..
-- А ты?
-- Ни первое, ни второе, -- все-таки оттолкнулся он и освободил
кожу от настырного тепла. -- Я -- плохой певец. Дебютантишка. Возможно, невезучий. Даже, скорее всего, невезучий. В моем возрасте уже те, кто хотел, прорвались. Сташевский, Губин, Агутин...
-- Ты еще прорвешься, -- с неожиданной уверенностью произнесла
она. -- Честно!
-- А-а, -- махнул он рукой в сторону берега.
-- Честно-честно! Я же сидела на конкурсе с первого певца...
-- Серьезно?
Его только сейчас ожгло укором, что он пригласил Машу на первый тур, но даже не попытался отыскать ее в зале или в фойе. Наверное, потому, что он не верил в ее появление среди скучающих загорелых курортников. Не верил настолько, что даже в зале, когда спрыгнул со сцены, не разыскивал ее лицо. А может, и нашел бы, если бы не странные пристальные глаза с родинкой у носа.
-- Первым пел какой-то кавказец... Точно? -- спросила она Саньку.
-- Вроде бы да...
-- Он -- бард. Голос слабенький. Но судьи качали головами. Наверное, им нравилось...
-- Не судьи, а члены жюри, -- поправил Санька.
-- И еще они переглядывались, когда спела блондиночка такая... Из прибалтиек...
-- Жозефина.
-- Я не помню ее имени. Особенно понравилась, как мне показалось, она председательнице. Покаровской. Так ее зовут?
-- Да. Это же "звезда"!
-- А трое, что сидели слева... Длинноволосые такие, не по возрасту длинноволосые...
-- А-а, понял! Это бывшие рок-певцы! -- действительно вспомнил Санька трех хиппарей с изможденными лицами.
Они сидели рядом, слева направо, и выглядели еще одним, отдельным жюри. Может, потому, что все трое отклонились влево от центра, от Покаровской и женской половины жюри.
-- Им сильно группа "Молчать" понравилась, -- разъяснила Маша. -- Хотя по мне так смех один! Они струны дергали, будто порвать хотели. И песня у них глупая. Про помойки, свалки, объедки и все такое...
-- Мрачные ребята?
-- Нет. Смешные. У них у всех серьги в ушах с опасными лезвиями. А
у солиста -- канцелярская кнопка на ноздре и такой грязный свитер, что жуть!..
-- Это панк-рок, -- вспомнил он Эразма и его классификацию участников. -- Подражание Западу.
-- А там все подражали, -- помолчала и добавила: -- Даже ваша группа...
-- Ты думаешь? -- сразу забыл о всех своих прежних мыслях и ощущениях Санька. -- А кому?
-- Немножно "На-на", немножко "А-студио"...
-- Никогда бы не подумал.
-- Сейчас все кому-то подражают. Я на "Молчать" смотрела, а казалось, что импортный "Грин дэй" выступает.
-- Так ты разбираешься в эстраде? -- удивился Санька.
-- Просто у нас на теплоходе параболическая антенна стоит. У папы
в каюте тридцать шесть программ в телеке. А я чаще всего MTV смотрю...
-- Значит, Виталий был прав, -- вспомнил его слова Санька.
-- А кто это?
-- Клавишник.
-- Рыжий такой?
-- Нет. Сонный. Рыжий -- это Игорек, бас-гитара...
-- А в чем он был прав?
-- Что мы пролетаем, как фанера над Парижем. С грохотом и
лязгом...
-- Ну-у, тогда он никудышний предсказатель! -- улыбнулась Маша. -
В лотерею так ему точно нельзя играть.
-- Ты что-то знаешь? -- сделал он шаг навстречу.
Между ними осталось не больше полуметра, и голова у Маши закружилась. Что-то новое, еще ни разу не испытанное понесло ее по палубе в вальсе, и она, чтобы не упасть, схватилась рукой за леер.
-- Или шутишь? -- не замечал ее кружения Санька.
-- Что?.. Я?.. А ты?..
-- Что я?
Она закрыла глаза, и вращение стало медленно затихать. Палуба выравнялась и уже не уходила из-под ног. Туфелькой она попробовала ее на твердость, и обрадованно открыла глаза.
-- Тебе плохо? -- испуганно спросил он.
Ей до того стало приятно от его испуга, что она еле сдержала себя, чтобы не упасть в объятия.
-- Мне?.. Нет, все нормально, -- улыбнулась она и подумала, что
если он приблизится еще на десяток сантиметров, то вальс опять понесет ее по палубе.
-- Ты что-то такое сказала...
-- Про что?
-- Про Виталия.
Судя по голосу, Санька начинал нервничать, и Маша почувствовала вину перед ним. И еще показалось, что она в школе, за партой, а у доски стоит красивый светловолосый парень и не может ответить на вопрос учительницы математики, а она знает ответ, но жадничает и не хочет его прошептать парню, потому что тогда сама лишится пятерки.
-- Ваша группа заняла четвертое место, -- все-таки лишилась она этой важной пятерки по математике.
-- Откуда ты знаешь? -- не поверил Санька. -- Нам сказали, что утром... Только утром будут результаты. В фойе дворца...
-- Они уже их повесили.
-- Не может быть!
-- Правда-правда! Когда все ушли -- и зрители, и певцы, я спряталась в туалете, выждала, пока все решится, а потом уже вышла. Тетка сторожиха чуть в обморок не упала!
-- Ну ты даешь! -- не нашел других слов Санька.
-- Уже никого-никого не было, -- с гордостью сообщила Маша. -- А на доске объявлений в фойе был прикреплен листок. Девятнадцать участников -девятнадцать мест...
-- И мы -- четвертые?
-- Да. Своими глазами видела.
Санька не знал, радоваться или горевать. В эту минуту ему хотелось на крыльях перелететь в дом, где сейчас, скорее всего, ужинали хозяйскими пельменями мышьяковцы, растормошить их новостью, наверное, обрадовать. Или опечалить? Каждый оценил бы четвертое место по-своему. Оно давало надежду на победу, но и одновременно забирало ее.
-- А кто первые три? -- все еще находясь в мыслях в Перевальном, спросил Санька.
-- По порядку назвать?
-- Да.
-- Первое место -- "Молчать". Второе -- Жозефина. Третье "Ася и Бася"...
-- А кто это? -- не мог он вспомнить, что же за фрукты такие.
-- Попса, -- по-пацанячьи оценила Маша. -- У них песня смешно называлась -- "Поцелуй меня насмерть"...
-- Ничего себе попса! -- удивился Санька. -- Хард-кор какой-то! В чистом виде!
-- Нет, попса. Мотивчик веселенький такой...
-- А бард... этот... Джиоев? -- еле вспомнил он.
-- Десятый, -- после паузы ответила она.
По сморщенному лобику можно было судить, что она с трудом отыскала эту строчку в памяти.
-- Да, точно десятый! После него группа с длинным-длинным
названием. Я еще подумала шутя, что их в десятку не включили
только потому, что их на финале трудно и долго объявлять надо...
А Санька, сразу забыв всех участников конкурса, забыв Перевальное, забыв о четвертом месте, вдруг предложил Маше:
-- Давай выступим в финальном туре вместе!
-- Как это? -- густо покраснела она.
Сверху, с ресторанной палубы, растекалась по набережной мягкая шелковистая музыка, дул легкий бриз, ноздри щекотал запах шашлыков и жареной кефали. Хотелось подпрыгнуть, ввинтиться в смесь, состоящую из этих звуков и запахов, и она чуть не сделала это прямо при Саньке. А может, и сделала бы, если бы не его странное предложение. Оно окаменило ступни, и она, только чтобы избавиться от этого ощущения, переступила с ноги на ногу.
-- Как это? -- повторила она.
-- Понимаешь, в финале нужно исполнить две вещи. Желательно новые. Андрей предлагает сделать римейк из наших прежних песен, а я... Я хочу новое, совсем новое. Одна вещь... это... это... вальс! -- почти выкрикнул он первое, что пришло на ум.
-- Как там, наверху? -- вспомнила она их танец.
-- Да. С теми словами. Я уже дописал. Не шедевр, но с рифмами. Проблема в том, что я не могу вальсировать сам. Мне нужна ты!
Она еще раз покраснела. И еще сильнее стала похожа на прежнюю девочку-роллершу.
-- Я приглашу тебя из зала на сцену, и мы провальсируем вместе...
А вторая песня... вторая... Нужно что-то яростное, современное, как твои коньки-ролики...
-- Напиши про ролики, -- наивно предложила она.
-- Ты думаешь?
-- А я попрошу наших мальчишек устроить на сцене что-нибудь в агрессив-стайле...
-- Надо подумать, -- напрягся Санька. -- Что-то в этом есть. Можно Ковбоя пригласить. Он здорово гоняет...
-- Ковбоя не надо, -- насупилась Маша.
Он еле отыскал ссадинку на ее щеке. Она сузилась до точечки, но все еще сидела на коже.
-- Ладно. Не надо, -- согласился он.
А музыка с ресторанной палубы стала заметно громче. Она казалась вылетающей из магнитолы, которую поднесли чуть ближе. Музыка одуряла, пьянила, хотя он и не мог объяснить почему. Букаха, девицы, измазанные в грязи, сановные гости -- все, все и даже парни из "Мышьяка", уже почти родные парни, были оттеснены временем, новостью о четвертом месте, музыкой оркестра. И Санька сдался.
-- Пошли потанцуем, -- протянул он правую руку ладонью вверх.
-- Пошли, -- послушно накрыла она эту ладонь своей узкой загорелой кистью.
И теперь уже забылось все. Даже то, зачем он ей протянул руку.
Настолько сильно забылось, что он прижал ее к себе, обнял и медленно, осторожно отыскал ее губы. Маша напряглась, стала суше и угловатее. Она не отклоняла голову, но и не теряла своей одеревенелости. Ее руки плетями висели вдоль туловища, и Санька только теперь что-то понял. Он оторвал свои горячечные губы от ее холодных и тихо спросил:
-- Тебя никогда не целовали?
-- Не-ет, -- еще тише ответила она и ребенком, глупым сонным ребенком положила ему голову на плечо.
Он накрыл ее затылок ладонью и подумал, что теперь ему просто жалко целовать ее. Ведь целуя, он изменял Машу, делал ее взрослой. Ее жизнь теперь резко разделялась на жизнь до него и после. А может, уже разделилась? И у него тоже?
Он только собрался сказать об этом, как внизу, у трапа, противно взвизгнули тормоза. Машины по набережной не ездили. Даже ночью. Это он знал точно.
Подав голову влево и не отнимая руки от ее теплого затылка, он увидел "жигули" у трапа. Багажник был уже открыт, и из него доставал чемоданы невысокий коротко остриженный парень. А рядом с ним переминался с ноги на ногу высоченный пижон с длинными, кольцами вьющимися волосами и терпеливо слушал речь невысокого.
Матрос, стоящий у трапа, козырнул пижону и просигналил наверх. Тут же мячиком по нему скатились два коротких матросика и угодливо подхватили чемоданы пижона. "Жигули", распугивая гуляк, понеслись от трапа не меньше, чем на ста кэмэ, и Санька вспомнил, что и в Москве крутые запросто заезжают на тротуар на Новом Арбате. Каждый живет по своим законам.
-- Ты любишь меня? -- в плечо, глухо спросила она, и Санька пробормотал:
-- Во-ова... На ловца и зверь...
-- Не любишь? -- оторвала она голову от его груди.
Через секунду из глаз хлынули бы слезы. А по трапу грохотали кирзачами-прогарами матросы. За ними лениво поднимался Витя-красавчик, их самолетный попутчик, предсказатель-экстрасенс.
-- Люблю, -- вынужденно сказал он. -- Очень.
-- И я.
Витя-красавчик, за которым Санька гонял Ковбоя по элитным гостиницам и казино, оказывается, преспокойненько жил на теплоходе. Чемоданы, впрочем, могли означать и переезд.
Или вообще прилет. Значит, что-то заставило его разорвать отпуск. Или у экстрасенсов-предсказателей нет отпусков?
-- Машенька, я тебя очень люблю, -- сжал он ее руки у груди. -- Ты меня отпустишь на минутку?..
-- Это нужно? -- похоже, обиделась она.
-- Очень. Я увидел одного знакомого. Могу потерять...
-- Хорошо. Иди.
После такого обиженного, подрагивающего голоса никуда идти не хотелось.
-- Не дуйся, пожалуйста, -- попросил он.
-- Я не дуюсь, -- вырвала она руки из его тисков, повернулась и стремглав бросилась по палубе.
Приморск не отдавал ему своих девушек. Нина отмолотила его сумочкой за убитого Томогочу. Маша выразила обиду побегом.
Наверное, стоило ее догнать, а он бы очень легко это сделал, но на Саньку накатила такая невыразимая тоска, что ему до боли в кулаках захотелось пойти и выбить зубы Вите-красавчику. Чтоб не предсказывал, что не нужно.
Глава двадцать девятая
МЕФИСТОФЕЛЬ СПУСКАЕТСЯ В ПРИМОРСК
-- А, это ты, -- тоже узнал его Витя-красавчик.
Он только что ступил с трапа на палубу, но у него был такой изможденный вид, будто трап оказался километровой длины.
-- Переезжаете?
-- Почему же? -- тряхнул он золотистыми кудрями. -- Я только что из Москвы.
-- Так мы же вроде вместе летели...
-- Ну-у, тогда я всего день здесь пробыл. Дела позвали назад. А теперь вот вернулся. Поработаю с отдыхающими. Экстрасенсов все любят. Можно неплохо срубить деньжат...
-- Вам помочь? -- попытался Санька забрать один чемодан у матроса, но тот держал его мертвой хваткой.
За хватку ему платили, и Санька не стал изображать из себя конкурента.
-- Пошли в мою каюту, -- дружелюбно предложил Витя-красавчик. -- В ногах правды нет. К тому же сейчас что-то взорвется.
-- В каком смысле? -- отступил, пропуская матросов Санька.
-- В прямом. У меня по пути в самолете видение было. Я иду по палубе, а там, -- показал он на берег, -- какие-то взрывы. И очень красиво. Очень. Как в калейдоскопе... У тебя в детстве был калейдоскоп?
-- Не было.
-- Родители жадные?
-- Я жил в детдоме, -- неохотно ответил Санька.
-- Извини. Мое кредо -- будущее. Прошлое меня не интересует. Его можно узнать и без моих способностей...
Справа, на берегу, что-то громко разорвалось, и ужас развернул Саньку в эту сторону. Ни огня пламени, ни разрыва он не увидел, и оттого ужас стал еще сильнее. Хотелось открыть рот, чтобы выпустить его наружу.
А небо, черное южное небо, проткнутое в тысяче мест звездами, вдруг разорвалось именно этими звездами, и они, став крупнее и ярче, медленно поплыли вниз.
-- Салют! -- не сдержался он.
-- Как в калейдоскопе, -- напомнил Витя-красавчик, и Санька снова ощутил ужас.
Теперь уже оттого, что рядом стоял человек, для которого не существовало тайн в грядущем.
-- День города, -- лениво сообщил матрос, у которого еще недавно Санька пытался отобрать чемодан. -- Салют по плану...
Матрос тоже оказался экстрасенсом. Во всяком случае, будущее в виде салюта ему было известно. Мог бы и не молчать, когда пер чемодан по палубе и слушал рассказ Вити-красавчика о предсказании.
В глубине города снова взорвала воздух салютная пушка, радостная набережная взвилась в крике и свисте, и Санька ощутил в душе пустоту. Ужас, трижды испытанный им за несколько секунд, ужас туземца, впервые увидевшего пламя, извергаемое зажигалкой, иссушил его изнутри, и он долго не мог вспомнить, зачем же он пошел навстречу Вите-красавчику и отчего просил Ковбоя отыскать его.
-- Хорошая каюта, -- уже в номере предсказателя вернулась способность говорить к Саньке.
-- Средне, -- поморщился он. -- Я непритязателен.
Матросы ушли, получив мзду, и они остались вдвоем. За иллюминатором безмолвно высверкивал салют, настырно напоминая Саньке о его минутной слабости.
-- Ну и духота тут! -- ослабил галстук на шее Витя-красавчик. -- Не могли, жлобы, кондиционеры поставить!
Он отвинтил все заглушки, и иллюминатор, пропев ржавую песню,
впустил в каюту гром салюта. От этого Саньке стало еще неприятнее.
Воздух в каюту так и не потек. Наверное, ему больше нравилось на
улице, и он не хотел вливаться в духоту, внутри которой сейчас
страдали два человека.
-- Ну, как ваш конкурс? -- распаковывая чемодан, спросил Витя-красавчик. -- Победили?
-- Он еще не закончился.
-- А я, честно говоря, думал, что все, фанфары отзвучали...
-- Только первый тур прошел.
-- Значит, твоя группа попала в финал, -- не оборачиваясь, произнес Витя-красавчик.
-- С чего ты взял?
С каждой минутой называть его на "ты" становилось все труднее и труднее. Санька не знал, отчего возникает этот барьер. Возможно, экстрасенс мог гипнотизировать затылком.
-- Ты сам сказал, -- устало выдохнул Витя-красавчик и обернулся.
У него точно были глаза гипнотизера. От таких глаз хочется бежать стремглав. Иначе ощутишь себя кроликом, стоящим перед удавом.
-- Я сказал? -- удивился Санька.
-- Конечно. Ты сказал: "Только первый тур прошел". "Только" означает, что вам еще что-то предстоит сделать. Но ни ты, ни твои коллеги по джаз-банде не верят, что у них это получится. Скорее всего потому, что вы знаете место после первого тура, а оно не самое приличное. Верно?
-- Места еще не объявляли, -- сказал и правду, и ложь Санька.
-- Ну, не знаю, -- нервно мотнул головой Витя-красавчик. -- По твоему ответу я уловил совсем противоположное.
-- Просто я уверен, что мы войдем во второй тур.
-- А-а, тогда все ясно! -- взмахнул руками Витя-красавчик.
-- Что ясно?
-- Ты поймал меня, чтобы упросить на гипноз. Да?
-- Какой гипноз?
Ощущение кролика напомнило о себе. Усилием воли Санька отвел глаза от бездонных синих колодцев, в которые окунал его экстрасенс, и с облегчением остановил взгляд на черноте за иллюминатором. Она уже не перемежалась вспышками салюта и выглядела скорее картиной абстракциониста, чем просто чернотой ночи.
-- Это дорого будет стоить, -- сел на кресло в углу каюты Витя-красавчик. -- Очень дорого. Может, даже больше, чем сумма гонорара за первое место на конкурсе.
-- Что именно? -- ощутил свою беспомощность Санька.
Он уже напрочь запутался в умствованиях собеседника. А если гипноз уже начал действовать? Гипноз -- не салют. Его приход не разглядишь, как огни, повисшие над морем. Он, скорее, как радиация. Ее нет, а она, оказывается, есть.
-- Победа, -- щелкнул зажигалкой Витя-красавчик. -- Победа в конкурсе. Я гипнотизирую членов жюри, и они дают твоей группе первое место. Ты за этим пришел ко мне?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46