Он будет подобен горчичному зерну, которое меньше всех семян, но, брошенное в землю, оно превращается в дерево, под листья которого слетаются для отдыха птицы. Или этот зародыш уподобится закваске, которая, будучи положена в тесто, приводит его в брожение. Целый ряд подобных притч, часто весьма темных, должен был выражать всю внезапность этого нежданного события, кажущаяся несправедливость, которая его будет сопровождать, его неизбежный и окончательный характер. Кто же водворит это Царствие Божие? Вспомним, что первой мыслью Иисуса, мыслью настолько глубокой, что у нее, вероятно, не было определенного источника, и коренилась она в самом существе его натуры, было то, что он – Сын Божий, доверенный своего Отца, исполнитель Его желаний. Ответ Иисуса на подобный вопрос отнюдь не мог быть сомнительным. Убеждение в том, что он даст царствие Богу, всецело овладело его душой. Он смотрел на себя, как на всемирного реформатора. Небо, земля, природа, все вместе, безумие, болезнь, являются для него лишь орудиями.
Увлеченный своей героической волей, он считает себя всемогущим. Если земля не поддается этому высшему преобразованию, она будет истерта в порошок, очищена пламенем и дыханием Божьим. Новое небо будет создано тогда, и весь мир будет населен ангелами Божиими.
Коренной переворот, охвативший самую природу – вот основная мысль Иисуса. С этой минуты он, без сомнения, отказался от политики; пример Иуды Гавлонита показал ему бесполезность народных возмущений. Никогда он не думал восставать против римлян и тетрархов. Необузданный анархический принцип Гавлонита не находил себе в нем почвы. Его подчинение установленной власти, в существе своем ироническое, по форме было полным. Он платил подать Кесарю, чтобы не вызвать в нем раздражения. Свобода и право – не от мира сего; зачем смущать и искажать свою жизнь пустыми мелочами? Презирая землю, убежденный, что существующий мир не стоит того, чтобы о нем заботиться, он удалился в свое идеальное царство; он основал учение о высшем презрении, истинное учение о свободе духа, которое только и может дать душевное успокоение. Но он еще не сказал: «Царство мое не от мира сего». Много еще нелепого было в его самых определенных взглядах. Иногда в уме его проносились странные сомнения. В пустыне иудейской Сатана предлагает ему царства земные. Не зная сил римской империи, он мог (на основании энтузиазма, царившего в Иудее и скоро вылившегося в страшное вооруженное восстание) надеяться основать царство при смелости и многочисленности своих приверженцев. Быть может перед ним много раз вставал вопрос высшего порядка: чем создается Царствие Божие, силой или кротостью, восстанием или терпением? Однажды, говорят, народ в Галилее хотел увлечь его и провозгласить царем. Иисус бежал в горы и оставался там некоторое время один. Его прекрасная натура спасла его от ошибки, которая сделала бы из него агитатора или вождя повстанцев, Февду или Бар-Кохбу.
Революция, которую он хотел совершить, всегда была революцией в области морали; но он еще не дошел до того, чтоб доверить ее осуществление ангелам и звукам последней трубы. Он хотел действовать на людей и через самих людей. Мечтатель, у которого нет другой мысли, кроме идеи близости Страшного суда, не употребил бы столько усилий для морального подъема людей и не создал бы самое прекрасное учение практической морали, какое только получало когда-либо человечество. Много колеблющегося осталось еще, без сомнения, в его мысли; его побуждало ко всему делу скорее благодарное чувство, чем установившиеся намерения, и это дело было осуществлено через него, но совсем не таким образом, как он себе представлял.
Действительно, он основал Царствие Божие, я хочу сказать, царство духа, – и если Иисус, взирая с лона своего Отца, видит те плоды, которые принесло его дело в истории человечества, он может по справедливости сказать: «Вот то, чего я хотел». То, что основал Иисус, что осталось от него навеки, – если исключить те несовершенства, которые примешиваются ко всякому делу, осуществляемому человечеством, – это учение о свободе духа. Уже греки имели и высказывали о ней прекрасные мысли. Многие стоики находили средство быть свободными под господством тирана. Но в общем античный мир представлял себе свободу связанной с известными политическими формами; свободными названы Гармодий и Аристогитон, Брут и Кассий. Истинный христианин гораздо менее связан какими бы то ни было цепями; здесь, на земле, он – изгнанник; какое может иметь для него значение преходящий земной владыка, когда земля – не его родина? Свобода для него – это истина. Иисус не знал хорошо истории, чтобы понять, насколько такое учение пришлось кстати тому времени, когда республиканская свобода угасла, а мелкие муниципальные конституции древности задыхались и растворялись в единой римской Империи. Но у него был надежный и чудесный руководитель в лице его удивительного здравого смысла и истинно пророческого инстинкта, раскрывшего ему истинный смысл его миссии. Своими словами: «Воздайте кесарево кесарю, а Богу – Божие» – он создал нечто далекое от политики, убежище для души среди господства грубой силы. Конечно, такое учение имело свои опасные стороны. Установить в принципе, что для определения законной власти надо смотреть на монету; провозгласить, что совершенный человек платит подать из презрения и нежелания спорить из-за нее, – это значило, по древнему пониманию, разрушать республику и поддерживать властную тиранию. Христианство в этом смысле сильно способствовало ослаблению чувства гражданского долга и подчинению мира абсолютной власти совершившихся фактов. Но, учреждая огромный свободный союз, который в течение трехсот лет сумел избегнуть политики, христианство возместило полностью тот ущерб, который причиняло гражданским добродетелям. Благодаря ему власть государства была ограничена земными делами, дух освобожден или, по крайней мере, грозная пирамида римского всемогущества была разбита навсегда.
Человек, больше занятый общественными обязанностями, всегда не прощает другим того, что они могут ставить что-нибудь выше его партийных идеалов. Он порицает тех, кто подчиняет политические вопросы – общественным, и проповедует по отношению к ним некоторый индифферентизм. Он прав в известном смысле, потому что всякое направление, которое основано на исключении всех остальных, вредно с точки зрения общего руководства человеческими делами. Но каковы успехи партий в создании общей морали человечества? Если бы Иисус вместо основания Царства Небесного отправился в Рим, занялся бы заговорами против Тиверия или стал бы горевать о Германике, – что было бы с миром? Если бы он стал суровым республиканцем и пламенным патриотом, он не остановил бы великого движения событий своего века, между тем, как, объявив политику неважной, он раскрыл миру ту истину, что родина – это еще не все, что человек стоит впереди и выше гражданина.
Но то, что действительно отличает Иисуса от агитаторов его времени и всех веков вообще, – это его целостный идеализм. Иисус в некоторых отношениях – анархист, так как у него совершенно отсутствует идея гражданского управления. Это управление кажется ему просто-напросто злоупотреблением. Он говорит о нем в выражениях колеблющихся, тоном человека из народа, не имеющего представления о политике. Всякий чиновник кажется ему естественным врагом людей Божьих: он объявляет своим ученикам, что им придется столкнуться с властями, и ни на минуту не допускает мысли о том, что это может быть стыдно. Но никогда в нем не видно искушения занять место богатых и сильных. Он хочет уничтожить богатство и власть, а не овладеть ими. Он предсказывает ученикам муку и преследования, которым они подвергнутся; но ни разу он не останавливается на мысли о вооруженном сопротивлении. Мысль о том, что всемогущество достигается страданием и смирением, что над силой можно восторжествовать благодаря чистоте души, – вот собственно чистая идея Иисуса. Иисус – не спиритуалист; ибо у него все обусловлено осязательной осуществимостью. Но это настоящий идеалист, материя для него – лишь символ идеи, – реальное, живое отражение невидимого.
К кому же обращаться за помощью, чтобы основать Царствие Божие? Иисус никогда не задумывался на этот счет. Все, что есть высокого в понимании людей, все это в глазах Божьих ничто. Основателями Царствия Божия будут самые простые люди. Не богатые, не книжники, не священники. Это будут женщины, люди из народа, униженные и дети. Великий признак Мессии – благовествование нищим. Идиллическая, мягкая натура Иисуса берет здесь верх. Огромная социальная революция, где все общественные различия будут перемешаны, где все, что признается значительным в этом мире, будет уничтожено, – вот его мечта. Мир не уверует в него; мир его убьет. Но ученики его будут не от мира сего. Они образуют маленькую группу униженных и простых людей, которая победит своим самоуничижением. Чувство, которое сделало из понятия «мирянин» противоположность понятия «христианин», нашло себе в мыслях самого учителя полное оправдание.
Иисус в Капернауме
Могучая идея все с большей силой овладевала Иисусом, и отныне пред ним расстилалась дорога, по которой он должен был идти с каким-то роковым бесстрашием и которую намечал пред ним его изумительный гений вместе с теми исключительными обстоятельствами, среди которых он жил. До того он только сообщал свои мысли некоторым лицам, тайно с ним связанным; с этого момента его проповедь стала публичной и привлекла открытых последователей. Ему было около тридцати лет. Маленькая группа слушателей, сопровождавшая его к Иоанну Крестителю, без сомнения, разрослась, и, быть может, к ней примкнули некоторые ученики Иоанна. С этим первичным ядром будущей Церкви он смело объявил, после своего возвращения в Галилею, «благовествование Царствия Божьего». Это царствие приближается, и он, Иисус, есть тот Сын человеческий, которого видел Даниил в своем видении как божественного подготовителя последнего и высшего откровения.
Центром деятельности Иисуса в этот период его жизни был городок Капернаум, находившийся на берегу Генисаретского озера. Имя Капернаум, происходящее от слова «кафара» – «деревня», кажется, означает древний городской поселок, в противоположность большим городам, построенным на римский образец, как, например, Тивериада. Это название было так мало распространено, что Иосиф в одном месте в своих сочинениях считает его названием источника, который, очевидно, был более известен, чем поселок близ него. Как и Назарет, Капернаум не имел за собой никакого прошлого, и ни в каком отношении не принимал участия в том светском движении, которому покровительствовали Ироды. Иисус сильно привязался к этому городу и сделал себе из него как бы вторую родину. Немного спустя после своего возвращения он попытался завоевать в пользу своих идей Назарет, но не имел успеха. Один из его биографов наивно замечает, что он не мог произвести здесь большого чуда. То, что здесь знали его семью, имевшую так мало значения, слишком уменьшало его авторитет. На него не могли смотреть здесь как на сына Давидова, когда ежедневно видели его брата, сестру, зятя. Замечательно еще то, что семья оказывала Иисусу довольно значительное сопротивление и наотрез отказывалась верить в его Божественное призвание. Было и такое время, когда мать его и сестра утверждали, что он лишился рассудка, обращались с ним, как с экзальтированным мечтателем, и хотели удержать его силой. Назареяне более горячие хотели, говорят, убить его, сбросив с крутого утеса. Иисус остроумно замечает, что эту судьбу он разделяет со всеми великими людьми и применяет к себе пословицу: «Нет пророка в своем отечестве».
Такое отношение далеко не ослабило его мужества. Он вернулся в Капернаум, где находил большее понимание, и оттуда организовал целый ряд миссий в окрестных городах. Жители этой прекрасной, плодородной страны собирались только по субботам. Этот-то день Иисус и выбрал для своих поучений. Каждый город имел свою синагогу или место для собраний. Это была прямоугольная зала, довольно небольшая, с потолком, украшенным в греческом стиле. Евреи, не имея собственной архитектуры, никогда не стремились придать своим зданиям оригинальный стиль. Остатки многих древних синагог существуют в Галилее и поныне. Они все построены из дорогого материала, но вкуса в них мало благодаря большому количеству орнаментов с изображениями из области флоры, ветвей с листьями и витых лент, характеризующих памятники иудеев. Внутри синагоги стояли стулья, кафедра для публичных речей и шкаф для священных свитков. Эти здания, не похожие на храм, были центрами еврейской жизни. Туда собирались в субботу для молитвы и чтения Закона и Пророков. Так как иудаизм вне Иерусалима не имел духовенства, то всякий желающий мог прочесть место из Священного Писания на данный день (параша и гафтара) и прибавлял сюда мидраш, то есть лично ему принадлежащий комментарий, где он излагал собственные идеи. Здесь надо искать происхождение «гомелии», совершенный образец которой мы находим в маленьких трактатах Филона. Можно было делать возражения и предлагать вопросы лектору; таким образом, собрание быстро преображалось в свободную сходку. Она имела председателя, «старейшин», гаццана, то есть прислуживающего чтеца или стража, «посыльных», что-то вроде секретарей или вестников, поддерживавших сношения синагог между собой, шаммаша, или хранителя свитков. Синагоги, таким образом, были настоящими маленькими независимыми республиками; они имели собственную обширную юрисдикцию, обеспечивали отпущение на волю, покровительствовали вольноотпущенным. Подобно всякой городской корпорации, до конца римского владычества синагоги выдавали почетные свидетельства, принимали решения, имевшие силу закона для общины, назначали телесные наказания, исполнителем которых обыкновенно являлся гаццан.
Если принять во внимание ту живость мысли, которая всегда отличала евреев, такое учреждение, вопреки суровости своих решений, не могло не давать места весьма оживленным прениям. Благодаря синагогам иудаизм мог пройти неприкосновенным через восемнадцать столетий преследования. Синагога была обособленным маленьким миром, в котором сохранялся национальный дух и который представлял собою открытую арену для внутренней борьбы. Там расходовалось невероятное количество воодушевления и страсти. Борьба за председательское место была очень напряженной. Иметь почетное место в первом ряду – значило получить награду за высокое благочестие или пользоваться привилегией богатства, которой завидовали больше всего. С другой стороны, свобода, предоставленная всякому, кто хотел выступить лектором и комментатором священного текста, открывала широкое поле для пропаганды новых взглядов. Здесь мы находим один из великих источников силы Иисуса и одно из обычных средств, которым он пользовался для пропаганды своего учения. Он входил в синагогу, поднимался, чтоб читать; гаццан подавал ему книгу, он раскрывал ее и читал парашу или гафтару, приходящуюся на этот день; по поводу прочтенного он развивал свои идеи. Так как в Галилее было мало фарисеев, то возражения против его учения никогда не принимали того оттенка страстности и резкой едкости, если б он читал в Иерусалиме, с каким остановили бы его в самом начале его пропагандистской деятельности. Добрые галилеяне никогда не слыхали таких слов, которые более соответствовали бы их радостно-светлому воображению. Им были восхищены, его ласкали, находили, что он говорит дивно и что его доводы убедительны. Он с уверенностью отвечал на самые трудные возражения: почти поэтическая мерность и тон его речей пленяли эти юные умы, которые не успел еще высушить педантизм ученых.
Авторитет молодого учителя возрастал, таким образом, с каждым днем и, конечно, чем больше верили в него, тем больше он верил в себя самого. Его деятельность была ограничена. Она замыкалась пределами Тивериадского озера, и даже в пределах этого бассейна у него была любимая местность. Озеро имеет 5–6 лье в длину и 3–4 лье в ширину; имея форму довольно правильного овала, оно образует от Тивериады до устья Иордана нечто вроде залива, который имеет около трех лье по берегу. Вот поле, где семя, брошенное Иисусом, нашло наконец для себя почву, вполне подготовленную. Пройдем мысленно по этой местности, наблюдая ее шаг за шагом и стараясь приподнять тот покров разрушения и скорби, который наброшен на нее демоном ислама.
Идя из Тивериады, мы видим прежде всего обрывистые скалы, гору, которая будто падает в море.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14
Увлеченный своей героической волей, он считает себя всемогущим. Если земля не поддается этому высшему преобразованию, она будет истерта в порошок, очищена пламенем и дыханием Божьим. Новое небо будет создано тогда, и весь мир будет населен ангелами Божиими.
Коренной переворот, охвативший самую природу – вот основная мысль Иисуса. С этой минуты он, без сомнения, отказался от политики; пример Иуды Гавлонита показал ему бесполезность народных возмущений. Никогда он не думал восставать против римлян и тетрархов. Необузданный анархический принцип Гавлонита не находил себе в нем почвы. Его подчинение установленной власти, в существе своем ироническое, по форме было полным. Он платил подать Кесарю, чтобы не вызвать в нем раздражения. Свобода и право – не от мира сего; зачем смущать и искажать свою жизнь пустыми мелочами? Презирая землю, убежденный, что существующий мир не стоит того, чтобы о нем заботиться, он удалился в свое идеальное царство; он основал учение о высшем презрении, истинное учение о свободе духа, которое только и может дать душевное успокоение. Но он еще не сказал: «Царство мое не от мира сего». Много еще нелепого было в его самых определенных взглядах. Иногда в уме его проносились странные сомнения. В пустыне иудейской Сатана предлагает ему царства земные. Не зная сил римской империи, он мог (на основании энтузиазма, царившего в Иудее и скоро вылившегося в страшное вооруженное восстание) надеяться основать царство при смелости и многочисленности своих приверженцев. Быть может перед ним много раз вставал вопрос высшего порядка: чем создается Царствие Божие, силой или кротостью, восстанием или терпением? Однажды, говорят, народ в Галилее хотел увлечь его и провозгласить царем. Иисус бежал в горы и оставался там некоторое время один. Его прекрасная натура спасла его от ошибки, которая сделала бы из него агитатора или вождя повстанцев, Февду или Бар-Кохбу.
Революция, которую он хотел совершить, всегда была революцией в области морали; но он еще не дошел до того, чтоб доверить ее осуществление ангелам и звукам последней трубы. Он хотел действовать на людей и через самих людей. Мечтатель, у которого нет другой мысли, кроме идеи близости Страшного суда, не употребил бы столько усилий для морального подъема людей и не создал бы самое прекрасное учение практической морали, какое только получало когда-либо человечество. Много колеблющегося осталось еще, без сомнения, в его мысли; его побуждало ко всему делу скорее благодарное чувство, чем установившиеся намерения, и это дело было осуществлено через него, но совсем не таким образом, как он себе представлял.
Действительно, он основал Царствие Божие, я хочу сказать, царство духа, – и если Иисус, взирая с лона своего Отца, видит те плоды, которые принесло его дело в истории человечества, он может по справедливости сказать: «Вот то, чего я хотел». То, что основал Иисус, что осталось от него навеки, – если исключить те несовершенства, которые примешиваются ко всякому делу, осуществляемому человечеством, – это учение о свободе духа. Уже греки имели и высказывали о ней прекрасные мысли. Многие стоики находили средство быть свободными под господством тирана. Но в общем античный мир представлял себе свободу связанной с известными политическими формами; свободными названы Гармодий и Аристогитон, Брут и Кассий. Истинный христианин гораздо менее связан какими бы то ни было цепями; здесь, на земле, он – изгнанник; какое может иметь для него значение преходящий земной владыка, когда земля – не его родина? Свобода для него – это истина. Иисус не знал хорошо истории, чтобы понять, насколько такое учение пришлось кстати тому времени, когда республиканская свобода угасла, а мелкие муниципальные конституции древности задыхались и растворялись в единой римской Империи. Но у него был надежный и чудесный руководитель в лице его удивительного здравого смысла и истинно пророческого инстинкта, раскрывшего ему истинный смысл его миссии. Своими словами: «Воздайте кесарево кесарю, а Богу – Божие» – он создал нечто далекое от политики, убежище для души среди господства грубой силы. Конечно, такое учение имело свои опасные стороны. Установить в принципе, что для определения законной власти надо смотреть на монету; провозгласить, что совершенный человек платит подать из презрения и нежелания спорить из-за нее, – это значило, по древнему пониманию, разрушать республику и поддерживать властную тиранию. Христианство в этом смысле сильно способствовало ослаблению чувства гражданского долга и подчинению мира абсолютной власти совершившихся фактов. Но, учреждая огромный свободный союз, который в течение трехсот лет сумел избегнуть политики, христианство возместило полностью тот ущерб, который причиняло гражданским добродетелям. Благодаря ему власть государства была ограничена земными делами, дух освобожден или, по крайней мере, грозная пирамида римского всемогущества была разбита навсегда.
Человек, больше занятый общественными обязанностями, всегда не прощает другим того, что они могут ставить что-нибудь выше его партийных идеалов. Он порицает тех, кто подчиняет политические вопросы – общественным, и проповедует по отношению к ним некоторый индифферентизм. Он прав в известном смысле, потому что всякое направление, которое основано на исключении всех остальных, вредно с точки зрения общего руководства человеческими делами. Но каковы успехи партий в создании общей морали человечества? Если бы Иисус вместо основания Царства Небесного отправился в Рим, занялся бы заговорами против Тиверия или стал бы горевать о Германике, – что было бы с миром? Если бы он стал суровым республиканцем и пламенным патриотом, он не остановил бы великого движения событий своего века, между тем, как, объявив политику неважной, он раскрыл миру ту истину, что родина – это еще не все, что человек стоит впереди и выше гражданина.
Но то, что действительно отличает Иисуса от агитаторов его времени и всех веков вообще, – это его целостный идеализм. Иисус в некоторых отношениях – анархист, так как у него совершенно отсутствует идея гражданского управления. Это управление кажется ему просто-напросто злоупотреблением. Он говорит о нем в выражениях колеблющихся, тоном человека из народа, не имеющего представления о политике. Всякий чиновник кажется ему естественным врагом людей Божьих: он объявляет своим ученикам, что им придется столкнуться с властями, и ни на минуту не допускает мысли о том, что это может быть стыдно. Но никогда в нем не видно искушения занять место богатых и сильных. Он хочет уничтожить богатство и власть, а не овладеть ими. Он предсказывает ученикам муку и преследования, которым они подвергнутся; но ни разу он не останавливается на мысли о вооруженном сопротивлении. Мысль о том, что всемогущество достигается страданием и смирением, что над силой можно восторжествовать благодаря чистоте души, – вот собственно чистая идея Иисуса. Иисус – не спиритуалист; ибо у него все обусловлено осязательной осуществимостью. Но это настоящий идеалист, материя для него – лишь символ идеи, – реальное, живое отражение невидимого.
К кому же обращаться за помощью, чтобы основать Царствие Божие? Иисус никогда не задумывался на этот счет. Все, что есть высокого в понимании людей, все это в глазах Божьих ничто. Основателями Царствия Божия будут самые простые люди. Не богатые, не книжники, не священники. Это будут женщины, люди из народа, униженные и дети. Великий признак Мессии – благовествование нищим. Идиллическая, мягкая натура Иисуса берет здесь верх. Огромная социальная революция, где все общественные различия будут перемешаны, где все, что признается значительным в этом мире, будет уничтожено, – вот его мечта. Мир не уверует в него; мир его убьет. Но ученики его будут не от мира сего. Они образуют маленькую группу униженных и простых людей, которая победит своим самоуничижением. Чувство, которое сделало из понятия «мирянин» противоположность понятия «христианин», нашло себе в мыслях самого учителя полное оправдание.
Иисус в Капернауме
Могучая идея все с большей силой овладевала Иисусом, и отныне пред ним расстилалась дорога, по которой он должен был идти с каким-то роковым бесстрашием и которую намечал пред ним его изумительный гений вместе с теми исключительными обстоятельствами, среди которых он жил. До того он только сообщал свои мысли некоторым лицам, тайно с ним связанным; с этого момента его проповедь стала публичной и привлекла открытых последователей. Ему было около тридцати лет. Маленькая группа слушателей, сопровождавшая его к Иоанну Крестителю, без сомнения, разрослась, и, быть может, к ней примкнули некоторые ученики Иоанна. С этим первичным ядром будущей Церкви он смело объявил, после своего возвращения в Галилею, «благовествование Царствия Божьего». Это царствие приближается, и он, Иисус, есть тот Сын человеческий, которого видел Даниил в своем видении как божественного подготовителя последнего и высшего откровения.
Центром деятельности Иисуса в этот период его жизни был городок Капернаум, находившийся на берегу Генисаретского озера. Имя Капернаум, происходящее от слова «кафара» – «деревня», кажется, означает древний городской поселок, в противоположность большим городам, построенным на римский образец, как, например, Тивериада. Это название было так мало распространено, что Иосиф в одном месте в своих сочинениях считает его названием источника, который, очевидно, был более известен, чем поселок близ него. Как и Назарет, Капернаум не имел за собой никакого прошлого, и ни в каком отношении не принимал участия в том светском движении, которому покровительствовали Ироды. Иисус сильно привязался к этому городу и сделал себе из него как бы вторую родину. Немного спустя после своего возвращения он попытался завоевать в пользу своих идей Назарет, но не имел успеха. Один из его биографов наивно замечает, что он не мог произвести здесь большого чуда. То, что здесь знали его семью, имевшую так мало значения, слишком уменьшало его авторитет. На него не могли смотреть здесь как на сына Давидова, когда ежедневно видели его брата, сестру, зятя. Замечательно еще то, что семья оказывала Иисусу довольно значительное сопротивление и наотрез отказывалась верить в его Божественное призвание. Было и такое время, когда мать его и сестра утверждали, что он лишился рассудка, обращались с ним, как с экзальтированным мечтателем, и хотели удержать его силой. Назареяне более горячие хотели, говорят, убить его, сбросив с крутого утеса. Иисус остроумно замечает, что эту судьбу он разделяет со всеми великими людьми и применяет к себе пословицу: «Нет пророка в своем отечестве».
Такое отношение далеко не ослабило его мужества. Он вернулся в Капернаум, где находил большее понимание, и оттуда организовал целый ряд миссий в окрестных городах. Жители этой прекрасной, плодородной страны собирались только по субботам. Этот-то день Иисус и выбрал для своих поучений. Каждый город имел свою синагогу или место для собраний. Это была прямоугольная зала, довольно небольшая, с потолком, украшенным в греческом стиле. Евреи, не имея собственной архитектуры, никогда не стремились придать своим зданиям оригинальный стиль. Остатки многих древних синагог существуют в Галилее и поныне. Они все построены из дорогого материала, но вкуса в них мало благодаря большому количеству орнаментов с изображениями из области флоры, ветвей с листьями и витых лент, характеризующих памятники иудеев. Внутри синагоги стояли стулья, кафедра для публичных речей и шкаф для священных свитков. Эти здания, не похожие на храм, были центрами еврейской жизни. Туда собирались в субботу для молитвы и чтения Закона и Пророков. Так как иудаизм вне Иерусалима не имел духовенства, то всякий желающий мог прочесть место из Священного Писания на данный день (параша и гафтара) и прибавлял сюда мидраш, то есть лично ему принадлежащий комментарий, где он излагал собственные идеи. Здесь надо искать происхождение «гомелии», совершенный образец которой мы находим в маленьких трактатах Филона. Можно было делать возражения и предлагать вопросы лектору; таким образом, собрание быстро преображалось в свободную сходку. Она имела председателя, «старейшин», гаццана, то есть прислуживающего чтеца или стража, «посыльных», что-то вроде секретарей или вестников, поддерживавших сношения синагог между собой, шаммаша, или хранителя свитков. Синагоги, таким образом, были настоящими маленькими независимыми республиками; они имели собственную обширную юрисдикцию, обеспечивали отпущение на волю, покровительствовали вольноотпущенным. Подобно всякой городской корпорации, до конца римского владычества синагоги выдавали почетные свидетельства, принимали решения, имевшие силу закона для общины, назначали телесные наказания, исполнителем которых обыкновенно являлся гаццан.
Если принять во внимание ту живость мысли, которая всегда отличала евреев, такое учреждение, вопреки суровости своих решений, не могло не давать места весьма оживленным прениям. Благодаря синагогам иудаизм мог пройти неприкосновенным через восемнадцать столетий преследования. Синагога была обособленным маленьким миром, в котором сохранялся национальный дух и который представлял собою открытую арену для внутренней борьбы. Там расходовалось невероятное количество воодушевления и страсти. Борьба за председательское место была очень напряженной. Иметь почетное место в первом ряду – значило получить награду за высокое благочестие или пользоваться привилегией богатства, которой завидовали больше всего. С другой стороны, свобода, предоставленная всякому, кто хотел выступить лектором и комментатором священного текста, открывала широкое поле для пропаганды новых взглядов. Здесь мы находим один из великих источников силы Иисуса и одно из обычных средств, которым он пользовался для пропаганды своего учения. Он входил в синагогу, поднимался, чтоб читать; гаццан подавал ему книгу, он раскрывал ее и читал парашу или гафтару, приходящуюся на этот день; по поводу прочтенного он развивал свои идеи. Так как в Галилее было мало фарисеев, то возражения против его учения никогда не принимали того оттенка страстности и резкой едкости, если б он читал в Иерусалиме, с каким остановили бы его в самом начале его пропагандистской деятельности. Добрые галилеяне никогда не слыхали таких слов, которые более соответствовали бы их радостно-светлому воображению. Им были восхищены, его ласкали, находили, что он говорит дивно и что его доводы убедительны. Он с уверенностью отвечал на самые трудные возражения: почти поэтическая мерность и тон его речей пленяли эти юные умы, которые не успел еще высушить педантизм ученых.
Авторитет молодого учителя возрастал, таким образом, с каждым днем и, конечно, чем больше верили в него, тем больше он верил в себя самого. Его деятельность была ограничена. Она замыкалась пределами Тивериадского озера, и даже в пределах этого бассейна у него была любимая местность. Озеро имеет 5–6 лье в длину и 3–4 лье в ширину; имея форму довольно правильного овала, оно образует от Тивериады до устья Иордана нечто вроде залива, который имеет около трех лье по берегу. Вот поле, где семя, брошенное Иисусом, нашло наконец для себя почву, вполне подготовленную. Пройдем мысленно по этой местности, наблюдая ее шаг за шагом и стараясь приподнять тот покров разрушения и скорби, который наброшен на нее демоном ислама.
Идя из Тивериады, мы видим прежде всего обрывистые скалы, гору, которая будто падает в море.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14