Выражение постоянного беспокойства и озабоченности никогда не покидало его; оно было в слегка приоткрытых губах, в глубокой поперечной складке, вертикально идущей над переносьем по высокому и оставшемуся из-за фуражки белым лбу, в излишне торопливых движениях сильных, по-мужицки грубоватых рук. На первый взгляд, участковый мог, пожалуй, показаться несколько робким, безвольным и даже простоватым, чего не было на самом деле и что моментально опровергалось, стоило ему только взглянуть вам в глаза: от кажущейся робости, от простоватости не оставалось и следа, – перед вами был добродушный, умный и решительный человек, к которому вы сразу же начинали чувствовать самое искреннее расположение. Службу Евстратов исполнял хорошо, имел несколько благодарностей и, как хорошо, старательно служил, так добросовестен и прилежен был и в своем побочном ремесле: вещи, сделанные им, отличались не только отменной прочностью, но и чистотой, красивой ладностью работы.
Крылатое чудовище подлокотника в сельсоветовском кресле требовало особенно тщательного и сложного ремонта: мало того что грифон раскололся по туловищу, еще надо было смастерить новое крыло и подогнать его так, чтобы все получилось в аккурате, не хуже прежнего.
Итак, Евстратов сидел на корточках возле кресла и сосредоточенно обдумывал – что предстоит сделать. Он так углубился в свои мысли, что не заметил, как хлопнула калитка, как чьи-то торопливые шаги прошуршали в лопухах под окном, и лишь когда на пороге мастерской показалась тетя Паня и шумно выдохнула, как бывает это после длительного бега, он оглянулся.
– Не то черти за тобой гнались? – удивленно спросил он.
– Молчи! – едва переводя дыхание, пролепетала тетя Паня. – Пиратку… ох! Пиратку… убили!
– Какого это еще Пиратку? – сразу не поняв, нахмурился Евстратов.
– Ох… да энтого, какого… изваловского! Максим Петрович там остался… ох! Кликать тебя велел… Приказал, чтоб к нему бечь…
Спустя минуту Евстратов, в наглухо застегнутом кителе, на ходу оправляя кобуру нагана, размашисто шагал через выгон, направляясь к изваловскому дому. За ним, беспрерывно охая и что-то бормоча, поспешала тетя Паня. Толстенькой, коротконогой, ей трудно было успевать за голенастым милиционером, но она не отставала, пытаясь даже на бегу рассказать ему, что же, собственно, случилось и почему так срочно понадобился Евстратов.
По ее словам выходило что-то очень уж несообразное: она будто бы оставила Щетинина чуть ли не в смертельной схватке с неведомым злодеем; во всяком случае, слово «левольверт» упоминалось ею довольно часто. Но Евстратов слушал вполуха, зная тети Панину способность преувеличивать и создавать легенды.
Неожиданно послышался разъяренный треск мотоцикла, и из-за старой деревянной церквушки полоснул ослепительно-яркий луч фары; стремительно скользнув вдоль ветхой, полуразвалившейся ограды, по белым облупленным башенкам кладбищенских ворот, на которых причудливыми пятнами темнели черноликие сердитые ангелы с огненными, похожими на суковатые дубинки мечами, в мгновение выхватив из ночи, пересчитав множество крестов и краснозвездных столбиков, – луч этот, сопровождаемый оглушительными выхлопами, нахально уперся в участкового и как бы преградил ему дорогу. Скрежеща тормозом, мотоцикл остановился с разгона, словно лихой конь, осаженный могучей рукой наездника, и тут только Евстратов узнал отчаянного мотоциклиста: это был зав-клубом Петя Кузнецов.
– А я за тобой, понимаешь! – заорал он, выкидывая циркулем ноги и стараясь перекричать сварливое клохтанье мотора. – Давай, слушай, садись немедленно… Прекрати ты, пожалуйста, это безобразие… Ведь это что – работать невозможно!..
– А дружинники где? – сурово спросил Евстратов. – Дежурят?
– Да кабы! – с досадой отвечал Петька. – Эти дружинники твои… Слушай, ну будь человеком, ну прошу, пожалуйста! – Петька схватил Евстратова за руку и потянул к мотоциклу. – Ты только появись… Ну, на минутку на одну!..
Конец его фразы потонул, завихрился в неистовом реве мотора, машина круто развернулась и укатила, оставив на дороге тетю Паню. Секунду она колебалась – что ей предпринять: бежать ли сообщить Максиму Петровичу, что Евстратов задерживается, или самой податься к клубу, поглядеть – что там такое происходит. Но одной отправляться на изваловский двор было страшно, да и любопытство одолевало, и она трусцой устремилась за мотоциклом.
У крыльца длинного, скучного, похожего на колхозный амбар клуба толпился народ; и хотя ярко размалеванная на куске обоев афишка извещала о том, что сегодня состоится лекция на тему «Есть ли жизнь на Луне и других планетах», которую прочтет преподаватель физики тов. Падалкин, люди почему-то не спешили занять места в зале, явно предпочитая таинственной и далекой жизни на Луне то забавное, что творилось гораздо ближе – здесь, на освещенной площадке у входа в клуб.
Смех, свист, пронзительные взвизги девчат мешались с пьяными выкриками и безобразной руганью. В центре толпы смирно стоял колесный садово-огородный трактор ДТ-14, на который безуспешно пытался взобраться растерзанный, вдребезги пьяный Чурюмка. Он все срывался, падал, затем снова подымался с великим трудом и снова начинал карабкаться на трактор. Его товарищ, довольно еще молодой парень, почему-то голый, в одних чудом держащихся на нем трусах, смешно, нелепо вихляясь на кривых, вывороченных рогачом ногах, бестолково мотался по кругу, и то лез к девчатам, и они с визгом шарахались от него, то с кулаками, строя зверскую рожу, наскакивал на хохочущих ребят, и тогда, незамедлительно получив хорошего тычка, валился кулем наземь, вопил истошно: «А-а! Гестаповцы!», – после чего подымался и снова лез с кулаками, и снова валился под дружный хохот многочисленных зрителей.
– Целый час, понимаешь, с ними хоровожусь! – чуть не плача от возмущения, выкрикнул Кузнецов. – Лектор, понимаешь, сидит нервничает, а народ не идет, на эту комедию потешается…
– А почему, спрашиваю, дружинники не дежурят?
Евстратов привычным движением одернул на себе портупею и поправил фуражку, сбившуюся от быстрой езды.
– Дружинники! Они по кустам с девчатами дежурить здоровы! Ты, слушай, обязательно с ними беседу проведи, совсем разбаловались!
Когда мотоцикл с грохотом влетел в шумный, хохочущий круг и все увидели соскочившего с заднего сиденья участкового, шум сразу затих, и люди (которым не так грозен показался Евстратов, как уже наскучило глядеть на пьяное кривлянье куражащихся дружков) один за другим потянулись в клуб. Задремавший уже было на сцене в ожидании аудитории товарищ Падалкин встрепенулся, взял школьную указку и бодро шагнул к повешенной на фанерную березку черной карте звездного неба.
– И не совестно тебе, Голубятников? – строго спросил Евстратов стоящего на карачках и глупо улыбающегося Чурюмку. – Ты тут дурака валяешь, а в саду, может, уже весь воргуль обтрясли…
– Не по-зво-лю! – подымаясь на ноги, гаркнул Чурюмка. – У меня, товарищ начальник, не тово… не об-тер… не обтерсут!
– «Не обтерсут»! – презрительно передразнил его Евстратов. – Допился, уже и слова выговорить не можешь… Вон сейчас баба твоя придет, она тебе покажет – «не обтерсут»… Зачем трактор сюда пригнал? Ну?
– Баба! – завопил Чурюмка. – Это про Панькю, что ли? Да я ее, товарищ начальник, так ее растак… Я ей, вертифостке… по шее!
– А-а! – зловеще раздался тети Панин голос. – Это кто – я вертифостка?! Это меня – по шее?!
Секунду ошеломленный Чурюмка моргал глазами, ошалело соображая – что это: пьяное видение или ужасная действительность? Затем, видимо уразумев, протрезвел разом и кинулся бежать, забыв и про трактор, и про своего собутыльника, который беспомощно валялся возле крыльца и, раскинув голые ноги и издавая носом какие-то булькающие звуки, спал мертвецким пьяным сном.
– Ну, погоди! – погрозила тетя Паня в темноту вслед удирающему супругу. – Погоди, миленок! Я те, субчику, расчешу кудри-то!
– Кто все-таки у тебя нынче дежурит? – спросил Евстратов у Петьки.
– Да кто? – Кузнецов поглядел в записную книжку и назвал несколько фамилий.
– Скажи, чтоб зашли ко мне завтра, – коротко распорядился Евстратов. – Прочищу им мозги…
– Будь добр. А с этим как же? – Петька указал на спящего. – Замерзнет ведь…
– Отволоки в сторонку, проспится, не замерзнет небось. Куда ж я его дену, на ночь глядя? – раздраженно сказал Евстратов. – Чибриков, что ли? Что-то я вроде не угадаю…
– Он, – махнул рукою Петька. – До чего дошел, а?
Издалека, с речной стороны, донеслись нестройные, разноголосые крики – не то «ура», не то «караул», понять было невозможно, Затем чей-то хриплый голос фальшиво затянул густым басом:
– По диким степям Забайкалья…
– Это еще что? – насторожился Евстратов.
– Совхозное начальство гуляет, – усмехнулся Петька. – Давеча всем скопом поехали на речку праздник урожая справлять…
Евстратов покачал головой и сказал:
– Ну, бывай!
И, сопровождаемый тетей Паней, отправился на изваловскую усадьбу.
Глава семнадцатая
Возня в сенях за дверью продолжалась с минуту. Нащупывая дверную ручку, некто наткнулся на замок и тот, неосмотрительно оставленный Максимом Петровичем в колечке, брякнулся на пол. Что-то вроде проклятия прозвучало за дверью и даже как будто сдавленный стон послышался там – словно бы от боли, от ушиба упавшим замком, потом этакое сопенье, вздохи, и наконец дверь с легким скрипом отворилась и в комнату вошли белые, необычайно длинные… ноги! Да, да, именно одни ноги и больше ничего; и как до боли в глазах ни вглядывался Максим Петрович в темноту – так, кроме этих двух неуверенно двигающихся ног, он ничего и не смог различить.
Затаив дыхание, он прижух, как бы растворился в своем укромном уголке за пианино, глядел, не в силах отвести глаз от странного видения, чувствуя, как холодком ужаса наливается тело, как ледяной обруч медленно опоясывает голову.
Оно шло, надвигалось из кромешной тьмы, и это оно какое-то время оставалось все тем же, чем привиделось вначале, то есть совершенной бессмыслицей – двумя ногами в белых подштаниках, даже, сказать верней, просто движущимися, шагающими подштаниками, ибо и самые ноги, ступни, те, что только что шаркали по полу в сенях и, надо думать, переступили через порог, – оставались невидимы.
Продолжись этак и далее, Максим Петрович, верно, не вытерпел бы, вскрикнул, но странное существо поравнялось с окном и тут, на светлом фоне стекол, отчетливым силуэтом вычертилась верхняя часть его фигуры, и это существо, разумеется, оказалось человеком. Но как он был страшен и дик, как не походил на людей! Что-то звериное – медвежье, бычье, собачье – проглядывало в нем, в его неуклюжей сутулости, в уродливых очертаниях плеч и головы, которые не шеей соединялись между собой, а (иначе и не скажешь!) загорбком каким-то звериным, заросшим косматой, свалявшейся собачьей шерстью. Космы на голове и длинная растрепанная борода, сросшись вместе, в одну гриву, закрывали почти все лицо, и это сообщало его внешности характер именно звериности, и это-то и было в нем особенно страшно. Вообразить, что он, как все люди, говорит, смеется или плачет, представлялось совершенно невозможным; больше того, казалось, что и на две ноги-то он сейчас встал так, на самое короткое время, как медведь, скажем, встает на задние лапы, идя навстречу опасности, но вот – еще шаг, другой, – и он непременно опустится не четвереньки и зарычит и кинется, разъяренный, круша и ломая, в темный угол комнаты, за пианино, учуяв тонким своим звериным нюхом притаившегося там человека…
Все эти мысли бурей пронеслись в голове Максима Петровича, и всех их покрыла одна – самая важная: стрелять, видимо, придется почти в упор, промахнуться, следовательно, невозможно, но как бы все же не подвела по-стариковски уже неуверенная рука! Он и всю жизнь не бог весть каким был стрелком, и до сего дня оружие применял лишь на учебных стрельбах. За всю долгую службу в милиции Максиму Петровичу, слава богу, не пришлось стрелять в человека, не было такой необходимости. Но сейчас… сейчас он был уверен, что стрелять придется…
Между тем зверовидный человек, дойдя до середины комнаты, остановился, как бы раздумывая, что же ему предпринять дальше; он тяжело топтался на месте, поворачивался во все стороны, оглядывался, и в этих его движениях угадывалась подозрительная настороженность, вполне, впрочем, естественная, ибо, находясь все время на чердаке (теперь Максим Петрович был уверен в этом), не мог же он не слышать голоса во дворе, не видеть ярках лучей электрического фонарика… Так, потоптавшись, прислушавшись и, видимо уверясь в полной безопасности, он наконец издал неясное восклицание и решительно направился в тот угол комнаты, где призрачно белел висевший на гвозде брезентовый дождевик.
Вот тут-то Максим Петрович и разглядел его хорошенько и понял, почему сперва были видны одни лишь ноги этого странного человека: черная косматая голова, борода, что-то черное, накинутое на плечи – телогрейка или пиджак, – грязные, очевидно, до черноты руки и ступни ног – все это скрадывалось темнотой, все оставалось невидимым, и только белые подштаники резко выделялись.
Сняв с гвоздя плащ, человек, кряхтя, напялил его на себя, расправил плечи, похлопал руками по каляным полам и радостно, тихонько засмеялся. Проделывая все это, он повернулся к окну; в слабом, проникающем с улицы свете стало видно его смеющееся лицо, и Максим Петрович оторопел, – то, что он увидел, поразило его: рост человека, длинная растрепанная борода, басовитое бормотанье – все заранее рисовало ему суровое, мужественное, может быть, даже жестокое лицо (что-то вроде некогда знаменитого Гришки Распутина, жуковатого, жилистого, востроглазого мужика, запомнившегося по какой-то давным-давно, чуть ли не в детстве еще виденной журнальной картинке), а на самом деле в буйной волосяной заросли головы этого ночного призрака за дикими лешачьими космами пряталось круглое, словно слегка припухшее, добродушное, с каким-то не то детским, не то идиотским выражением, несоразмерно маленькое по отношению к фигуре личико.
Ничто – ни вполне реальная опасность схватки с таинственным человеком при задержании (Максим Петрович твердо решил задержать, во что бы то ни стало), ни огромная фигура его, говорящая о бычьей силе, ни даже мысль о возможной собственной гибели, – ничто не потрясло Максима Петровича так, как это несуразное, противоестественное несоответствие полудетского круглого личика со звериной волосатостью, как эта младенческая улыбка, засиявшая вдруг в клочьях бороды и усов от обладания брезентовым дождевиком… Косматое чудище и так, и этак повертывалось, пробуя ладность и добротность плаща, кренделем выворачивало руки, даже накинуло на лохматые патлы капюшон и, видимо, так осталось довольно, что с детским опять-таки смешком притопнуло раза два ногами – точь-в-точь, как это делают дети, радостно примеряя подаренную им обновку…
Вдоволь натешившись, оно затем шагнуло к дверям спальни. Максим Петрович приподнялся с табурета, подался вперед и несколько вбок, весь напрягшись в неудобной позе, пытаясь разглядеть – что же этот чудной и страшный человек станет делать там, в той комнате, откуда в ночь с восьмого на девятое мая были похищены деньги… «Он! Он! – шептали, звенели, перекликались на разные лады торжествующие голоса. – Он, кроме и быть некому! На место злодеяния своего пришел поглядеть…» – «Позвольте, позвольте, – слабо пытался урезонить их Максим Петрович, – но при чем же все-таки здесь плащ, чердак, убийство собаки? Где же логика во всех его поступках?» – «Он, он! – еще громче кричали голоса, заглушая робкий вопрос. – Логику еще какую-то придумал! Он – да и все тут! Гляди, гляди, ведь он сейчас в комод полезет, где деньги лежали!».
Максиму Петровичу со своего места был виден лишь краешек старого неуклюжего комода. Держа палец на спусковом крючке пистолета, он попробовал еще немного податься вбок, чтобы расширить поле своего наблюдения. Теперь его поза сделалась и вовсе неудобной: он так резко наклонился вперед, что тяжесть всего словно бы падающего тела опиралась на одну, неловко согнутую в колене ногу; и хотя в таком положении было очень трудно удерживать равновесие, зато стала видна почти вся комната – кровать, комод, тумбочка и даже стоящий в дальнем углу трехстворчатый платяной шкаф.
Чудной человек медленно приближался к комоду. Подойдя к нему вплотную, он потянулся за каким-то предметом, взял его в руки, приблизил к лицу; снова раздалось, глухое, невнятное бормотанье, какие-то хрюкающие звуки, похожие на смех. Максим Петрович догадался: человек разглядывал себя в зеркальце. Затем он сунул его в карман плаща, на секунду как бы задумался, постоял в бездействии, и вдруг, видимо, что-то сообразив и на что-то решившись, быстрым рывком выдвинул верхний правый ящик комода и глубоко запустил в него руки…
И вдруг случилось совершенно непредвиденное:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66