В Ивисе? – спросила она.
– Смутно…
– Ты сделала все, чтобы это не получилось.
– Не получилось что?
– Флирт. – Она произнесла это слово с наслаждением. – Ты ревнива… Тебе хотелось, чтобы я принадлежала только тебе.
– Стоило тебе лишь освободиться, мама.
– Легко сказать.
– Ты красивая, мама, видная женщина. Почему ты приняла эту жизнь в осушенном доке?
– В чем? – Она морочила мне голову, размышляя вслух – Я гордилась в этом прогнившем мире тем, что я принадлежала только одному мужчине. Я верила в невинность.
Она взяла сигарету и закурила рассеянно. Я обратила внимание на ее хрупкую шею и изящные руки.
– У тебя никогда не было любовников, мама?
– Тебе хочется, чтобы я придумала одного, чтобы возвыситься в твоих глазах?
– Я ничего не хочу. Я ухожу.
Я приняла решение. Переменю обстановку. Уеду.
– Он свободен, твой американец?
– Наверно.
– Как долго ты будешь с ним?
– Не знаю. Мы поедем, скорее всего, в Калифорнию.
– А что известно об этом Марку?
– Пока ничего.
– В сущности, – сказала она переставляя отвратительную пепельницу, – порядочность мужчины тоже не всегда ценится. Его ждет одно из таких потрясений.
Мне надо было сказать маме правду. Теперь слишком поздно. Я уткнулась в тарелку, наполненную печеньем, которую она незаметно подсунула мне.
– Ешь.
– Спасибо.
– Если бы я могла дать тебе совет…
– Валяй.
– Соглашайся только на билет первого класса. Дешевую женщину быстро бросают. Если ты будешь играть в равенство, то проиграешь.
– Ты себе этого не советовала?
– Я была верна, как осел, – воскликнула она. – Крайне глупа. Если бы мне было сорок, я бы все перевернула.
– Еще не слишком поздно, мама. Разведись. Ведь папа только и мечтает об этом. Из религиозных убеждений ты упускаешь достойных мужчин в ожидании, когда он станет старым и больным и вернется к тебе. Конечно, ты хорошая христианка, но живешь мыслью об отмщении.
– Я его прощу, – сказала она лицемерно.
– Мама, ты действительно веришь в этот цирк?
– Цирк?
– Брак в церкви и рабство после. Как такая умная и красивая женщина, как ты, могла загубить двадцать лет своей жизни из принципов, придуманных мужчинами, чтобы было легче управлять обществом? Ты пользуешься религией, чтобы удержать отца. Вот и все.
– Это касается только меня! – сказала она. Мне было жаль ее.
– Я люблю тебя, мама…
Она порозовела, стала оживленной, обольстительной, неуловимой, богатой, как Крез, с нежно-розовым цветом лица. Я любила ее. Я сказала:
– Папа – урод.
– Я не позволю ему освободиться от меня, – сказала мама. – Но вы, вы могли бы иметь детей. Благодаря мне нет нужды ни в няньках, ни в подругах, чтобы кому-то их подбрасывать, я могла бы помочь. Вы могли бы путешествовать, развлекаться вечером, иметь большую семью, оставаясь свободными.
– Мы не хотели детей, мама, даже если они могли тебя сделать счастливой.
– Тогда зачем появляться перед мэром?
– Женитьба нам казалась более рациональной. Она стала серьезной.
– Вы даже не соблюдали рождественских условностей.
– Условностей?
– То, что делают люди. Дети идут к родителям. Собирается семья. Общение по-человечески.
– Ты была всегда с Иветт.
Она стала очень покорной, но холодной. Меня это пугало.
– Иветт не существует. Я ее придумала. Вы меня унизили вашим равнодушием, тогда я решила, что у меня кто-то есть. Другая одинокая женщина.
Я похолодела от волнения.
– Ты нам лгала?
– Чтобы вас избавить от себя… Вы уезжали кататься на лыжах, твоя свекровь – на Антильские острова, твой отец – с любовницей, что же мне оставалось?
Мне стало страшно, невыносимо страшно, мне казалось, что я в объятиях скелета, одетого в жилет из стразов, его кости меня холодили. У меня не было больше прав на будущее, так много зла я причинила маме.
– Тебе следует знать правду, – сказала она. – Проявлять интерес. Давай выпьем по капельке коньяка… Еще чуточку осталось на дне бутылки.
Мы подарили отцу эту бутылку коньяка три года тому назад. Он ее оставил здесь.
– Ты в шоке, моя девочка. Но я сказала правду, чтобы ты была более благоразумной…
С какой радостью я бы поменяла душу, среду, страну. Мне бы хотелось избавиться от этой боли, которая сжимала мое сердце. Я изводила маму, она терзалась в течение лет. Долгих лет. Она придумала себе подругу.
«Надо бы встретиться как-нибудь с твоей подругой», – говорила я, идиотка, лишенная интуиции, такая же бесчувственная, как запасная шина. Избалованная, заласканная матерью, я говорила только о себе и о Марке. «Умирали» мы от усталости или нет. Бездушное отношение, вот что это… Я всему верила, рождественским елкам, на которые приглашала Иветт, настоящая вдова. «Без детей, – замечала мать, – ей повезло». – «Повезло? Почему?» – «Ребенок не всегда бывает подарком. Он может принести больше горя, чем радости». – «Но мы будем и там любить тебя, мама», – повторяла я, бросая ее 22 декабря, и мы втискивались в набитый битком вагон, где приходилось стоять с лыжами у туалета иногда в течение долгих часов.
Когда Элиан, моя свекровь, возвращалась с Антильских островов, ее кожа была шоколадного оттенка. «Настоящая антилька», – обычно говорила я, а она, жеманничая, возражала: «Не совсем». Неотразимая Элиан, она ни от кого не зависела. Она любила Марка обычной любовью, которая в случае разрыва вызвала бы лишь незначительную боль.
Мама, пока мы ей вручали жалкие подарки, купленные наспех, за десять минут до закрытия в первом попавшемся магазине, улыбалась и говорила, что мы хорошо выглядим.
– Когда ты выдумала Иветт? – спросила я, потрясенная услышанным.
– После твоего замужества…
– А папа этому верил?
– Безусловно. Ему только это и требовалось.
Я принялась кричать:
– Ты еще красива. Ты выглядишь сорокалетней. Почему ты терпишь такую жизнь?
Она вздохнула.
– У меня странная натура. Мне надо быть привитой на ком-то.
– А если бы отец умер?
– Было бы по-другому, – сказала она. – Я бы его больше не ждала.
– Мама…
– Да.
– Ты его ждешь из своих святейших принципов?
– Я поклялась перед Богом, что нас разлучит только смерть.
– Поменяй религию, мама… Разведись…
– Ох, – сказала она. – Какое ужасное слово!
Тогда я завопила:
– Но он фактически разведен. У тебя нет больше мужа. У тебя есть только бумажка. Ты спишь с бумажкой. Ты разговариваешь с бумажкой. Ты безумная.
– Ты – тоже: бросить Марка. Твой отец был соблазнительным, я привыкла к нему. Любезен, достаточно предупредителен.
Она побледнела.
– Если американец не расстанется с тобой, то я тебя больше не увижу.
– Ты приедешь ко мне. Так далеко мы еще не зашли. Я вернусь к началу учебного года. А уеду, скорее всего в начале июля.
– Сегодня 26 июня, – сказала она угрюмо.
Я запуталась во вранье. Я не знала, как выпутаться. А Марк прогуливался с девицей, или они уже были в постели. Скорее всего. Девица овладела моим имуществом, она уже знала повадки Марка, его манеры.
Мама нарушила наше молчание:
– Возможно, ты права. Лучше поддаться искушению, чем сожалеть… Я знаю, что я должна была поступать по-другому. Я полагаю…
Я быстро подсчитывала в уме.
– Я тебе принесу тридцать тысяч франков.
– Целое состояние, – воскликнула она.
– Долг. То, что папа потратил на меня.
– Где ты возьмешь эти деньги?
– Небольшие сбережения. Мы еще очень молоды, чтобы ввязываться в бесконечную систему кредитов для покупки квартиры.
– Тогда у Марка ничего больше не будет? Ни жены, ни квартиры…
– Так мы будем более свободными…
Я представляла Марка и девицу в постели. Красивые, блестящие от пота, с влажными волосами.
– Он не принимает наркотики?
– Кто?
– Кто? Американец…
– Да нет! Нет!
Я должна была вырваться из этого карамельного дома, оторваться от материнской ласки.
– Так, я ухожу…
– Ты придешь завтра?
– Послезавтра с деньгами.
– Ты уверена, что сможешь без них обойтись?
– Уверена, но, если папа тебе позвонит, не говори ему ничего.
– Он, возможно, рассердится на меня, если я уеду?
– Ты еще не поняла. Папа не обращает внимания на твои разъезды.
– Иногда он мне звонит, – сказала она, – перед тем как прийти.
Мне надо было вырваться из этой обволакивающей нежности. Наконец я оказалась на узкой лестничной площадке. Мама шла за мной.
– Подумай, прежде чем говорить с Марком. Иногда ты бываешь резкой.
– Резкой?
Я чуть не пропустила первую ступеньку крутой лестницы.
– Тебе больно?
Она подошла, чтобы меня поддержать. Смотрела на меня с тревогой. Ей, наверно, представлялось, что я спускаюсь по веревочной лестнице.
– Если бы ты уехала в Америку, не попрощавшись со мной, то я…
– Мама! Я пообещала тебе прийти послезавтра…
– Сдержи слово, – сказала она, став внезапно беззащитной.
Она снова превращалась в мать-мученицу, безнадежно покинутую, скорбь, упакованную в вату, одинокое дерево, существующее в бетонном пространстве, боль, ходящую на двух ногах, душу нараспашку, мечущуюся в поисках своего передника. Она не была уверена, что ее любят.
– Умоляю тебя, не страдай так. Я отвратительное, эгоистичное животное.
Она не хотела, чтобы я уехала. Виноватая, больная, счастливая или несчастная, перемешанная в ее чане любви, я была ее вечным ребенком.
– Это точно, ты придешь послезавтра? Крепко уцепившись за поручень, я повернулась, чтобы ее лучше разглядеть. Она лишь была переодета в женщину в возрасте. Если бы ей повезло родиться в семье с достатком, она могла бы переходить от одного мужчины к другому и демонстрировать свое красивое тело на пляжах. На мгновение у меня мелькнула мысль: а не превратить ли ее в шикарную маргиналку, не показать ли ей Нью-Йорк. Перевоспитать ее за несколько дней.
– Подумай, куда бы тебе хотелось поехать, мама…
– Я уже подумала, – сказала она.
– Куда?
Я была ошарашена.
– Ты узнаешь об этом позже.
– Послезавтра в это же время…
– Позвони предварительно.
– Непременно…
Мне не хотелось, чтобы она меня критиковала, разоблачала, я спасалась бегством. Скатилась с лестницы, пронеслась по невзрачному подъезду, натолкнулась на женщину, задев ее тучного пекинеса.
– Осторожно, – воскликнула женщина.
Она наклонилась над собакой.
– Малыш, дама сделала тебе больно? Покажи мне твою лапку.
– Извините.
Надо было поскорее убраться отсюда.
Мне стало нестерпимо радостно. Я буду свободной. Рассказывая маме небылицы, я привела в порядок свои мысли. Я вбежала в бакалейную лавку.
– Добрый день, мне бы хотелось шоколада. Молочного…
– Пожалуйста…
– И еще плитку твердого шоколада.
– Приятного аппетита, – сказал бакалейщик. На улице я развернула первую плитку и начала есть. Мне показалось, что по моей щеке ползет муха, мне хотелось ее прогнать, но это была слеза. Вечером Марк будет мне врать. Он повернется ко мне спиной в постели: «День был изнурительным. До завтра…» С одной стороны, он меня лишил моего благополучия, убежденности в моем удавшемся замужестве, с другой – как бы это ни было странным, он мне открывал горизонты, которые, как мне казалось, были для меня утрачены. Я упивалась мыслью о предстоящем отъезде.
Я распустила свой жалкий узел. Встряхнула волосы. В такси расплачивалась безупречно одетая, напудренная сухопарая дама, она терпеливо ждала, пока шофер ей отсчитает сдачу.
– Свободно?
– Да.
Я опустилась на раскаленное сиденье, покрытое кожзаменителем.
– Куда едем? – спросил водитель такси.
– Порт д'Отей.
Затем я уточнила адрес.
Был пятый час, торговцы овощами снимали брезент с выставляемого на тротуаре товара. Около нас упало несколько яблок, ребенок подобрал их и подал продавцу.
Я размышляла о том, как мне себя вести вечером. Надменно и холодно? Возбужденно, на грани слез? Скрытно и молча? Угрюмо или с наигранной веселостью? Или же остаться естественной. Естественной? Но какова я на самом деле? Я пыталась понять. Марк разрушил карточный домик нашей супружеской жизни.
Мое самолюбие страдало.
Глава 2
МЫ ЖИЛИ в XVI районе, у Порт-д'Отей. Его улицы с церквами печального благоговения, приютами для богатых стариков и довольно-таки мрачными бакалейными лавками вызывали во мне настоящее смятение перед вечностью. Витал какой-то дух святости, иногда встречались монашенки, одетые старомодно, попавшие по недоразумению в наш век. Будучи из семьи скромного достатка, я предпочитала оживленные кварталы, где фрукты были навалены кучей на лотках, выставленных у бакалейных лавок, и овощами торговали прямо на улице. Я хмелела, втягивая носом запах пряностей, прикидывала на руке вес салата, предпочитая салат с лохматыми, как лопнувшие хлопушки, листьями. Я обожала покупать на улице. Рынок вызывал у меня восторг. Я вела себя как шеф-повар. Закупала впрок. Нагрузившись как осел, я расслаблялась и вспоминала, неся в своей кошелке целый огород, что нас только двое. У нас не было ни собаки, ни даже кошки. Я любила собак. Они мне снились. Я бегала с сеттерами красно-бурого окраса по лесным тропам, как по ковровым дорожкам из листьев сиреневого, ярко-желтого, блекло-зеленого цветов. Обувшись в сапоги-скороходы, я оставляла отпечатки ног в напоенной растительным соком земле. Охота за видениями, псовая охота, добычей которой была моя страсть к собакам. Жить на природе, просыпаться ворчливой, но счастливой, вырванной из сна резким петушиным пением. Мне нравились петухи и их смелые подружки, которые спасались бегством от своего властелина, раздуваясь от счастья. Я любила птичий двор, упивалась прозрачным воздухом под высоким небом, насыщалась зеленеющими картинками. Самая смиренная дворняжка с бархатистым от боли и ласки взглядом приводила меня в восторг. Я таяла от умиления, если она мне подавала свою лапу.
Моя свекровь исключила из своей жизни одновременно и мужа, и собак. Во время точного и леденящего раздела их имущества она с радостью отдала обеих собак в обмен на сундук и комод. Собаки были породистыми, мебель тоже – эпохи Людовика XIII и Людовика XV. Марк пресек все мои попытки завести собаку: «По воскресеньям мне пришлось бы прогуливать собаку, в то время как ты нежилась бы в постели». – «А если бы у нас был ребенок, ты дал бы ему рожок?» – «Но для этого не надо выходить из дома», – ответил он. Чтобы досадить Марку и его матери, я заявила, что предпочитаю животных детям. Они были шокированы и с неодобрительным видом цокали языком: «Тс…» Они говорили о гигиене и комфорте, я же требовала порцию любви. Моя мать повторяла: «Этим они тебя удивляют? На твоем месте я завела бы кота, не предупредив их». Она любила котов, они были разной окраски, осторожные, беспечные, с надорванными от крика на крыше связками, притворно-тихие, плодовитые, ленивые. Мама никогда не сердилась на них. Ее последнего кота сиамской породы, с сильным косоглазием, украли. Вне себя от ярости на все человечество, мать в запальчивости объявила кошачью забастовку: «Чем больше к ним привязываешься, тем больше потом страдаешь», – заявила она.
Я подъехала к дому, находившемуся у небольшого глухого перекрестка. Но эти внешне тихие улочки внезапно становились очень опасными из-за автомобилей, которые давили неосторожного прохожего. Неожиданная смерть, как забравшийся в обувь скорпион, подстерегала на этом перекрестке.
Недавно дом подновили, он стал желтым. Мы жили, словно в разбитом яйце. Мы, обитатели этого дома из простонародья, кажущиеся благополучными, были связаны ключами, которые переходили от одного квартиросъемщика к другому, как врожденный порок. Гости сообщали о своем приходе в переговорное устройство.
Наша нуждавшаяся в ремонте квартира из трех комнат, кухни и ванной находилась на шестом этаже. Белые стены приобрели желтоватый оттенок. Даже ковровое покрытие пожелтело. Порой я безуспешно искала какое-нибудь зеленое пятно, какое-нибудь дерево, но видела вокруг себя только бетон. Настоящий бункер на шестом этаже. Я замечала износ вещей. Надо было бы все выбросить, и нас тоже. Я осторожно села на диван с гарантией на десять лет. Вскоре я позвоню Элеоноре в Нью-Йорк и вырву у нее приглашение. Сжав колени, поставив сумку у ног, словно незваная гостья, я задумалась. Мы занимались любовью в прошлую субботу. С тех пор мы довольствовались поцелуями, как однокашники.
По стеклу одного из окон, назойливо жужжа, прогуливалась огромная муха. Надо ее прикончить, где-то есть баллончик дезинсекталя.
Я закурила. Одной рукой искала номер телефона Элеоноры в старой записной книжке. Набрала Нью-Йорк, дрожа от волнения. Номер, безусловно, был подключен к обслуживанию отсутствующих абонентов, оставлю ей сообщение. Лучше действовать постепенно. Я прислушивалась к звонку, раздававшемуся за десять тысяч километров. В Нью-Йорке был полдень. Мне повезло застать ее дома.
У нее был серьезный и чувственный голос. С хриплыми интонациями.
– Алло, – сказала она, дыша в трубку.
– Я тебя беспокою? Извини меня. Это Лоранс, из Парижа.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29
– Смутно…
– Ты сделала все, чтобы это не получилось.
– Не получилось что?
– Флирт. – Она произнесла это слово с наслаждением. – Ты ревнива… Тебе хотелось, чтобы я принадлежала только тебе.
– Стоило тебе лишь освободиться, мама.
– Легко сказать.
– Ты красивая, мама, видная женщина. Почему ты приняла эту жизнь в осушенном доке?
– В чем? – Она морочила мне голову, размышляя вслух – Я гордилась в этом прогнившем мире тем, что я принадлежала только одному мужчине. Я верила в невинность.
Она взяла сигарету и закурила рассеянно. Я обратила внимание на ее хрупкую шею и изящные руки.
– У тебя никогда не было любовников, мама?
– Тебе хочется, чтобы я придумала одного, чтобы возвыситься в твоих глазах?
– Я ничего не хочу. Я ухожу.
Я приняла решение. Переменю обстановку. Уеду.
– Он свободен, твой американец?
– Наверно.
– Как долго ты будешь с ним?
– Не знаю. Мы поедем, скорее всего, в Калифорнию.
– А что известно об этом Марку?
– Пока ничего.
– В сущности, – сказала она переставляя отвратительную пепельницу, – порядочность мужчины тоже не всегда ценится. Его ждет одно из таких потрясений.
Мне надо было сказать маме правду. Теперь слишком поздно. Я уткнулась в тарелку, наполненную печеньем, которую она незаметно подсунула мне.
– Ешь.
– Спасибо.
– Если бы я могла дать тебе совет…
– Валяй.
– Соглашайся только на билет первого класса. Дешевую женщину быстро бросают. Если ты будешь играть в равенство, то проиграешь.
– Ты себе этого не советовала?
– Я была верна, как осел, – воскликнула она. – Крайне глупа. Если бы мне было сорок, я бы все перевернула.
– Еще не слишком поздно, мама. Разведись. Ведь папа только и мечтает об этом. Из религиозных убеждений ты упускаешь достойных мужчин в ожидании, когда он станет старым и больным и вернется к тебе. Конечно, ты хорошая христианка, но живешь мыслью об отмщении.
– Я его прощу, – сказала она лицемерно.
– Мама, ты действительно веришь в этот цирк?
– Цирк?
– Брак в церкви и рабство после. Как такая умная и красивая женщина, как ты, могла загубить двадцать лет своей жизни из принципов, придуманных мужчинами, чтобы было легче управлять обществом? Ты пользуешься религией, чтобы удержать отца. Вот и все.
– Это касается только меня! – сказала она. Мне было жаль ее.
– Я люблю тебя, мама…
Она порозовела, стала оживленной, обольстительной, неуловимой, богатой, как Крез, с нежно-розовым цветом лица. Я любила ее. Я сказала:
– Папа – урод.
– Я не позволю ему освободиться от меня, – сказала мама. – Но вы, вы могли бы иметь детей. Благодаря мне нет нужды ни в няньках, ни в подругах, чтобы кому-то их подбрасывать, я могла бы помочь. Вы могли бы путешествовать, развлекаться вечером, иметь большую семью, оставаясь свободными.
– Мы не хотели детей, мама, даже если они могли тебя сделать счастливой.
– Тогда зачем появляться перед мэром?
– Женитьба нам казалась более рациональной. Она стала серьезной.
– Вы даже не соблюдали рождественских условностей.
– Условностей?
– То, что делают люди. Дети идут к родителям. Собирается семья. Общение по-человечески.
– Ты была всегда с Иветт.
Она стала очень покорной, но холодной. Меня это пугало.
– Иветт не существует. Я ее придумала. Вы меня унизили вашим равнодушием, тогда я решила, что у меня кто-то есть. Другая одинокая женщина.
Я похолодела от волнения.
– Ты нам лгала?
– Чтобы вас избавить от себя… Вы уезжали кататься на лыжах, твоя свекровь – на Антильские острова, твой отец – с любовницей, что же мне оставалось?
Мне стало страшно, невыносимо страшно, мне казалось, что я в объятиях скелета, одетого в жилет из стразов, его кости меня холодили. У меня не было больше прав на будущее, так много зла я причинила маме.
– Тебе следует знать правду, – сказала она. – Проявлять интерес. Давай выпьем по капельке коньяка… Еще чуточку осталось на дне бутылки.
Мы подарили отцу эту бутылку коньяка три года тому назад. Он ее оставил здесь.
– Ты в шоке, моя девочка. Но я сказала правду, чтобы ты была более благоразумной…
С какой радостью я бы поменяла душу, среду, страну. Мне бы хотелось избавиться от этой боли, которая сжимала мое сердце. Я изводила маму, она терзалась в течение лет. Долгих лет. Она придумала себе подругу.
«Надо бы встретиться как-нибудь с твоей подругой», – говорила я, идиотка, лишенная интуиции, такая же бесчувственная, как запасная шина. Избалованная, заласканная матерью, я говорила только о себе и о Марке. «Умирали» мы от усталости или нет. Бездушное отношение, вот что это… Я всему верила, рождественским елкам, на которые приглашала Иветт, настоящая вдова. «Без детей, – замечала мать, – ей повезло». – «Повезло? Почему?» – «Ребенок не всегда бывает подарком. Он может принести больше горя, чем радости». – «Но мы будем и там любить тебя, мама», – повторяла я, бросая ее 22 декабря, и мы втискивались в набитый битком вагон, где приходилось стоять с лыжами у туалета иногда в течение долгих часов.
Когда Элиан, моя свекровь, возвращалась с Антильских островов, ее кожа была шоколадного оттенка. «Настоящая антилька», – обычно говорила я, а она, жеманничая, возражала: «Не совсем». Неотразимая Элиан, она ни от кого не зависела. Она любила Марка обычной любовью, которая в случае разрыва вызвала бы лишь незначительную боль.
Мама, пока мы ей вручали жалкие подарки, купленные наспех, за десять минут до закрытия в первом попавшемся магазине, улыбалась и говорила, что мы хорошо выглядим.
– Когда ты выдумала Иветт? – спросила я, потрясенная услышанным.
– После твоего замужества…
– А папа этому верил?
– Безусловно. Ему только это и требовалось.
Я принялась кричать:
– Ты еще красива. Ты выглядишь сорокалетней. Почему ты терпишь такую жизнь?
Она вздохнула.
– У меня странная натура. Мне надо быть привитой на ком-то.
– А если бы отец умер?
– Было бы по-другому, – сказала она. – Я бы его больше не ждала.
– Мама…
– Да.
– Ты его ждешь из своих святейших принципов?
– Я поклялась перед Богом, что нас разлучит только смерть.
– Поменяй религию, мама… Разведись…
– Ох, – сказала она. – Какое ужасное слово!
Тогда я завопила:
– Но он фактически разведен. У тебя нет больше мужа. У тебя есть только бумажка. Ты спишь с бумажкой. Ты разговариваешь с бумажкой. Ты безумная.
– Ты – тоже: бросить Марка. Твой отец был соблазнительным, я привыкла к нему. Любезен, достаточно предупредителен.
Она побледнела.
– Если американец не расстанется с тобой, то я тебя больше не увижу.
– Ты приедешь ко мне. Так далеко мы еще не зашли. Я вернусь к началу учебного года. А уеду, скорее всего в начале июля.
– Сегодня 26 июня, – сказала она угрюмо.
Я запуталась во вранье. Я не знала, как выпутаться. А Марк прогуливался с девицей, или они уже были в постели. Скорее всего. Девица овладела моим имуществом, она уже знала повадки Марка, его манеры.
Мама нарушила наше молчание:
– Возможно, ты права. Лучше поддаться искушению, чем сожалеть… Я знаю, что я должна была поступать по-другому. Я полагаю…
Я быстро подсчитывала в уме.
– Я тебе принесу тридцать тысяч франков.
– Целое состояние, – воскликнула она.
– Долг. То, что папа потратил на меня.
– Где ты возьмешь эти деньги?
– Небольшие сбережения. Мы еще очень молоды, чтобы ввязываться в бесконечную систему кредитов для покупки квартиры.
– Тогда у Марка ничего больше не будет? Ни жены, ни квартиры…
– Так мы будем более свободными…
Я представляла Марка и девицу в постели. Красивые, блестящие от пота, с влажными волосами.
– Он не принимает наркотики?
– Кто?
– Кто? Американец…
– Да нет! Нет!
Я должна была вырваться из этого карамельного дома, оторваться от материнской ласки.
– Так, я ухожу…
– Ты придешь завтра?
– Послезавтра с деньгами.
– Ты уверена, что сможешь без них обойтись?
– Уверена, но, если папа тебе позвонит, не говори ему ничего.
– Он, возможно, рассердится на меня, если я уеду?
– Ты еще не поняла. Папа не обращает внимания на твои разъезды.
– Иногда он мне звонит, – сказала она, – перед тем как прийти.
Мне надо было вырваться из этой обволакивающей нежности. Наконец я оказалась на узкой лестничной площадке. Мама шла за мной.
– Подумай, прежде чем говорить с Марком. Иногда ты бываешь резкой.
– Резкой?
Я чуть не пропустила первую ступеньку крутой лестницы.
– Тебе больно?
Она подошла, чтобы меня поддержать. Смотрела на меня с тревогой. Ей, наверно, представлялось, что я спускаюсь по веревочной лестнице.
– Если бы ты уехала в Америку, не попрощавшись со мной, то я…
– Мама! Я пообещала тебе прийти послезавтра…
– Сдержи слово, – сказала она, став внезапно беззащитной.
Она снова превращалась в мать-мученицу, безнадежно покинутую, скорбь, упакованную в вату, одинокое дерево, существующее в бетонном пространстве, боль, ходящую на двух ногах, душу нараспашку, мечущуюся в поисках своего передника. Она не была уверена, что ее любят.
– Умоляю тебя, не страдай так. Я отвратительное, эгоистичное животное.
Она не хотела, чтобы я уехала. Виноватая, больная, счастливая или несчастная, перемешанная в ее чане любви, я была ее вечным ребенком.
– Это точно, ты придешь послезавтра? Крепко уцепившись за поручень, я повернулась, чтобы ее лучше разглядеть. Она лишь была переодета в женщину в возрасте. Если бы ей повезло родиться в семье с достатком, она могла бы переходить от одного мужчины к другому и демонстрировать свое красивое тело на пляжах. На мгновение у меня мелькнула мысль: а не превратить ли ее в шикарную маргиналку, не показать ли ей Нью-Йорк. Перевоспитать ее за несколько дней.
– Подумай, куда бы тебе хотелось поехать, мама…
– Я уже подумала, – сказала она.
– Куда?
Я была ошарашена.
– Ты узнаешь об этом позже.
– Послезавтра в это же время…
– Позвони предварительно.
– Непременно…
Мне не хотелось, чтобы она меня критиковала, разоблачала, я спасалась бегством. Скатилась с лестницы, пронеслась по невзрачному подъезду, натолкнулась на женщину, задев ее тучного пекинеса.
– Осторожно, – воскликнула женщина.
Она наклонилась над собакой.
– Малыш, дама сделала тебе больно? Покажи мне твою лапку.
– Извините.
Надо было поскорее убраться отсюда.
Мне стало нестерпимо радостно. Я буду свободной. Рассказывая маме небылицы, я привела в порядок свои мысли. Я вбежала в бакалейную лавку.
– Добрый день, мне бы хотелось шоколада. Молочного…
– Пожалуйста…
– И еще плитку твердого шоколада.
– Приятного аппетита, – сказал бакалейщик. На улице я развернула первую плитку и начала есть. Мне показалось, что по моей щеке ползет муха, мне хотелось ее прогнать, но это была слеза. Вечером Марк будет мне врать. Он повернется ко мне спиной в постели: «День был изнурительным. До завтра…» С одной стороны, он меня лишил моего благополучия, убежденности в моем удавшемся замужестве, с другой – как бы это ни было странным, он мне открывал горизонты, которые, как мне казалось, были для меня утрачены. Я упивалась мыслью о предстоящем отъезде.
Я распустила свой жалкий узел. Встряхнула волосы. В такси расплачивалась безупречно одетая, напудренная сухопарая дама, она терпеливо ждала, пока шофер ей отсчитает сдачу.
– Свободно?
– Да.
Я опустилась на раскаленное сиденье, покрытое кожзаменителем.
– Куда едем? – спросил водитель такси.
– Порт д'Отей.
Затем я уточнила адрес.
Был пятый час, торговцы овощами снимали брезент с выставляемого на тротуаре товара. Около нас упало несколько яблок, ребенок подобрал их и подал продавцу.
Я размышляла о том, как мне себя вести вечером. Надменно и холодно? Возбужденно, на грани слез? Скрытно и молча? Угрюмо или с наигранной веселостью? Или же остаться естественной. Естественной? Но какова я на самом деле? Я пыталась понять. Марк разрушил карточный домик нашей супружеской жизни.
Мое самолюбие страдало.
Глава 2
МЫ ЖИЛИ в XVI районе, у Порт-д'Отей. Его улицы с церквами печального благоговения, приютами для богатых стариков и довольно-таки мрачными бакалейными лавками вызывали во мне настоящее смятение перед вечностью. Витал какой-то дух святости, иногда встречались монашенки, одетые старомодно, попавшие по недоразумению в наш век. Будучи из семьи скромного достатка, я предпочитала оживленные кварталы, где фрукты были навалены кучей на лотках, выставленных у бакалейных лавок, и овощами торговали прямо на улице. Я хмелела, втягивая носом запах пряностей, прикидывала на руке вес салата, предпочитая салат с лохматыми, как лопнувшие хлопушки, листьями. Я обожала покупать на улице. Рынок вызывал у меня восторг. Я вела себя как шеф-повар. Закупала впрок. Нагрузившись как осел, я расслаблялась и вспоминала, неся в своей кошелке целый огород, что нас только двое. У нас не было ни собаки, ни даже кошки. Я любила собак. Они мне снились. Я бегала с сеттерами красно-бурого окраса по лесным тропам, как по ковровым дорожкам из листьев сиреневого, ярко-желтого, блекло-зеленого цветов. Обувшись в сапоги-скороходы, я оставляла отпечатки ног в напоенной растительным соком земле. Охота за видениями, псовая охота, добычей которой была моя страсть к собакам. Жить на природе, просыпаться ворчливой, но счастливой, вырванной из сна резким петушиным пением. Мне нравились петухи и их смелые подружки, которые спасались бегством от своего властелина, раздуваясь от счастья. Я любила птичий двор, упивалась прозрачным воздухом под высоким небом, насыщалась зеленеющими картинками. Самая смиренная дворняжка с бархатистым от боли и ласки взглядом приводила меня в восторг. Я таяла от умиления, если она мне подавала свою лапу.
Моя свекровь исключила из своей жизни одновременно и мужа, и собак. Во время точного и леденящего раздела их имущества она с радостью отдала обеих собак в обмен на сундук и комод. Собаки были породистыми, мебель тоже – эпохи Людовика XIII и Людовика XV. Марк пресек все мои попытки завести собаку: «По воскресеньям мне пришлось бы прогуливать собаку, в то время как ты нежилась бы в постели». – «А если бы у нас был ребенок, ты дал бы ему рожок?» – «Но для этого не надо выходить из дома», – ответил он. Чтобы досадить Марку и его матери, я заявила, что предпочитаю животных детям. Они были шокированы и с неодобрительным видом цокали языком: «Тс…» Они говорили о гигиене и комфорте, я же требовала порцию любви. Моя мать повторяла: «Этим они тебя удивляют? На твоем месте я завела бы кота, не предупредив их». Она любила котов, они были разной окраски, осторожные, беспечные, с надорванными от крика на крыше связками, притворно-тихие, плодовитые, ленивые. Мама никогда не сердилась на них. Ее последнего кота сиамской породы, с сильным косоглазием, украли. Вне себя от ярости на все человечество, мать в запальчивости объявила кошачью забастовку: «Чем больше к ним привязываешься, тем больше потом страдаешь», – заявила она.
Я подъехала к дому, находившемуся у небольшого глухого перекрестка. Но эти внешне тихие улочки внезапно становились очень опасными из-за автомобилей, которые давили неосторожного прохожего. Неожиданная смерть, как забравшийся в обувь скорпион, подстерегала на этом перекрестке.
Недавно дом подновили, он стал желтым. Мы жили, словно в разбитом яйце. Мы, обитатели этого дома из простонародья, кажущиеся благополучными, были связаны ключами, которые переходили от одного квартиросъемщика к другому, как врожденный порок. Гости сообщали о своем приходе в переговорное устройство.
Наша нуждавшаяся в ремонте квартира из трех комнат, кухни и ванной находилась на шестом этаже. Белые стены приобрели желтоватый оттенок. Даже ковровое покрытие пожелтело. Порой я безуспешно искала какое-нибудь зеленое пятно, какое-нибудь дерево, но видела вокруг себя только бетон. Настоящий бункер на шестом этаже. Я замечала износ вещей. Надо было бы все выбросить, и нас тоже. Я осторожно села на диван с гарантией на десять лет. Вскоре я позвоню Элеоноре в Нью-Йорк и вырву у нее приглашение. Сжав колени, поставив сумку у ног, словно незваная гостья, я задумалась. Мы занимались любовью в прошлую субботу. С тех пор мы довольствовались поцелуями, как однокашники.
По стеклу одного из окон, назойливо жужжа, прогуливалась огромная муха. Надо ее прикончить, где-то есть баллончик дезинсекталя.
Я закурила. Одной рукой искала номер телефона Элеоноры в старой записной книжке. Набрала Нью-Йорк, дрожа от волнения. Номер, безусловно, был подключен к обслуживанию отсутствующих абонентов, оставлю ей сообщение. Лучше действовать постепенно. Я прислушивалась к звонку, раздававшемуся за десять тысяч километров. В Нью-Йорке был полдень. Мне повезло застать ее дома.
У нее был серьезный и чувственный голос. С хриплыми интонациями.
– Алло, – сказала она, дыша в трубку.
– Я тебя беспокою? Извини меня. Это Лоранс, из Парижа.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29