И ему тоже стало стыдно. Перед Бабиченко, которого он заставил стыдиться, перед его женой, которая заранее умирает от страха за сына, даже перед председателем сельсовета. Хотя тот ничего и не сказал, но во всем его поведении сквозило пренебрежение и к ним, и к тому делу, ради которого к нему пришли...
Бабиченко перестал слоняться по двору, присел на землю возле плетня, где сидел Сорокин, но не слишком близко.
- Закуривайте, - предложил Сорокин.
- Не балуюсь, - ответил Бабиченко и посмотрел туда, откуда должен был появиться Семен с коровами.
- В колхозе работаете? - спросил Сорокин. Ему было неловко сидеть вот так, молча, с человеком, которого он нехотя обидел своим подозрением может быть, и зря? - заставил стыдиться, и он хотел как-то смягчить и его и то жесткое напряжение, которое застыло на лице Бабиченко, но он не знал, с чего начать, и лучше этого вопроса ничего не мог придумать.
- Нет, - сухо ответил Бабиченко. - На строительстве. Сторожем. Тут дом для турыстов строят... Идет, - дрогнувшим голосом сказал он.
Из лесу лениво выбрели коровы, вслед за ними появился Семен. Дойдя до ближайшего куста, он наклонился, но сейчас же выпрямился и пошел дальше. Бабиченко встал. Сорокин тоже поднялся. Семен подошел совсем близко, скользнул взглядом по Сорокиным и равнодушно отвернулся. Лицо его стало еще более сонным.
- А ну, иди сюда! - сказал Бабиченко. - Ты этих людей знаешь?
- Коло речки бачив.
- Ага, бачив! А сумку ихнюю бачив? Ты украл?
Лицо Семена даже под загаром посерело.
- Не брал я ниякой сумки...
- Ты еще брешешь? Говори, а то сейчас как...
Семен попятился и уперся спиной в плетень.
- Ой нет, пожалуйста, - сказала Сорокина. - Мы же хотим по-хорошему. Пускай отдаст сумку, и всё.
- Чуешь, что люди говорят? Ну!..
- Не брал я, - сказал Семен и отвернулся.
- Слушай, парень. - Тупое упрямство пастуха начало раздражать Сорокина. - Скажи спасибо, что мы сюда пришли и хотим кончить дело по-хорошему. И признавайся, пока не поздно. А нет, я сейчас поеду в областной центр, в угрозыск. Тут всего двадцать четыре километра. И через час приеду с собакой-ищейкой. Тогда уж пеняй на себя, тогда так просто не обойдется. Куда бы ты сумку ни спрятал, ищейка найдет, будь покоен! Тебе что, в тюрьму хочется? А если в это дело вмешается угрозыск...
- Не брал я, - повторил Семен, все так же глядя в сторону.
- Подожди, - сказала Сорокина мужу, - дай я... Послушай, Семен. Ты пойми: мы хотим тебе добра. Мы ведь могли просто сразу поехать в угрозыск и привезти собаку, а она привела бы сюда. От нее ведь не спрячешься! И тогда что же, суд, тюрьма или какая-нибудь там колония? Ты ж там пропадешь!.. Ты ведь еще совсем мальчик, у тебя все еще впереди. А ты хочешь испортить себе всю жизнь? Разве можно начинать жизнь с тюрьмы, всю жизнь носить клеймо вора?.. Ну, ты ошибся, взял чужую вещь. Я понимаю, в этом стыдно, очень стыдно признаться. Но лучше пережить один раз такой стыд, признаться и покончить с этим, чем самому, своими руками загубить свое будущее, свою жизнь. Подумай, Семен! Верни сумку, мы уедем, не станем никуда заявлять, заводить дело, и все забудется, и ты останешься честным, незапачканным человеком...
Семен молчал. Он смотрел в сторону леса. Деревья там расплывались, как тогда, когда он смотрел через те клятые очки, и он не понимал, что расплывается все потому, что смотрит он сквозь слезы, которыми налились глаза. Губы его вздрагивали, будто он неслышно что-то говорил. Он и в самом деле повторял про себя одно и то же: "Пропал! Ох, пропал!.." Спасения не было. Как бы он ни запирался, ему не поверят. И привезут ищейку. И тогда все... Он так отчетливо представил, как ищейка бежит по следу, тащит за собой на поводке милиционера (он видел это в кино), а потом, оскалив клыки, бросается на него... И все это видят. И потом милиционер везет его, арестованного, в город, и там сажают в тюрьму, где сидят одни бандюги вроде Митьки и где Семена затуркают и забьют и он совсем и окончательно пропадет... И не будет уже осенью ни города, ни ремесленного, не будет ничего... И на что ему сдалась эта клятая сумка и то барахло?.. И как бы хорошо, если б он ее не трогал и даже вовсе не видел... Но он увидел и взял, и теперь уже ничего не вернешь и не поправишь. И что же ему теперь делать? Запираться? Не поможет. Признаться? А что тогда сделает с ним батько? Он такой, что... А как он дальше будет тут жить? Ведь все люди узнают, что он украл, и будут считать, что он вор, и думать, что если он украл один раз, то будет красть и потом... И хоть так, хоть иначе, а нет ему никакого спасения, пропал он, и больше ничего...
- Где спрятал? - сквозь зубы спросил отец.
- В лесу. Около речки... - еле слышно ответил Семен и быстро-быстро заморгал, чтобы согнать с глаз слезы.
- Ага, значит, люди правду говорят - ты украл все-таки, - с ужасающим спокойствием сказал Бабиченко, словно только подтверждения Семена и не хватало ему, чтобы окончательно успокоиться. - Ну подожди, поговорим мы с тобой... А теперь беги, и чтобы сумка сейчас же была тут!
- Давайте лучше на машине, - сказал Сорокин, - быстрее будет.
Они молча сели в машину, молча промчали пять километров по шоссе, проехали через лес к реке. Руки у Семена тряслись, он плохо соображал, что делает, и, вместо того чтобы открывать дверцу, старался ее закрыть, хотя она и без того была заперта. Сорокин отстранил его руки, распахнул дверцу. Волоча ноги, Семен побрел в кусты, принес сумку. Сорокин, не открывая, бросил ее на сиденье. Так же, не произнеся ни слова, они приехали обратно.
- Смотрите, - сказал Бабиченко, - все там или нет.
Сорокина расстегнула сумку:
- Прибор, пудреница... А где записная книжка, очки, расческа?
Семен молчал.
- Ну? - сказал Бабиченко. - Что ты там за кустом спрятал? Думаешь, я не видел?.. Живо неси сюда!
Семен побрел к кусту, возле которого наклонялся, когда возвращался в село.
Он старался идти быстро, чтобы не злить отца еще больше, но ноги были как чужие или деревянные и не слушались.
- Ось, - сказал он, подавая голубую пластмассовую расческу.
- А книжка, очки? Очки же тебе все равно не годятся, они для близоруких...
- Закинул, - сказал Семен.
- Куда?
- В речку.
- А книжка записная? Там же самое важное - квитанции...
- Порвал.
- Боже мой! - воскликнула Сорокина. - Зачем ты это сделал? Как же мы теперь...
- Ну и дрянь же ты, парень! - в сердцах сказал Сорокин. - Ладно, поехали, - повернулся он к жене. - Теперь ахай не ахай - все равно...
- Извиняйте, - сказал Бабиченко, твердо глядя в глаза Сорокину. Спасибо, что до меня пришли и сказали. Теперь я с ним поговорю...
Сорокина повернулась уходить и увидела в окне лицо матери, глаза ее, со страхом следящие за мужем.
- Только я вас очень прошу, - умоляюще сказала Сорокина. - Не бейте его! Он же сознался и все понял. Не надо его бить!
- То уже наше дело! - ответил Бабиченко, снимая с плетня сыромятные вожжи. - Иди в хату!
Семен затравленно оглянулся, опустил голову и, волоча ноги, побрел к двери. И, так же опустив голову, пошел за ним отец.
- Ну и вздует он его, - сказал Сорокин, садясь в машину. - Теперь дурень этот неделю сидеть не сможет... Гнусно! Черт его знает, наверное, все-таки не с того конца нравственные устои надо внушать...
- Не знаю с какого, но внушать их надо. Иначе жить нельзя. А, конечно, жалко...
"Москвич" выехал на шоссе, послал солнечного зайчика ветровым стеклом и скрылся за поворотом.
12
Еще издали Иван Опанасович увидел, что на крыльце сельсовета сидит чужой человек, а рядом с ним девочка в пестром платье. "Еще что-то стряслось, - раздраженно подумал Иван Опанасович. - Вот будь они неладны, понаехали и морочат теперь голову..."
Проходя мимо щита для объявлений, он краем глаза заметил, что там появился не то новый плакат, не то объявление, но, так как знал, что ничего серьезного без его ведома появиться там не может и, скорее всего, это объявление о кино, присматриваться не стал, хмуро ответил на приветствие незнакомого мужчины, открыл дверь и сказал:
- Заходите, если ко мне.
- Если вы председатель, то к вам, - сказал незнакомец. - Подожди меня здесь, Юка.
В сельсовете было душно, воздух, настоенный на свирепом самосаде, хоть руби топором. Иван Опанасович распахнул окно, сел на свое место, вытер сразу вспотевшую шею.
- Слышал я, собак у вас начали уничтожать, - сказал Сергей Игнатьевич.
- Есть такое распоряжение. Мы и то опоздали, надо бы раньше.
- Возможно. Но при отстреле собак ранили ребенка, маленького мальчика?
В комнате стало так жарко, будто она превратилась в вагранку.
- Ну, несчастный случай... И его так только, малость задело...
- По-вашему, мало? Надо, чтобы задело больше? Или убило совсем?
- Ну, кто ж это говорит... Разве нарочно?..
- Не хватало еще, чтобы нарочно!
- А вы откуда? - осторожно спросил Иван Опанасович.
- Из Киева.
Иван Опанасович похолодел. Уже до Киева дошло! Теперь не расхлебаешь... Черт бы их драл с такими распоряжениями! Ну, не выполнил бы, за это не повесят... А теперь попробуй оправдайся. Сбрехала, значит, Безенчучка, сказала, что не заявит, а сама побежала заявлять... Вот так и верь людям. И кто это такой? Следователь? Не похоже, в штатском. Хотя кто его разберет, он может ходить и в штатском. Нет, при нем девчонка, следователь девчонку с собой не повезет...
- Так что, и в Киеве про это знают? - пытаясь улыбнуться, сказал Иван Опанасович.
- Пока не знают. Я был здесь поблизости, поэтому узнал. А кроме того, узнал, что произошло это не случайно...
- То есть как?
- Вы поручили это какому-то темному, уголовному типу.
"Крышка! Следователь", - решил Иван Опанасович. Он прямо физически ощущал, как ревет в вагранке пламя, плавится чугун и вместе с ним он сам.
- Ну, ведь человек этот, так сказать, амнистирован, взят на поруки...
- И этого достаточно, чтобы дать ему в руки оружие?
- Это, конечно, возможно, моя ошибка, недоучел... - начал Иван Опанасович, и внезапно его осенило: никакой это не следователь! Разве следователь пешком придет? Он обязательно приедет! И вообще не приедет, а к себе вызовет. - А почему, собственно, вас это интересует? Кто вы такой?
Сергей Игнатьевич глянул на него из-под кустистых бровей и недобро усмехнулся.
- Показать документы? Пожалуйста. Бывший инженер, теперь пенсионер.
Иван Опанасович окончательно обрел привычную уверенность в себе, внимательно просмотрел паспорт. Бессрочный, невоеннообязанный. Он заглянул даже в прописку. Прописка действительно киевская. Ну и что? Подумаешь, цаца...
- Так что вы хотите? - уже совсем другим, сухим и официальным тоном спросил Иван Опанасович, возвращая паспорт.
- Ответа на свои вопросы.
- А почему я вам должен отвечать? Делать мне больше нечего? У вас, понимаете, должности никакой, заниматься нечем, так вы от скуки лезете, где вас не спрашивают. Получаете свою пенсию, ну и отдыхайте, не лезьте, если до вас не касается...
- Вот что, товарищ председатель, - жестко сказал Сергей Игнатьевич. На службе я больше не состою, как говорится, просто гражданин. Но меня все касается. Вы - представитель советской власти, к тому же, наверное, член партии и должны это понимать. Если вы этого понимать не хотите или же не умеете и думаете, что считаться нужно только с официальной должностью, то мы сейчас этот разговор прекратим. Но тогда не обижайтесь. Я сказал, что в Киеве пока о ваших подвигах не знают. Можете быть уверены, я сумею сделать так, что узнают и в области, и в Киеве. И вряд ли за эти подвиги вас представят к награде...
Ивану Опанасовичу снова стало невыносимо жарко. Инженер говорил негромко, но так жестко и внушительно, как говорят только люди, привыкшие командовать. Наверное, видал виды, ходил в немалых начальниках. С таким лучше не связываться, дать задний ход, а то наплачешься... И Иван Опанасович дал задний ход.
- Ну вот, понимаете, чуть что - так сразу область, Киев... Что, мы сами на месте не можем разобраться?
Они начали разбираться, и оказалось, что точки зрения у них довольно близкие и даже кое в чем прямо совпадают. Иван Опанасович тоже считал распоряжение это не слишком умным. Собак истреблять не штука. Шуму наделали, отрапортовали, а толку? Бешенство-то у собак откуда берется? От волков и крыс. Их надо истреблять! А их истреблять - дело трудное, на "раз-два-три" не отрапортуешь... Конечно, народу надо разъяснять, чтобы зря лишних собак не заводили, следили за ними, делали прививки. В городах же делают... То в городах! А в села кто поедет прививки делать? Бумажки-то такие легче писать. Отписал, свалил на других, и дело с концом. А собак стреляй не стреляй - люди все равно держать будут, собака человеку нужна она и сторож, и друг, и защитник... Конечно, всяким темным личностям доверять оружие нельзя. Хорошо еще, что так кончилось, бог знает что могло быть... Такой Митька и в человека выпалит, не моргнет. Привезет ружье из ремонта - всё, больше он его не увидит...
Расстались они чуть ли не друзьями. Сергей Игнатьевич попрощался и, провожаемый Юкой, пошел из села.
Иван Опанасович начал читать газеты. Прежде всего он просмотрел районную - не прошлись ли по их сельсовету, потом областную и республиканскую. Нигде не упоминался Чугуновский район, ни даже область. Начали приходить посетители. Тому нужна справка, тому совет, тот с кляузой. Иван Опанасович подписывал справки, давал советы, обещал разобраться в кляузах. Он занимался многочисленными своими делами, время от времени вспоминал Сергея Игнатьевича и все более креп в убеждении, что человек он несомненно хороший и поступил правильно. Все бы так!..
Посетители сменяли друг друга, и все они как-то чересчур внимательно присматривались к Ивану Опанасовичу, будто видели его впервые или открыли в нем новое качество, которого прежде не знали и которое почему-то всех забавляло и даже вроде смешило. Случалось, говоря о каком-нибудь деле, посетитель ни к селу ни к городу вдруг ухмылялся. Правда, под строгим и недоумевающим взглядом Ивана Опанасовича ухмылка исчезала, но Иван Опанасович был уверен, что она появлялась снова, как только посетитель поворачивался спиной. Так продолжалось до тех пор, пока не пришел бригадир Зименко. Тот уже не ухмылялся, а просто ржал и с порога крикнул:
- Вот это да! Вот это молодец голова! Вот если бы все так по-большевистски самокритику принимали...
- Какую самокритику?
- Тю! Так ты что, и не видел? А я думал, ты принципиальность доказываешь. Там на тебя такую самокритику навели - будь здоров! Иди погляди...
Иван Опанасович вышел на улицу, подошел к щиту для объявлений. То, что показалось ему объявлением о кино, было на самом деле карикатурой. Крупными печатными буквами сверху было написано: "Наши гицели". Под этим были нарисованы два человека со зверскими рожами. Один с огромным топором, другой с ружьем. Оба человека заляпаны красной краской, будто кровью. На животе человека с топором было написано "Голова", на втором - "Митька Казенный". Вокруг валялись трупы собак, тоже заляпанные красной краской. А под всем этим безобразием стояли стишки:
Нашему голове нема чего робыты,
То вин почав собак быты
И рисунок и стишки были глупыми, совсем неумелыми и даже как бы детскими, но от этого ничуть не менее оскорбительными. Ивана Опанасовича как оглушило. Он стоял и смотрел на карикатуру, висящую на доске, а в голове у него мелькало только одно: "Я ж так и думал! Я ж так и знал!.." Случилось то, чего он боялся с самого начала, - подняли на смех. Теперь всё, теперь жизни не будет, затюкают, засмеют... Хоть из села беги!..
Иван Опанасович трясущимися руками отодрал приклеенную мякишем карикатуру, сложил и сунул в карман. Документ, улика... Ну, попадись теперь этот клятый пенсионер! Ишь подъехал, подходы развел, а сам такую пакость... А еще старый, седой человек... Ничего, я тебя найду, я не посмотрю, что старый, выведу на чистую воду, узнаешь, как клеветнические карикатурки малевать, честных людей позорить...
Иван Опанасович оглянулся, словно пенсионер должен был стоять где-нибудь поблизости и скалить от удовольствия зубы, любоваться его позором. Но поблизости никого не было, послеполуденный зной даже кур загнал в тень, только в отдалении бежал куда-то соседов мальчишка.
- Эй, Сашко! - крикнул Иван Опанасович.
Сашко подбежал.
- Ты не видел тут человека такого, не нашего... В синей тужурке такой...
- Не, не видел, - сказал Сашко и во все глаза уставился на председателя. - А шо такое, дядько Иван?
- Та ничего... Ты как увидишь его, так пулей ко мне.
- А чего ж? Я прибегу, как увижу...
Толя вместе со своим папой подъезжал к Чугунову. Дорогу он видел не один раз, можно сказать, знал наизусть, поэтому в окно не смотрел и почти все время молчал. Встреча с Сергеем Игнатьевичем произвела на него большое впечатление, но Толя никогда не довольствовался первым впечатлением, ему обязательно нужно было все обдумать, оценить и решить для себя, что было хорошо, а что плохо, что правильно или неправильно, и определить свое ко всему отношение.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20