– Как бы то ни было, я должен тебе сказать, Лоранс. Я тебя очень люблю. Я тебя уважаю.
– Ты меня уважаешь.
– Ну да, не все мужчины действуют так осторожно, как я, чтобы не оскорбить свою жену. У тебя никогда не было ни малейшего подозрения.
– Не было. Ну так что же?
Я должна была оценить искусство его вранья. Даже поаплодировать.
– Что ты собираешься делать после поездки в Италию?
– Как всегда, отправиться к маме.
– Она в курсе?
– Что ты! Нет. Я продолжила:
– Теперь, когда нарыв созрел, я в курсе событий, ты чувствуешь облегчение и свободу? Не так ли?
– Свободу?
– Да, свободу.
– Наша жизнь не изменится, – сказал он. – Но мы будем не так напряжены. Нет нужды говорить, что я предлагаю тебе жить лучше. Спи с кем хочешь. Я не против. Я тебе буду способствовать в этом.
Я не узнавала Марка. Я его теряла. Это был кто-то чужой. Я возразила.
– Я вышла замуж не для того, чтобы искать приключений. Но чтобы быть верной. Единственное, что я ценю в браке, – это верность.
Он поставил чашку с кашей.
– Лори, – сказал он, как говорил в минуты нежности. – У тебя была довольно бурная жизнь до того, как мы встретились…
– К счастью.
– Вот… Но не у меня. Две или три краткие интрижки, потом девица, с которой я жил. Затем я встретил тебя.
Он встал, вышел и вернулся с очками в золоченой оправе на носу.
– Ты собираешься читать?
– Нет, у меня болит голова. Очки мне помогают. Мне придется носить их постоянно.
Мне нравилась его голова интеллектуала. Он вздохнул с облегчением.
– Лори, уверяю тебя, я не изменял тебе на протяжении четырех лет.
– Четыре года?
– Да. Ни одного взгляда на другую женщину, ни одного тайного желания, никакого волнения.
– А по истечении четырех лет… Кто была первой?
– Девушка на пляже, в семь утра. Наполовину в воде, в двухстах метрах от ночующих в палатке.
Я встала. То, что я узнала, было хуже того, что увидела на Буасси-д'Англа. Я подошла к Марку, надеясь оказаться в его объятиях, села рядом с ним. Мы молчали. Потом он спросил с нежностью:
– Может быть, откроем бутылку вина? Это лучше, чем шампанское или виски.
– Нет. Мне противен алкоголь. Ты хочешь захмелеть, чтобы легче меня обвести вокруг пальца, чтобы подбодрить себя. Уже давно тебе надо выпить перед тем, как заняться со мной любовью.
– Это правда, – сказал он. – Мне это помогает. Что-то надо.
Я воскликнула:
– А любовь?
– Нужна определенная доза ее, чтобы это получалось, Лори. Ты же любишь сладкое…
– Тебе это хорошо известно.
– Ты очень любишь профитроли в шоколаде и лимонный пирог…
Я попала в западню.
– Пирог с лимоном люблю.
В этот момент на его лице появилось незнакомое выражение.
– Кусок лимонного пирога каждый день, летом и зимой, в Париже, за городом, в поездке, целых восемь лет. Пирог с лимоном постоянно. Прекрасно знаешь, что никогда не сможешь доесть. Никогда. Это отбивает аппетит. Нет?
– Ты меня сравниваешь с лимонным пирогом? Я даже не могла расплакаться. По-видимому, я была похожа на сову в солнечный день.
– Тебе воды? – спросил он.
– Да. Но очень холодной.
– Постараюсь принести.
Несколько кубиков льда оставалось в холодильнике. Марк принес два стакана холодной воды.
– Скажи…
– Да.
– Где ты подобрал эту девицу?
– Подобрал?
Это задело его мужское самолюбие.
– Девушка. Неопытная… Она была девственницей.
– Жалкий тип, – воскликнула я. – Она тебя заставила поверить в то, что была девственницей.
– Какими бы ни были времена, но всегда есть период, когда девушка целомудренна, – сказал он, раздуваясь от волнения, как петух, у которого смяли гребешок.
Я произнесла со злостью:
– Дев-ствен-ни-ца.
Мне даже было смешно. От отчаяния. Марк, шокированный моим смехом, босой, в распахнутом халате, терял свое достоинство и походил на эти гигантские статуи во Флоренции, где мраморные самцы, прикрываясь фиговым листком, выставляются на обозрение посетителей. Значит, можно внушить все, что угодно, тридцатишестилетнему типу, который так и не сумел избавиться от своих юношеских комплексов.
– Но почему тебе так смешно?
Я представила Марка изображенным на монументальной фреске. Марк на плафоне Сикстинской капеллы. Он мстительно грозит пальцем дьяволу, а внизу, вытянув шеи, им любуются японские туристы.
– Ты прекратишь смеяться?
– Да.
Я не осмеливалась посмотреть на него. Уставилась на свои ноги.
– Лоранс…
Я подняла голову, представила, как он сражается со своей девственницей, изображая героя в духе Гарри Купера, предпочитающего альковы пивнушкам в ковбойских фильмах, я представляла, как он демонстрирует запятнанную кровью простыню шепчущейся толпе, собравшейся под балконом дворца. Сеньор лишил девственницу целомудрия. Я каталась от смеха по полу. Он наклонился надо мной.
– Это – нервный смех. Тебе положить компресс на лоб?
Я поднялась и направилась бегом в ванную комнату. Умыла лицо и вернулась, успокоившись. Но, посмотрев на него, снова зашлась от смеха.
– Я ничего не могу поделать, я тут совершенно бессильна. Запахни хотя бы халат. Послушай, Марк… Такому типу, как ты, можно рассказывать что угодно.
– Мне ясно, что ты ревнуешь. Она красива, Джеки.
Он выделил слово «красива». Мне слышалось «beautiful, carissima, lovely, прекрасная». Я вернулась к действительности.
– Иностранка?
– Нет, француженка.
– Почему Джеки?
– Жаклин на современный лад. На англосаксонский манер. Ее мать «in».
– В курсе чего?
– Всего. Она держит нос по ветру.
– Где она тусуется?
– Кто? – Марк был в трансе. – Мать? В лаборатории.
– В лаборатории?
– Я спал сначала с ней.
Я перестала смеяться.
– Ты изменял мне с матерью?
– Она примерно твоего возраста…
– Тридцать два года?
– Нет, тридцать пять. Но это одно и то же.
– Это совсем не одно и то же. А дочери сколько лет?
– Шестнадцать.
– Продолжай…
– Я познакомился с Джеки у них дома. Я ей сразу понравился. Отнять у матери любовника всегда приятно девице в этом возрасте…
– Что ты можешь об этом знать?
Теперь смеялся он.
– Я где-то читал об этом.
– Негодяй!
– О нет.
– Продолжай.
– Ее тянуло ко мне. Но тридцатишестилетний мужчина в ее глазах – старик.
– Ее просвещенная мать с рогами в курсе?
– Нет… Вот так. Семья очень строгих правил…
– А отец? Хорошо он выглядит, отец. Ты отнял у него жену, а потом и дочь.
– Да, очень хороший человек, отец. В повседневной жизни принимает мало участия. Вдали от семьи, от Парижа тоже. Он эксперт по токсичным веществам. По продовольствию. Его вызывают то туда, то сюда, он часто в разъездах.
Мне удалось не расплакаться. Я предложила:
– А что, если нам пойти спать? Не знаю, сумею ли я уснуть. Завтра у меня очень много работы, Марк… А у меня даже помыслов не было относительно кого бы то ни было. И взгляда. Все восемь лет.
Он огорчился.
– Ты знаешь, Лори, мы жили неправильно, я не смел тебе сказать, но я представлял брак как законное стремление к взаимопониманию. Говорить обо всем без стыда и страха. Но, выйдя из мэрии, моя Лори изменилась. Маргиналка крайне левых взглядов превратилась в сознательную дамочку, возгордившуюся оттого, что вышла замуж Строгая мещанка, зажатая воскрешенными принципами. Я называл наш союз браком-безбрачием. Я недостаточно жил до того, как заперся с тобой. Дело не в сексе, а в самой идее познания других миров, других людей, другого самовыражения. Я ответила довольно сухо:
– Замораживание моего счета заканчивается 27 июня. Я снимаю свои деньги и уезжаю в Соединенные Штаты. Вернусь к началу учебного года. Что касается развода, найди адвоката. Твоя мать порекомендует, конечно, самого лучшего.
От удивления он воскликнул:
– Разводиться? Зачем? Нам ведь очень хорошо, как есть.
– Тебе…
– Да… Мне…
Я представила себя, как открываю конверты с ответами на объявление: «Молодая пара подыскивает молодую пару для времяпрепровождения. Имеются в виду уикенды». Я покачала головой.
– Но не мне…
– Твои принципы?
– Да.
Он был в нерешительности.
– Тогда поезжай в Америку, у тебя будет время все обдумать. Элеонора даст тебе хороший совет.
Навязчивый вопрос, который я никогда не задала бы ему, возник сам по себе?
– Ты спал с Элеонорой?
– Какое значение это имеет сегодня?
– Ты не отрицаешь?
– Послушай, Лори, в тот вечер, когда мы были немного взвинчены, ты это хорошо помнишь, она была расположена, я был возбужден, но ты уперлась, как осел.
– Я против групповых актов.
– Ты настаиваешь на этом выражении…
– Увы…
Он продолжал:
– Наша жизнь могла бы быть другой, если бы ты была менее строгой. Мне никогда так не хотелось двух женщин, как вас обеих, в тот вечер… Вместе.
– Ты порочный.
– Нет, мужественный. Потому что сознаюсь в этом…
В полночь, обессиленные, мы все еще бродили по квартире, обмениваясь замечаниями. Кровать нам внушала страх. Когда же мы оказались в ней, Марк сумел избежать даже малейшего соприкосновения. Мы плыли молча в темной воде времени; скорее из трусости, чем самонадеянности, мы оба медлили оставить судно, которое дало течь. Мы разоружились и вели себя корректно. Он симулировал ровное дыхание. Делал вид, что засыпает. Он не протягивал мне руку, потому что я не была более уязвимой; я не поворачивалась к нему, испытывая желание, чтобы меня унижали, снисходили ко мне. Нет, он не был менее уязвим, мы были на равных, следовательно, беспомощными друг перед другом. Голая, лежа в постели, я пыталась успокоиться, у меня больше не было снотворного. Затем, содрогаясь от горя, осторожно натянула простыню, чтобы укрыться.
Он шевельнулся. Я спросила шепотом:
– Ты спишь?
– Нет.
– Мы очень возбуждены.
Мы потерпели полное поражение, удостоверенное, скрепленное печатью, оставалось поместить в рамку свидетельство о крушении нашего супружества.
– Не волнуйся, – сказал он – Все уладится. Я не знаю как. У меня нет рецепта. Я тебя люблю, честно. Но я тоже в растерянности.
Нам нужна была няня. Прижаться бы к ее пышной груди. Снова стать детьми. Я решила соврать ему, чтобы спасти свое достоинство.
– Марк?
– Да.
– Я встретила очень симпатичного человека. Американец. Его сын в моем классе.
История становилась обыденной. Я начинала в нее верить.
– Завтра ты мне расскажешь об этом, – пробормотал он.
– Ты не ревнуешь?
– В столь поздний час?
Он зевал. Дикий зверь, которого дразнят вилами.
– Завтра уже наступило, Марк. И я отправляюсь в Нью-Йорк, к нему.
Он возвращался в этот гнусный мир, в котором пробуждения были неизбежны, потому что они происходили от раздражения.
– Ты мне говорила о приглашении Элеоноры.
– Я остановлюсь у нее, чтобы быть свободной.
– А также предоставить свободу американцу. Ты становишься разумной. Элеонора в курсе?
– Нет. Она никогда не задает вопросов. Она слышит только то, что ей хотят сказать.
– Элеонора – замечательная женщина, – сказал Марк – А если мы поспим немного…
Мы уснули. Когда Марк с усилием поднялся, я проснулась. На ощупь нашла будильник. Было пять часов. Занимался рассвет. Сквозь плохо задернутые занавески в спальню проникал свет раннего утра. Я опрокинула стакан с водой на тумбочке. Едва успела спасти часы-браслет от наводнения. Вытерла их и прислушалась к знакомым звукам, доносившимся из кухни. Марк открывал настенный шкаф и сражался с кофемолкой. Я слышала, как булькала кофеварка. Убежавшее молоко распространяло запах горелого. У меня навернулись слезы. Мы разбазарили восемь лет нашей жизни. Даже сквозь подушку, в которую я уткнулась лицом, Марк услышал мои рыдания. Он пришел из кухни, нескладный, тяжеловатый. Сел на кровать, положил руку мне на спину и произнес:
– Моя бедняжка.
Я не отворачивалась. Мне доставляло удовольствие выглядеть безобразной, с заплаканным лицом. Словно на него опрокинули чашу слез.
– Я не твоя «бедняжка». Я уезжаю.
Я плакала, уткнувшись лицом в грудь Марка. Как в добрые старые времена. Он не переносил слез.
– Мы любим друг друга, Лори. Мы прожили вместе восемь лет. Нашей дружбе нет цены.
– Мне не нужна дружба, я хочу любви.
Я гналась, гналась за мечтой о совершенном браке. Мне казалось, что я превосходна в своей роли. Я сделала все, чтобы наш брак состоялся.
Он прибегнул к осторожному молчанию. Я утерла лицо простыней. Эта скомканная смятая простыня будет скоро вращаться в стиральной машине. Я буду наблюдать за ней через люк Марк подошел к окну. Раздвинул шторы.
– Нам необходим воздух, – сказал он. – Мы жили, как в заточении, приклеенными друг к другу.
Я говорила громко, как глухонемому.
– Это и есть семья. Это коллаж из лиц на социальной канве. Жена, муж, свекровь, теща. Мне нужна семья, я…
– Лори, не я ли тебе напоминал о существовании твоей матери. «Сходи к ней, позвони ей…»
Мои слезы никогда не просохнут. Я пройду по жизни с мокрым лицом. Он прав. Еще несколько лет назад я не ладила с мамой. Я была эгоисткой, «у каждого своя жизнь».
Я высморкалась.
– Ты мне подашь кофе в кровать?
– Конечно.
Лучшего он не мог придумать, чтобы меня утешить.
– Я должна присутствовать на экзамене тридцати пяти учеников. Последний день зачетов по физике. Я устала…
– Лежи, я принесу тебе кофе…
Мне нужны были внимание, ласковые слова, что-нибудь приятное. Чтобы меня пожалели, занимались мной. Мне хотелось говорить или дуться, разразиться словесным неистовством или замкнуться в горестном молчании. Но только бы он занимался мною! Я его любила и продолжала еще любить. Он мне был нужен. Сколько раз я представляла нас старыми и улыбающимися, прогуливающимися, держась за руку… «Вы знаете, сколько им лет?» – шепотом спрашивали бы люди вокруг нас… «Девяносто… ему… Она, ей всего лишь восемьдесят шесть…» Марк был смыслом моей жизни. Сегодня утром сознаюсь ему, что придумала историю с американцем. Маме тоже скажу об этом.
Наша квартира совсем не годилась для меланхолии. Сосед сверху шлепал по ванной комнате, журчание воды резонировало по стенам. В квартире рядом орал ребенок. Не было никакой надежды, что он прекратит рев.
Кухню соседей и нашу спальню разделяла общая стенка. До меня доносился стук посуды. Как больная, которую впервые кормят после операции, я приняла кофе с радостью.
Мне было безразлично, что я была безобразна, плохо причесана, с заплаканными глазами и ненакрашенными ресницами. Он меня больше не любил. Я грызла печенье.
– Лори, ты в состоянии… Расскажи мне про твой флирт с отцом ученика…
Я пожала плечами.
– Я люблю только тебя. Он столько не требовал.
– Не надо. Мир велик. На свете много мужчин и женщин.
Я отодвинула поднос. Мы были посыпаны пеплом супружеского износа.
– О чем ты думаешь? – спросил Марк.
– О катехизисе…
Он посмотрел с тревогой.
– Тебе дать аспирин?
Мне захотелось вырваться из постели.
– Пусти…
Он посторонился, я встала, быстро заворачиваясь в простыню. Мне было бы невыносимо, если бы он видел меня обнаженной.
– О каком катехизисе ты говоришь?
– Ох, это лишь совокупность тягостных представлений о воспитании, которое я получила. Которое я отбросила. Но следы которого сохранились. Я думаю также о слезах мамы. О верности, которую не ценят. Я пошла под душ…
– Мне надо побриться, – сказал он. – Поторопись.
Машинально жестом, знакомым до боли, он провел ладонью по щекам справа налево. Эта проклятущая ванная комната напоминала ежедневно, что нужны деньги, чтобы жизнь вдвоем была приятной. Нужно иметь пространство. Много места. Две спальни, две ванные комнаты, два отдельных счета. Автономию. Я зарабатывала на жизнь и не зависела от него. Я не совсем понимала почему… Наши дела были взаимосвязаны. Мелочность в расчетах порождает большую неприязнь. Именно я вела счета по хозяйству, таким образом, я превратилась в деда с розгами.
– Я должен быть в лаборатории в девять часов, – сказал он.
– А я – в лицее в восемь.
– Иди, только быстро…
Я искала в шкафу платье, которое приподняло бы мне настроение. Я не допускала фантазий в одежде: кофты, отделанной золотой нитью, брюк из топорщащейся ткани, лиловых туфель. «Безделицы, которую надеваете иногда». Я была зажата в тисках «достаточности». Вынула темно-синее платье, задохнувшееся в целлофановом чехле после химчистки. У меня также не было времени просушить лак на ногтях. Надо было изменить ритм жизни. Это было ясно.
Наконец, одевшись, я заметила, что платье было слишком длинным, оно было двухлетней давности. Мне было досадно. Будет ли когда-нибудь у меня время, чтобы привести в порядок свою одежду. Наверно, никогда. Чуть подкрасившись, я разглядывала себя в зеркале пудреницы. Выглядела лучше, чем накануне, но меня никто не остановил бы на улице.
На четвереньках искала синие туфли на высоком каблуке и наткнулась на последнюю пару чулок. Я не смогла удалить волосы на ногах, надо было их скрыть. Сидя неподвижно на кафедре, я опасалась замечаний, отпускаемых учениками.
Оставалась лишь неделя до моего предполагаемого отъезда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29