя я тя макну, бля!
Гурьев включил взгляд – тот самый взгляд, от которого люди впадали, мягко говоря, в сильное беспокойство и выказывали различные степени утраты психического равновесия. В общем, по ситуации. В зависимости от накала.
Напоровшись на этот взгляд, кореша тоже не заставили себя долго упрашивать. Развернувшись, будто по команде, они припустили что было мочи в сторону большого пляжа, нелепо подскакивая и разбрасывая тучи брызг. Дождавшись, когда кодла скрылась из виду, Гурьев перевёл взгляд на оставшегося парня, который, быстро и недоумённо оглянувшись, снова уставился на Гурьева своим непонятно застывшим, но отнюдь не пьяно-заторможенным взглядом. Он, похоже, вовсе не торопился следовать примеру своей свиты. Или с самого начала не очень на них рассчитывал, или они здесь совсем не для того собрались, чтобы девушку полапать и выпустить. Плохо-плохо, подумал Гурьев. Плохо-плохо. Начинать своё пребывание в тихом городе Сурожске с акции Гурьеву не хотелось. Но ничего иного как-то не вытанцовывалось. Плохо. Плохо!
Парень конечно же, тоже задёргался, побледнел – но не побежал. Было ясно – он кого-то боится, и боится пока больше, чем его, Гурьева. Опять конфликт ужасов. Сшибка. Парень медленно отступал, водя ножом перед собой: плавно слева направо и резко – в обратную сторону, с интервалом в три-четыре секунды перехватывая нож то одной рукой, то другой. Это уже здорово походило на достаточно примитивную, но всё же – школу. И не понравилось Гурьеву гораздо сильнее, чем всё предыдущее.
Нет, промелькнуло у Гурьева в голове, нет, ну, это же просто ни в какие ворота не лезет. Я приехал покопаться в земле, поиграть в учителя и принять кораблик, который сварганила для меня одна из лучших дочерей американской революции миссис Эйприл Оливер Рассел. Что вообще тут в этом курортном раю происходит?!
В состоянии боевого транса Гурьев ничуть не походил на берсерка: напротив, сознание его расширялось, впитывая информацию об окружающем, он словно бы видел всё происходящее с высоты – в том числе и самого себя. В этом состоянии он сохранял способность полноценно и отстранённо мыслить, хладнокровно рассчитывая и предугадывая действия противника по различным, в том числе далеко не каждому специалисту заметным, знакомым и понятным вазомоторным реакциям. При этом Гурьев и выглядел на редкость мирно: никаких угрожающих стоек, гортанных криков, колючих прищуров и прочей чепухи с ахинеей, которую так любят изображать дилетанты и боксёры-разрядники. И результат был скучен и однообразен, как справка из райсобеса: всегда один удар. Первый – и последний. Привычка такая – ничего не повторять по два раза. Никому. Точка. И момент постановки этой точки оказывалось возможным отследить только с помощью очень-очень дорогой и очень-очень специальной аппаратуры.
Всё случилось, как всегда, тихо, мгновенно и незрелищно. Голова парня запрокинулась, и он медленно осел на песок, превратившись в нелепую кучку тряпья. Гурьев перехватил выпавший нож в воздухе, легко разобравшись в нехитрой конструкции, сложил и длинно-стремительным движением зашвырнул далеко в море. Отслеживая застывшую позу девушки и отмечая где-то на периферии сознания – девушка определённо заслуживает его вмешательства и даже неизбежно следующих за таковым неудобств, – он присел перед парнем и прижал палец к его шее, нащупывая пульс. Его частота и наполнение Гурьева вполне удовлетворили.
Он выпрямился и быстро оценил диспозицию: то, что осталось от одежды девушки, в качестве таковой использованию не подлежало в принципе, – разве что полотенце. О-о, взмолился про себя Гурьев. Это же просто плохо написано. Просто притянуто за уши и вбито коленом. Кто, кто сочиняет эти дурацкие сцены, – можно, я ему в рожу харкну?!
Однако тот, кто эту сцену написал, уже написал её, и переписывать в угоду утончённым литературным пристрастиям Гурьева вовсе не собирался. У него возникло подозрение, что даже смачный плевок мало что мог бы изменить в образовавшемся раскладе. Ну, решать что-то надо, вздохнул Гурьев. Значит, будем решать.
Переместившись в нужном направлении, Гурьев сам поднял полотенце и, набросив его на плечи девушке, подхватил её на руки и быстро, едва ли не бегом, направился прочь от места, где небольшая кучка тряпья у кромки воды не торопилась подавать признаков жизни. Девушка, резко выдохнув, обняла Гурьева за шею, прижалась к нему всем своим лёгким, сильным, тугим, горячим, вздрагивающим телом. Он даже едва не остановился – словно его пушистой лапой толкнули в грудь.
Он, в общем, относился к человеческим слабостям снисходительно. Ему, как никому другому, было отлично известно, какие процессы начинаются в организмах мужчин при появлении в поле их зрения таких вот девушек – с коэффициентом фертильности сто процентов с большим-пребольшим плюсом. Химия. И с ним самим это тоже происходило. Вот, – почти как сейчас. И, увидев покрытую мелкими гусиными пупырышками золотистую кожу на руке девушки, Гурьев осознал отчётливо и бесповоротно: с этого мига он отвечает за всё, что когда-нибудь случится с этим существом. Абсолютно за всё. Как же это опять меня угораздило, с неожиданной злостью подумал он.
Метров через пятьдесят Гурьев остановился и осторожно опустил девушку на землю, придерживая полотенце у её горла и не давая материи соскользнуть. Девушку всё ещё колотила нервная дрожь, но вместо мертвенной бледности на лице её, как он успел заметить, полыхал гневный румянец, и это могло Гурьева, в общем-то, только радовать. Он не делал никаких попыток отстраниться, и девушка, снова потянувшись к Гурьеву, уткнулась лбом ему в плечо и расплакалась – по-настоящему.
На этот раз Гурьев ни имел ничего против слёз – как признака наступающей эмоциональной разрядки:
– Ну, всё, всё, хорошая моя, – ласково произнёс он, осторожно проводя ладонью по спине девушки. – Всё. Всё позади.
– Я испугалась, – всхлипывая, пробормотала девушка. – Ужас просто, как я испугалась. Я ведь думала уже…
Гурьев прищёлкнул языком, не давая ей договорить:
– Не надо. Я же сказал – всё позади.
– Я бы с ними до последнего дралась. До последнего, – и то, с какой едва сдерживаемой яростью она это произнесла, Гурьев понял: да, дралась бы. И неизвестно ещё, кому бы больше досталось.
Девушка резко выпрямилась, вздохнула, отстранилась и бесстрашно заглянула ему в глаза. И Гурьев – «сделал стойку».
Нет, дело было совершенно не в том, что полотенце ничего не скрывало, а вовсе даже подчёркивало. И не в том, что девушка оказалась безоговорочно, несанкционированно и абсолютно бессовестно хороша, – безупречна. Не в этом было дело, не в этом. Во всей её фигуре, позе, выражении и чертах лица сквозило нечто, не имеющее ни характеристики, ни названия, нечто неуловимое – и при этом безошибочно угадываемое. Это же надо, подумал Гурьев. И как при такой говённой жизни, на таких говённых продуктах выросло такое чудо?! В сильном расцвете шестнадцати лет. Красивая. Ах ты, Господи, – да это же всё равно, что назвать чайный клипер просто «парусником»! И тем не менее – не в этом было дело. В другом.
Девушка, опустив руки, серьёзно смотрела на Гурьева. Не только глазами. И глазами, разумеется, тоже – чёрно-синими, как штормовое море. Но – не только.
Гурьев всегда уделял пристальное внимание форме. И это действовало, – ещё как действовало, – и на мужчин, и на женщин. При росте в метр девяносто два сантиметра он весил чуть-чуть меньше пяти пудов. Пять пудов мышц и сухожилий, каждая клеточка которых была протренирована насквозь, так, что могла явить, по желанию своего владельца, полный диапазон состояний – от свободной текучести воды до гибкости и твёрдости дамасской стали. Не объём, – рельеф. За какое-то мгновение весь спектр эмоций – от испуга к восторгу и снова к благоговейному ужасу – промелькнул в глазах у девушки.
Для вящего контраста с демократической модой текущего момента Гурьев предпочитал не сатиновые трусы семейного фасона, а был упакован в плавки из безусловно неизвестного девушке синтетического материала, чья эластичная и плотно-поддерживающая фактура подчёркивала отнюдь не одни лишь прелести мускулатуры. Учтя это, Гурьев счёл анатомическое любопытство, промелькнувшее во взгляде спасённой наяды, извинительным. Впрочем, вполне академический характер любопытства не вызывал у Гурьева сомнений. И это следовало, безусловно, записать девушке в актив, – становиться объектом, равно как и субъектом свойственных юности страстей в планы Гурьева никак не входило:
– Даже если ты подумала, что я бесплотный дух, это не так. Тебе показалось.
Она быстро, но не поспешно, и это Гурьев тоже зафиксировал, захватила пальцами полотенце, прикрываясь.
– Нет, вы не дух, – улыбнулась она вздрагивающими губами – но глаза при этом оставались серьёзными и продолжали изучать Гурьева, – пристально. – Не дух, конечно. А кто? Осназ Осназ – отряд особого назначения, специальное (диверсионное) подразделение.

?
Надо же, какая наблюдательная, подумал он. Слова какие знает. Чудо, настоящее чудо. Ну-ну. Наступит, интересно, когда-нибудь время, когда девушкам в России не нужно будет ни знать таких слов, ни даже представлять себе, что такие слова вообще существуют? И думать о военных тайнах?! Нет, решил он. Я не доживу.
– Давай-ка я на царапину взгляну, – Гурьев, пропустив вопрос мимо ушей, так, словно он и не был задан, присел и быстро, профессионально пробежался пальцами по следу от ножа. На самом деле царапина, с облегчением понял он, даже шрамика не останется. А почему я думаю об этом?! Он выпрямился: – Ерунда. До свадьбы заживёт. Не били тебя?
– Нет, – девушка тряхнула волосами, – норовисто и сердито.
– Чудесно, – будто не замечая её гнева, Гурьев кивнул и продолжил: – План следующий. Моя одежда – метров сто восточнее по этому бережку. Наденешь мою рубашку, она сойдет за экстравагантный халат, и подождёшь меня у спасателей. А я схожу за таксомотором и отвезу тебя домой. Там переоденешься и вернёшь мне моё имущество. На всё про всё времени час, не больше, у меня дела. Как тебя зовут?
– Даша. Даша Чердынцева. А вы, всё-таки – кто? Вы ведь не флотский, загар у вас – не такой…
Это очень хорошо, Даша, подумал Гурьев совершенно спокойно. Это замечательно. И то, что ты Даша. И то, что Чердынцева. Не Мария не Иванова и не кто-нибудь ещё. Это очень хорошо. Очень. Дивно. Чудно. Прелестно. Восхитительно. Интересно, я что-нибудь – когда-нибудь – пойму?!
В личном деле Чердынцева не было никаких фотографий, кроме уставного снимка самого капитан-лейтенанта, – совершенно обыкновенного, такого, какими украшают кадровики десятки тысяч личных дел красноармейцев и командиров по всей стране. О дочери в личном деле сведений содержалось и вовсе на полстроки – правда, Гурьев отметил: имя хорошее, настоящее, «несовременное». Вот и всё, подумал он. Конец маскировки, вся бутафория – псу под хвост. Проклятье. Как такое могло получиться?!
– Я учитель, – Гурьев вздохнул. – Литературы.
– Не рассказывайте, раз нельзя, – невзирая на полотенце, Даша исхитрилась пожать плечами. Она почти совсем успокоилась – удивительно быстро, и её больше не колотила нервная дрожь. Ах, молодость, молодость, подумал Гурьев. Есть всё-таки хоть какие-то преимущества. – Вам же нельзя. Я понимаю.
И опять посмотрела, – нет, вовсе не на хронометр и не на браслет. На два – Даша не знала, как правильно они называются, – предмета, висевших у Гурьева на шее на длинных цепочках. Один – из металла, похоже, серебряный, и ещё один, поменьше – из неизвестного Даше светлого камня. Гурьев отрефлексировал её взгляд:
– Ну да, – подтвердил он, придавая голосу необходимые беспечные модуляции. – Нельзя. Я только что приехал. Сегодня. Замечательный у вас город. Зелёный, солнечный, тихий – просто прелесть. А осназ – это что такое?
– Не смейте таким тоном со мной разговаривать, – сказала девушка, и глаза её сверкнули так, что Гурьев весь подобрался. – Я не певичка из кафешантана, а мой папа – капитан боевого корабля. Так что я знаю, что такое осназ. Понятно?!
Вот оно, решил Гурьев, вот оно. Как же это?! Не бывает такого. Не бывает, и всё!
– Извини, пожалуйста, – он вздохнул. – Конечно, я тоже знаю, что такое осназ. И ещё много чего знаю. И я не стану никогда больше разговаривать с тобой, как с певичкой из кафешантана. Никогда. Обещаю. Честное слово. Простишь меня?
– Прощу, – кивнула Даша. – Только если слово держать будете.
– Буду, – без всякого лукавства подтвердил Гурьев. – Но я действительно работаю в школе. А самбо – это хобби.
– Это не самбо, – очень спокойно и тихо возразила девушка. – Такого самбо не существует. Вы обещали.
– На самом деле это именно самбо, – резко, словно кнутом, стеганул голосом Гурьев. Не хватало мне ещё тебе историю создания универсальной боевой системы докладывать и свою выдающуюся роль в её разработке и развитии, усмехнулся он мысленно. – Но ты права: на соревнованиях по самбо такого не показывают. И не будут показывать. Никогда. Я доходчиво излагаю? – И тотчас же, микшируя угрожающие нотки, улыбнулся: – Как считаешь, получится из меня учитель?
– Наверное, – Даша не очень неуверенно и с некоторой как будто опаской опять пожала плечами. – А где вы работать будете?
– В Первой школе.
– А я там учусь, – вдруг улыбнулась Даша. Улыбка была такая, что Гурьева едва не опрокинуло – мгновенная, неожиданная и разящая, как ночной выстрел в лицо. – Десятый «Б». Правда? У нас в школе?
Он кивнул, стараясь смотреть куда-нибудь поверх головы девушки. Лихорадочно пытаясь понять, на кого она так удивительно, невероятно похожа. Похожа до такой степени – Гурьев готов был поклясться: эти глаза, эту мимику, моторику – он уже где-то видел. Где? Когда? И не мог никак вспомнить, – он, с его феноменальной от рождения, а потом развитой годами специальных упражнений зрительной памятью. Он даже испытал нечто, отдалённо напоминающее раздражение. Очень уж некстати оказалась внезапная «амнезия». Ну, а совпадение времени и места – просто не лезло ни в какие ворота. А тут ещё – такая улыбка.
– Правда. Значит, отец – капитан корабля. А это случайно не военная тайна?
– Нет. Капитан-лейтенант Чердынцев, эскадренный миноносец «Неистовый», – она так гордо это сказала, и так вскинула подбородок, – Гурьева проняло до самой печёнки. – Типа «Дерзкий». Который после «Новика» строили, того, балтийского, знаете?
– Знаю, – Гурьев сдержанно кивнул. Ну, надо же. – Он где, дома сейчас?
– Нет. Он… на работе. Мы с ним вдвоём, моя мама умерла, когда я родилась. Ну, просто, чтобы вы не боялись спрашивать. Я её даже не помню.
– Ясно. Что это за публика такая была? Может, расскажешь?
Он всё ещё надеялся, что это обычная история – хулиганы к девушке прицепились. Уже знал: это не так, но всё-таки – теплилась ещё надежда, крошечная совсем.
– Я их так, в лицо видела, некоторых. И…
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10