Ей вполне хватило вчерашней столовой, где Спица с соседнего столика смотрела на поедаемые Ириной сухие, совсем без масла, макароны с таким видом, словно эти макароны отобрали именно у нее. В школе, правда, они оказались в разных классах. Спица уже третий год сидела в восьмом, а Ирину определили в одиннадцатый, хотя и это она считала недоразумением. В школе-то она уже закончила свой одиннадцатый, закончила всего с двумя четверками, выбивающимися из ровного ряда пятерок, ей оставалось сдать выпускные экзамены, но забрал ее патруль именно в день перед первым из них -сочинением по русскому языку, чтобы потом, словно в издевку, заставлять ее писать десятки сочинений-объяснительных на совершенно маразматическую тему. На вечерней линейке Ирина не видела, но чувствовала затылком взгляд Спицы и очень боялась ночи. Ожидание расправы разорвало ночь на мелкие клочки. Она то спала пару минут, то с испугом по полчаса ловила малейший шум: всхлипы, бормотания, скрип панцирных сеток, удары дождевых капель по оцинкованным подоконникам.
И все-таки цех ей понравился больше всего в колонии.
Ирине, как не умеющей работать на швейной машинке, сразу дали простое поручение -- настилать на огромные синие столы белое полотно для раскройки. Осмотревшись, она сразу поняла, что и здесь, на производстве, существовала своя иерархия. В цехе были свои "спицы"-бугры, которые под отсутствующими взглядами контролеров, воспитателей и мастеров из вольнонаемных подремывали над замершими машинками, пока пахари по соседству умудрялись за минуту обстрочить две наволочки -- как бы за себя и за "того парня", точнее, девушку. Самая низшая каста, среди которой явно выделялись девочки с отклонениями в психике, носила уже готовые наволочки по проходам, сметала лоскуты, бумажки, мусор и вообще вела себя так, словно она существует сама по себе и никакого отношения к другим не имеет.
Засмотревшись за одной из таких девочек, у которой на голове горели рыжие, точно надраенная медная проволока, волосы, Ирина неожиданно получила пинок в плечо. Она удивленно повернула голову и тут же отпрянула от слишком близко наплывшего на нее округлого, с азиатскими скулами лица.
-- Будес на ние сыматлеть, убью! -- громко прошипела голова сквозь стрекот машинок. -- Ана -- мая! Поняла?
Ирина ничего не поняла, но испуг заставил ее кивнуть.
Голова отплыла. Коренастая кривоногая девица грубой мужской походкой подошла к рыжеволосой, что-то сказала ей на ухо, сочно поцеловала в губы и пошла к своей швейной машинке.
-- Конышева, твоя очередь! -- крикнули из угла цеха.
Ирина понятливо кивнула, подошла к опустевшей грузовой тележке и с грохотом покатила ее перед собой в сторону склада. Налегая грудью на стальную трубу ручки, вырулила на лестничную площадку, на которой почему-то не было перил, ударом тележки растворила ободранные двери склада и уже привычно, поскольку делала это второй раз, крикнула:
-- Ткань для третьего цеха!
Две крепкие курносые девчонки в цветастых платках молча загрузили тележку отмотанной с огромной бабины белоснежной тканью и так же молча ушли в глубь склада. Здесь, в колонии, у каждой была какая-то своя таинственная жизнь и, как поняла Ирина, самым большим преступлением считалось желание узнать хотя бы часть этой тайной жизни у другого.
Она с трудом развернула груженую тележку. Часть ткани повело вправо, и Ирина, чтобы удержать ее и не дать упасть на пыльный, густо усеянный обрывками ниток пол, схватила за край ткани, потянула всю стопку к себе, а потом, чтоб еще ловчее удерживать эту качающуюся белую башню на ходу, обернула ткань пару раз вокруг кисти правой руки.
Назад, в цех, ехала медленнее. И опять посмотрела вправо, на провал между этажами. Почему на площадке не было перил, она не знала. Ирина с любопытством подумала, что надо бы об этом спросить, и тут ее бросило как раз вправо, в ту самую черноту между этажами, от которой могли бы спасти лишь перила.
Перевернувшись в воздухе, она выхлестнула испуг в утробном, жутком крике. То ли разорвавшее горло "А-а-а!", то ли "Ма-а-а!" метнулось вверх из черного межлестничного колодца и, вонзившись в груженую тележку, превратилось в канат, который почему-то больно дернул ее за плечо. Ирина вскинула лихорадочные, почти ничего не видящие глаза и только тогда поняла, что это не крик, затвердев, превратился в канат, а ткань, конец которой она плотно обернула о кисть правой руки, захлестнулась за ручку тележки и, рванув ее руку и чуть не вывихнув плечо, удержала метрах в двух над площадкой первого этажа.
-- По-мо-ги... -- по складам тихо прохрипела она, но досказать не успела.
Тележка, не выдержав тяжести, накренилась и беззвучно упала вслед за Ириной.
Вернувшийся страх обезболил грубый, резкий удар Ирины о нижние ступени лестницы и заставил волчком откатиться по грязной, исхоженной девичьими тапками площадке к двери. Рядом, оглушив звуком удара, грохнулась тележка. Искры брызнули в лицо Ирине. Она закрыла его дрожащими ладонями и долго боялась отпустить их.
Сверху кричали, чьи-то ноги грохотали по лестнице все ближе, ближе, пока кто-то резкий, властный на схватил Ирину за худенькие кисти рук и не оторвал их от бледного, постаревшего лица.
-- Жива? -- спросил чей-то знакомый голос и сам себе ответил: -Жива.
В полумраке первого этажа под светом, ворвавшимся в распахнувшуюся дверь, остро блеснули три звездочки на погоне офицерского кителя.
-- Ну что ж ты так неосторожно, -- укоризненно покачала головой бледная Артюхова.
-- Ме... ме... меня то... толкнули, -- вдруг вспомнила отсеченную ужасом секунду перед падением Ирина.
-- Не может быть. Тебе показалось, -- заботливо погладила ее Артюхова по голове, на которой сбился к затылку обязательный на производстве белый платок. -- Там никого не было.
-- Нет. Меня толкнули, -- уже убежденнее сказала Ирина и, только тут заметив десятки лиц, смотрящих на нее, испугалась того, зачем она это сказала.
5
Откуда взялся в цехе этот огромный пахнущий машинным маслом пресс, она не знала. И как она попала на его скользкую отполированную поверхность, она тоже не знала. И не знала еще многого: почему ее держат за руки и ноги, почему все вокруг молчат и почему мрачная черная плита пресса ближе и ближе надвигается на нее, и, кажется, она даже чувствует, как под ее давлением плотнее и тверже становится воздух, и от этого ей труднее и труднее дышать. А может, и не в плите дело, а в страхе, обжимающем ее беззащитное, обреченно подергивающееся тело. И нужно бы крикнуть, но нет силы в губах, сух и шершав язык, плененной птицей беззвучно бьется что-то в горле. За что ей уготована эта казнь? Что такого совершила она, чтобы расплачиваться столь страшными муками? Кто скажет ей правду?
Но молчат, угрюмо молчат все вокруг. И в этой тишине -- явное знание того, что неведомо ей. А плита уже наплыла, и видны выщербины в металле, и видны темные пятна. Не от чьей-то ли крови?
Она в последнем, отчаянном усилии рванула правую руку, плечо ушло вверх и первым попало под стотонную тяжесть плиты. Пресс сдавил его, потом еще сильнее.
-- А-а-а, -- наконец застонала она.
-- А ну вставай, сучка! -- почему-то толкнула в бок плита, хотя двигаться могла лишь сверху вниз...
-- Что? -- вскинулась на кровати Ирина и только тогда, под схлынувший сон, поняла, что нет никакого пресса, что никто не держит ее за руки и ноги, а за плечо трясла щупленькая с короткой стрижкой девушка.
Вокруг -- полумрак ночи. Вокруг -- стоны, храп, скрип пружин.
-- Какого хрена ты на моем месте спишь? -- запахом пепельницы дохнула девушка.
-- Место?.. Мне это... стар... старший лейтенант... как ее...
-- Артюхова, что ли?
-- Да-да, Артюхова...
-- А-ну, вылазь! Чихать мне на Артюхову! -- девушка рванула Ирину за руку. -- Я не хочу у окна кемарить. Там дует. Я здесь спала до ДИЗО.
-- До ДИЗО? -- машинально, как будто и не на себя, натянула Ирина синий халат, фуфайку. И на каждое движение болью отзывалось ударенное в цехе плечо. -- До ДИЗО? -- И вдруг вспомнила, что действительно на вечерней поверке была названа новая фамилия, и девчонка, стоящая рядом с ней, уважительно пропела: "Ну-у, освободи-и-или крутячку! Теперь она кое-кому мозги вкрутит!"
-- Давай кантуйся пошустрее!
Стоило Ирине встать, как девушка оттолкнула ее, швырнула поверх ее подушки еще одну, которую она до этого держала под мышкой, застелила Ирино одеяло еще одним и прямо в синем повседневном халате нырнула под теплое одеяло. Растягивая слова зевком, попрощалась:
-- Канай отседова, шмакадявка!
Ирина вышла в проход между рядами двухъярусных коек, обернулась к двери. Уронив голову на тумбочку и по-детски поджав ноги под табуретку, крепко спала контролерша. Наверное, она лучше Ирины знала, есть ли где свободные места, но будить ее не хотелось. Здесь, в колонии, любое действие имело не такие последствия, на которые можно было рассчитывать на воле. И от этого больше всего хотелось вообще ничего не предпринимать.
Напрягая глаза, Ирина на цыпочках прошла по проходу. Клетчатые одеяла в левом ряду горбились бугорками. В полумраке чуть не ударилась лбом о стену. Потрогала ее рукой, словно проверяя, не подвели ли глаза, и двинулась вдоль другого ряда.
-- Не смотли больсэ на Конысэву, -- прохрипел кто-то на нижнем ярусе.
Нога Ирины в коричневом казенном тапочке, занесенная для шага, замерла в воздухе. В густом кисельном полумраке ночи можно было не верить глазам, но ушам...
-- Она-а-а краси-и-ивая, -- тихо-тихо пропел чей-то голосок.
-- Я ее убью, -- еще грубее стал первый голос. -- Неузэли тибе са мной не было плиятно? -- настойчиво спрашивал он.
-- Мне? Да-а, прия-я-ятно... Но ты такая иногда... ну это... гру-у-убая...
-- Плосто я тебя люблю сильно. Как муж-ж...
"Азиатка", -- вспомнила и голос, и лицо Ирина. Боже мой, оказывается, за нее уже начиналась драка, хотя еще вчера никто бы не смог ей доказать, что женщина может жить с женщиной. В газетах писали, что это происходит где-то далеко, где-то на Западе, но это было все равно что на другой планете. И вдруг -- рядом...
Перестав дышать, она прошла к концу ряда и только тогда заметила пустую койку на верхнем ярусе прямо против окна с широкой незаклеенной трещиной. На койке лежали лишь матрац и простыня. Ирина сходила к вешалке, забрала свою фуфайку, с трудом, под боль в плече, вскарабкалась на раскачивающуюся койку. Сунула ладошку под голову, свернулась калачиком, поправила на коленях халат и прикрылась фуфайкой. На ноги ее не хватило, и пальцы, как она ни шевелила ими, все равно стали холодеть, а в затылок сквозь щели из незаклеенных окон и сквозь щель в стекле тянул холодный октябрьский ветер. Хотелось спать и хотелось плакать. Но еще сильнее хотелось удрать из колонии, в которой все было таким страшным, таким таящим в себе угрозу: люди, дома, лестницы, кровати. Даже ветер из щели был злым, колонистским, словно и не с воли долетел он до нее, а вечно юлил и юлил по двору.
Скрипнули сильнее обычного пружины на чьей-то кровати, прошуршали надеваемые на ноги тапки. Какая-то воспитанница пошла по проходу к двери.
Уже поняв, что здесь нельзя быть любопытной, Ирина все же не сдержала себя и, приподняв голову, посмотрела на идущую. Движение было вызвано скорее ожиданием опасности, чем действительно любопытством, и оно вряд ли могло чем-то помочь. С такого расстояния все казалось однообразно черным. Но в окна ударила освободившаяся от туч луна, облила комнату едким лимонным светом, и тут же Ирине показалось, что он обжег и ее изнутри.
По проходу шла Спица. У спящей контролерши она остановилась, послушала тишину, повернулась к тому месту, где еще несколько минут назад спала Ирина, внимательно всмотрелась туда, будто запоминая что-то, и вдруг тенью скользнула прочь из спального помещения.
Ее не было долго. Настолько долго, что иззябшая, с уже бесчувственными пальцами на ногах, Ирина все же уснула.
А проснулась под крик:
-- Мурку убили!
Вокруг все загрохотало, задвигалось, кто-то завизжал так, что у Ирины пусто стало в голове. Она спрыгнула с койки, чуть не упав. Онемевшме ноги не хотели держать ее.
Перед глазами белела стена из девичьих ночнушек.
-- Ой, какой ужас!
-- Где?! Дайте посмотреть, где?
-- Теперь точно -- оргпериод, строевые...
-- Чего ты гонишь! Не будет никакого оргпериода! Пусть только попробуют! Мы им живо мозги вправим!
-- Мурка ж должна была в ДИЗО кантоваться...
-- Да ее в обед освободили! Забыла, что ли?
-- Ух-х, прямо в спину!
-- Да не Мурка это! Секите: на бирке фамилия Конышевой.
-- А хто это, девки?
-- Да новенькая одна!
-- Какая новенькая! Вы что: ослепли?! Это ж Мурка! И наколка на руке -- ее!
-- Не подходите, девочки, следы сотрете! Сейчас начальство придет!
-- Правильно сделали, что ухайдокали. Мурка -- стерва известная, -пробасил чей-то грубый голос.
Ирина повернула на него голову и увидела азиатку. Она стояла в проходе на ледяном полу босиком, широко расставив волосатые ноги, и ночнушка смотрелась на ней, как плащ-палатка на солдате, стоящем в карауле. За руку она крепко держала маленькую, часто-часто вытирающую слезы с глаз рыжуху.
-- А ну разойдись! -- гаркнула от двери контролерша, и белая стена, дробясь на части, растеклась по койкам.
Ирина шагнула вперед и только тогда из-за контролерши разглядела, что из маленького клетчатого холмика торчат кольцами вверх большие портняжные ножницы. Точно такие, какими она еще вчерашним утром разрезала настилаемое полотно.
-- Вот звери! Прямо в сердце! -- прошипела согнувшаяся над холмиком контролерша.
Кто-то легонько толкнул Ирину сзади.
-- Чего тут у вас? -- прошептали ей в затылок. -- Говорят, новенькую зарезали?
Ирина резко повернулась и наткнулась взглядом на округлое лицо, самым необычным на котором были глаза: правый заметно больше левого. Наверное, движение Ирины получилось слишком резким, потому что девушка отпрянула и слегка побледнела, но, собравшись, вдруг быстро-быстро заговорила, смешно подергивая кончиком длинноватого для ее лица носа:
-- Теперь строевыми замордуют. И свидания отменят. И культпоходов в город не будет. И шмон за шмоном пойдут. Ни сигарет, ни водку не спрячешь, -- и вдруг резко, словно ей воткнули в рот кляп, замолкла.
Ирина тоже упрямо молчала.
-- А тебя как звать? -- спросила девчонка.
-- Меня?
Ирине почему-то очень не хотелось именно сейчас называть себя. Мертвая девушка, лежащая на ее месте, мешала ей сделать это.
-- А я -- Ольга. Фамилия -- Забельская. Кликуха -- Слониха.
-- А почему -- Слониха? -- удивилась сквозь усталость Ирина.
-- Почему? -- оглянулась девушка по сторонам. -- А у моего жениха кликуха -- Слон... Только я не из вашего, третьего...
-- Понятно, -- кивнула Ирина, увидев известковую двойку на рукаве своей собеседницы.
Надо было отдавать долг, и она чуть тише, чем до этого, произнесла:
-- А я -- Конышева Ирина.
-- А кто ж?.. -- посмотрела на убитую Ольга. -- У нас сказали, что новенькую... Там и бирка на кровати... А кого ж?..
Ирина сглотнула намек и ответила то, что слышала:
-- Ее Муркой кто-то назвал...
-- У-у, -- прогудела Ольга. -- Мурка -- самая крутая в вашем отряде была. Как пахан на зоне. Только зона у нас сучья...
-- Какая?
-- Сучья, -- упрямо повторила Ольга. -- Администрация всех давит, вольностей зэковских нету, актив на них пашет, шестерок полно. Иначе б Мурка у тепленькой батарейки спала...
6
Четверо слушали тишину. Но у каждого из них она была разной. Для начальницы колонии, Грибановой, она заполнялась тяжелым, гнетущим предчувствием если не объявления служебного несоответствия, то уж строгого выговорешника с лишением квартальной премии -- точно. Ее заместитель по режиму, маленький сухонький подполковник, брезгливо оттопырив нижнюю губу, думал о том, что уж на что он считал всех этих зэчек сволочами, но, оказывается, даже недооценивал их, потому что они оказались еще большими сволочами. В склоненной над столом русой голове Артюховой боролись горечь от того, что капитанское звание, хоть и вышел срок, никто ей в этом году не даст, и жалость к Мурке, на которую, если все сплюсовать, она потратила не меньше недели только на душеспасительные беседы, но перевоспитать так и не смогла. Следователь городской прокуратуры, высокий румяный мужчина лет тридцати - тридцати двух, сидящий, впрочем, не в форме, а в синем гражданском костюмчике при таком же синем галстучке, презирал трех остальных, находящихся сейчас вместе с ним в жарком, банно-натопленном кабинете начальника колонии, презирал за их бестолковость, за неумение организовать порядок, режим, за нравы в колонии, но больше всего за то, что ему вместо давно запланированной охоты на кабана пришлось тащиться на рейсовом автобусе в колонию и ковыряться с трупом.
-- Обрисуйте мне эту Мурку. Кто она такая, что за фрукт? -- обратился следователь к Грибановой, но та одним лишь взглядом перебросила вопрос Артюховой.
-- Мурка? -- приподняв голову, покомкала она маленькие, увеличенные помадой губки и впервые за весь день назвала погибшую по фамилии:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26