– спрашивает Чхаттан. – Ведь я послезавтра принесу четыре аны.
– Уфф! – предвкушает удовольствие Абади. – На эти пайсы куплю яичницы.
– Яичницы на целых три пайсы? – изумляется Чхатчан. – Хватит и одной.
– На три пайсы яичницы – это, по-твоему, много? – с возмущением спрашивает Абади. – Я давно о ней, проклятой, мечтаю, да хозяйка не дает покупать, говорит – живот заболит. А я раз потихоньку съела на целую ану – и ничего.
«Вот ведь, – подумала я, – с голоду чуть не подохла, негодница, так теперь всякую дрянь есть готова. А я только попробую яичницы, сразу желудок расстроится».
– Разве вы взяли ее во время голода? – спросил я.
– Да, мать продала ее мне за одну рупию. Они три дня ничего не ели. Я их накормила хлебом и дала матери рупию. Мирза-сахиб, мне их было очень жалко. Я и мать уговаривала остаться у меня, но она не осталась.
– А потом эта несчастная когда-нибудь приходила к вам?
– Да, и не раз. На дочку свою нарадоваться не могла. Меня прямо благословляла. Она приходила раза два в год, и я всегда старалась принять ее как можно лучше. Но теперь вот уже несколько лет как не приходит. Бог знает, жива еще или нет.
– Из каких она была? – спросил я.
– Из торговцев пальмовым вином.
– Так, но мы отвлеклись от вашего рассказа, – спохватился я. – Дал ей Чхаттан четыре аны или не дал?
– Кто его знает. Когда Чхаттан ушел, я негодницу хорошенько отшлепала, а медяки выбросила в окно.
– Рядом с моей комнатой была еще одна крохотная комнатушка, – продолжала Умрао-джан, – за нее брали только две рупии в месяц. В ней жила танцовщица Хасана, еще совсем молоденькая девушка. Они с Абади очень подружились. Абади целыми днями просиживала у нее и переняла все ее повадки.
Какая она сама была, эта танцовщица, такие мужчины с ней и дружили. Один приходил с дюжиной лепешек, жаренных на скверном масле; другой тащил полсотни плодов маню по две аны за сотню. У этого Хасана требовала кусок кисеи, у того выпрашивала бархатные туфли. На гуляньях и в общественных местах она появлялась с какими-то крепкими парнями в тюрбанах, рубашках с длинными рукавами или кафтанах, причем одни были в узких штанах, подвязанных у колен, другие просто в дхоти. В руках у каждого трость, на шее цветочное ожерелье. Би-Хасана выступает между ними как пава. В винной лавке мигом выпивают бутылку хмельного, что подешевле, и оттуда вся эта орава выходит с песнями, покачиваясь, спотыкаясь и приплясывая. Би-Хасана то в обнимку с одним, то нежно жмется к другому. Всю дорогу у них – перебранки, ссоры, драки. Потом глядишь – один или два уже валяются на улице, а трое-четверо добираются до гулянья и там напиваются до бесчувствия. Тот, что потрезвее других, подхватывает Хасану и, отделавшись от приятелей, отправляется с ней к себе домой или устраивается у нее. Остальные, вернувшись с гулянья, собираются на улице перед ее комнатой, поднимают крик, громко бранятся, швыряют камнями в степу. Но Хасаны дома нет, а если она и дома, так не откликнется. Потом появляется полицейский и разгоняет буянов. Все расходятся кто куда.
Вот какая жизнь нравилась моей Абади. Но разве я могла ей все это позволить? Кончилось тем, что она сбежала к Хусейну Али, слуге одного из моих знакомых, и поселилась у него. Жена его подняла крик и ушла из дому. Хусейн Али был до того влюблен в Абади, что уход жены ничуть его не смутил. Но тут вдруг возник вопрос, кто же будет ему готовить обед. Пришлось Абади самой возиться у очага да огонь раздувать. Но разве она была к этому приучена?… Все же, худо ли, хорошо ли, она прожила у Хусейна Али какое-то время. Там у нее родился ребенок, бог знает, от него или от кого другого. Двух месяцев от роду младенец умер. В довершение всего жена Хусейна Али подала на мужа иск о выдаче ей содержания. Ей присудили получать с мужа полторы рупии в месяц, а сам он зарабатывал у хозяина всего три. Как можно жить на полторы рупии? Существовали на приработки, но и то еле сводили концы с концами, а ведь Абади была лакомка.
Вот она тогда и ушла от Хусейна Али к одному молодому парню с этой улицы. Его мать – Патхани – была известная сводня. Абади попала в общество еще нескольких таких же пропащих девиц, а доходы Патхани соответственно выросли. Теперь ее сын уже только считался любовником Абади, а, в сущности, остался ни при чем. Но вот его приятель миян Саадат ухитрился надуть Патхани и увезти Абади к своей матери. Та увлекалась разведением кур. Около ее дома было кладбище, где эти куры паслись, и Абади приставили смотреть за ними. Миян Саадат работал в мастерской; с утра он уходил на целый день, а Абади оставалась возиться с курами. Там она спуталась с Мухаммадом Бахшем, сыном торговки овощами, но это заметила мать Саадата и все рассказала сыну, а тот как следует проучил Абади.
У Мухаммада Бахша был дружок миян Амир, слуга наваба Амира Мирзы. Он обожал всякие зрелища. Так вот, он похитил Абади и поселил ее в каком-то доме. Там собирались его друзья, и Абади старалась снискать внимание всех и каждого. В эту пору она, бог весть по чьей милости, вся покрылась язвами, ну и стала не нужна мияну Амиру. Он взял да и сбыл ее с рук в больницу. Там она и сейчас. Если вам угодно, можно ее пригласить.
– Нет уж, бог с ней, – отказался я.
21
Вот и пришло желанное, долгожданное,
Сердце нашло желанное, долгожданное.
Был первый четверг месяца раджаба. Я сидела, сидела, да и надумала поехать в Чиллударгах поклониться праху святых. Отправилась под вечер. Там было большое стечение народа. Сперва я прогулялась по двору мужской усыпальницы, потом пошла поставить свечи и возложить приношения. Какой-то человек читал марсии. Я послушала его. Затем пришел маулви и прочитал хадис; после началось общее поминовение. Наконец люди стали расходиться. Сотворив прощальную молитву, я тоже решила вернуться восвояси и дошла уже до ворот, как вдруг надумала заглянуть в женскую усыпальницу. Многие женщины в городе знали меня по исполнению поминальных плачей и по службе при дворе Малика-Кашвар, и я надеялась встретить кого-нибудь из знакомых и поболтать. Я села в паланкин и, опустив со всех сторон занавески, подъехала к воротам женской усыпальницы. Подошел сторож и помог мне выйти. Войдя в усыпальницу, я убедилась, что не ошиблась – знакомых женщин оказалось очень много. Тут посыпались жалобы и вздохи, пошли рассказы о днях восстания, разговоры о разных разностях. Проболтали допоздна. Я уже собиралась уйти, как вдруг вижу, из правого дворика выходит бегам, та, у которой я пела в саду близ Канпура. Это было целое шествие. Впереди сама бегам в богатых одеждах, а за ней четыре или пять прислужниц. Одна следит за одеждой своей госпожи, другая несет в руках опахало, третья держит шкатулку с бетелем, у четвертой на блюде приношения для святых. Бегам издали увидела меня и поспешила мне навстречу.
– Боже, Умрао! До чего же ты бессердечная! – воскликнула она, положив руку мне на плечо. – Уехала вдруг из Канпура, никому ничего не сказав, и только сегодня я тебя встретила, да и то случайно.
– Что делать, виновата! – ответила я. – Но на другой же день, после той памятной ночи в вашем саду, за мной приехали из Лакхнау и увезли меня сюда. Потом пришлось бежать оттуда, и где-где только я не побывала! И я не знала, где вы, и вы не знали, что со мной.
– Так. Но теперь мы обе живем в Лакхнау.
Лакхнау велик!.. И все-таки мы встретились здесь. – Здесь – это не встреча, – сказала бегам. – Ты должна прийти ко мне.
– С большим удовольствием, – согласилась я. – А как вас найти?
– Кто в городе не знает наваба-сахиба? – ответила бегам.
Только я хотела спросить имя наваба, ее супруга, как вмешалась одна из прислужниц.
– Кто не знает дома наваба Мухаммада Такихана! – сказала она.
– Прийти-то я пришла бы, – сказала я, – но не будет ли против наваб-сахиб?
– Нет, он не такой человек, – ответила бегам. – К тому же я подробно рассказала ему обо всем, что случилось в ту ночь. Он сам не раз ездил разыскивать тебя в Канпур и часто тебя вспоминает.
– Хорошо. Приду обязательно.
– Когда? Скажи точно.
– В следующий четверг.
– Зачем откладывать? До следующего четверга еще целая неделя. Почему бы тебе не поехать ко мне сейчас же?
– Хорошо, приду в понедельник.
– Лучше в воскресенье. Наваб тоже будет дома, а в понедельник он может отправиться к кому-нибудь из англичан.
– Я согласна, пусть будет в воскресенье.
– А в какое время придешь? – спросила бегам.
– Когда прикажете. Дома у меня никаких дел нету. Могу прийти в любой час.
– Ты где живешь?
– На Чауке. Неподалеку от ворот Сайида Хасана-хана.
– Так я пришлю за тобой служанку. С ней и пойдешь.
– Прекрасно!
– Ну, тогда до свиданья, – сказала бегам.
– Да, скажите мне еще кое-что, – спохватилась я. – Как ваш сынок?
– Слава богу, здоров. А ты, значит, до сих пор не забыла его!
– За разговором чуть не забыла, – призналась я. – Да и как не забыть, – только захочешь спросить про него, как речь заходит о другом.
– Он теперь уже совсем большой, все понимает. Я тебе его покажу.
– Теперь мне и не заснуть – так я буду ждать этого дня! Больше ничего не рассказывайте. До свиданья!
– До свиданья. Смотри, приходи непременно.
– Даю слово!
Тут прислужницы, видя, что разговор наш грозит начаться сызнова, принялись уговаривать свою госпожу:
– Бегам-сахиб, пойдемте! Носильщики шумят. Паланкин давно уже подан…
22
Размышлял я о мире, думал нощно и денно,
Но остались закрыты двери тайны вселенной.
Хотя я и ушла от Ханум, но пока она была жива, я считала ее своей покровительницей, и, надо признать, она меня тоже любила. Она так разбогатела, что почувствовала себя независимой, и с годами стала чуждаться людей. Теперь она уже не зарилась на заработок своих воспитанниц, но опекала их по-прежнему и до конца дней ни одну из них не оставляла. Особенно она любила меня. Бисмилла причинила матери много горя, и потому к ней Ханум относилась довольно холодно, но все же ведь Бисмилла была ее родное дитя. Хуршид-джан тоже вернулась в Лакхнау после восстания и жила вместе с Ханум. Амир-джан сняла себе отдельную комнату, но и она постоянно навещала старую хозяйку.
Комната, которую Ханум когда-то отвела мне, так и оставалась за мной до конца ее жизни. Там хранились мои вещи, а на двери висел мой замок. Когда бы мне ни захотелось, я могла прийти и жить там. Где бы я ни провела год, в мухаррам я возвращалась туда, чтобы совершить поминальные обряды. Ханум до самой смерти хранила для меня необходимые принадлежности этих обрядов.
В четверг я встретилась с бегам, а в пятницу ко мне пришел человек и сообщил, что Ханум чувствует себя плохо и просит ее навестить. Я тут же позвала носильщиков и отправилась к ней. Повидавшись с нею, я хотела уже ехать обратно, как вдруг надумала зайти к себе в комнату и взять свое парадное платье. Открыла дверь, гляжу: углы затянуты паутиной, на постели толстый слой пыли, ковры разбросаны и смяты, повсюду валяется мусор. При виде этого запустения мне вспомнились прежние дни. Боже! Было же такое время, когда комната эта в любой час была в полном порядке. Подметали ее раза по четыре на день, постель выколачивали, сору не было и в помине – пылинки нигде не увидишь. А теперь здесь не хотелось задержаться и на минуту. Кровать была все та же, на ней я когда-то спала, но теперь на нее даже ногой ступить и то было бы неприятно.
Со мной был слуга. Я сказала ему:
– Смахни-ка хоть паутину.
Он отыскал где-то тростниковую метелку и принялся бороться с пауками, а я тем временем взялась за ковер Мы вместе со слугой разостлали его, поправили белый половик. Когда ковры были приведены в порядок, я сняла с кровати постель и вытрясла ее. Достала из кладовой корзинку, шкатулку для бетеля, плевательницу и расставила все эти вещи по местам – так, как они стояли в далеком прошлом, – а сама уселась на кровати, облокотившись на валик. У слуги была с собой коробочка с бетелем. Я взяла у него бетель и стала жевать, потом поставила перед собой зеркало и принялась смотреться в пего.
Тут вспомнились мне прежние дни, и перед глазами поплыли картины из времен моей юности. Я представила себе своих тогдашних поклонников: наглого Гаухара Мирзу, глупого Рашида Али; Файзу Али, что меня так любил, Султана-сахиба, что был так красив, – словом, передо мной возникали все те, кто бывал здесь, и каждый со свойственными ему чертами. Моя комната превратилась в своего рода волшебный фонарь: вот картина проходит перед моими глазами, вот она исчезла, а на смену ей явилась другая…
Когда весь мой запас воспоминаний иссяк, то же самое повторилось сначала. Снова все те же картины замелькали одна за другой. Но если в первый раз они вспыхивали лишь на мгновение и сразу же исчезали, то теперь плыли медленней, так что я могла лучше рассмотреть и продумать каждую из них. События, связанные с тем или иным человеком, выступали теперь во всех подробностях. Сначала голова моя немного кружилась, и я видела лишь разрозненные куски Этих картин, теперь же каждая порождала целую цепь других, связанных с ней, и мое поле зрения все расширялось. Передо мной вновь возникла вся моя прошлая жизнь…
И тут я вспомнила Султана-сахиба. Вот памятный вечер, когда я выступала впервые и когда он меня увидел; вот на другой день является ко мне его слуга; потом он приходит сам… Любезные речи, беседа о поэзии; затем вторжение Хана-сахиба и его грубость; выстрел Султана-сахиба, падение грубияна, преданность Шамшера-хана; появление котваля… Вот Хана-сахиба отправили домой, а Султан-сахиб исчез надолго; а вот наконец настал день, когда я снова его увидела и послала ему записку через мальчика… И вот возобновились наши встречи; вот – вечера в Навазгандже… Все эти события вставали передо мной так отчетливо, как будто они случились только вчера. Потом их вереница потекла снова, но когда дошло до появления слуги с письмом Султана-сахиба после моего первого выступления, настроение у меня вдруг упало. Мне почудилось, будто в этот миг я чего-то лишилась. И вдруг мысли мои оборвал крик слуги:
– Госпожа! Берегитесь! У вас сколопендра на покрывале!
Я вскрикнула, вскочила с постели и поспешно сбросила покрывало. Слуга поднял его и встряхнул; на пол вывалилась сколопендра, поползла к изголовью кровати и залезла под ее ножку. Слуга приподнял кровать и увидел под ножкой пять лежащих рядком золотых монет.
– Ой! Глядите! Что это? – изумился он.
– Золотые, – спокойно ответила я и подумала: «Да, те самые золотые».
– Как они тут очутились? – недоумевал слуга.
– Это сколопендра в них превратилась, – засмеялась я. – Подними их!
Слуга, немного поколебавшись, поднял монеты и подал мне.
– Значит, дом Ханум не разграбили во время восстания? – спросил я.
– Конечно разграбили! Но представьте, – никому и в голову не пришло поднимать мою кровать и заглядывать под ее ножки.
– Что ж, все может быть, – сказал я.
23
Страсть меня ранит до крови, ревность еще
больней. Встретив на днях соперника, мысленно встречусь с ней!
В воскресенье в восемь часов утра приехала в паланкине посланница бегам. Я только что поднялась с постели. Не успела я как следует выкурить хукку, как она принялась меня торопить. Мне хотелось поесть перед отъездом, но женщина сказала, что бегам настойчиво просит меня позавтракать у нее. Я спросила, дома ли наваб. Она сказала, что он с утра уехал в деревню. На вопрос, когда он вернется, женщина ответила, что его ждут не раньше вечера. Мне нужно было о многом поговорить с бегам с глазу на глаз, и потому я заспешила. Умывшись, причесавшись и одевшись, я вместе с этой женщиной и одной из своих служанок тронулась в путь.
Пришла, вижу – бегам уже ждет меня. Как только я вошла, стали подавать завтрак. Вместе с бегам я принялась за еду. Кушанья все были изысканные: пышки, тушеное мясо, разнообразные острые приправы, сливки, вареный рис самого лучшего качества и необыкновенная подливка к нему, яблочная пастила, халва и другие сласти. Зa едой бегам шепнула мне на ухо:
– А помнишь гороховую похлебку и пшенные лепешки, которыми кормили нас у Карима?
– Молчи, как бы кто не услышал, – испугалась я.
– А если и услышат, что ж такого? Будто никто не знает! Ведь матушка наваба – пошли, господи, душу ее в райские селения! – купила меня для своего сына.
– Ради бога молчи, – сказала я снова. – Сядем где-нибудь наедине, тогда и поговорим.
Покончив с едой, мы ополоснули руки и лицо, пожевали бетель. Служанка принесла и раскурила хукку. Потом бегам под разными предлогами удалила всех своих женщин.
– Наконец-то ты меня узнала, – сказала я.
– Нет, я тебя узнала еще в тот день, когда в первый раз увидела в Канпуре, – возразила она. – Сперва я довольно долго сомневалась. Я была уверена, что где-то видела тебя раньше, но где? Это мне не удавалось вспомнить. Как ни ломала себе голову, все без толку. Вдруг случайно взглянула на свою служанку Кариман, и ее имя напомнило мне о Кариме.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24
– Уфф! – предвкушает удовольствие Абади. – На эти пайсы куплю яичницы.
– Яичницы на целых три пайсы? – изумляется Чхатчан. – Хватит и одной.
– На три пайсы яичницы – это, по-твоему, много? – с возмущением спрашивает Абади. – Я давно о ней, проклятой, мечтаю, да хозяйка не дает покупать, говорит – живот заболит. А я раз потихоньку съела на целую ану – и ничего.
«Вот ведь, – подумала я, – с голоду чуть не подохла, негодница, так теперь всякую дрянь есть готова. А я только попробую яичницы, сразу желудок расстроится».
– Разве вы взяли ее во время голода? – спросил я.
– Да, мать продала ее мне за одну рупию. Они три дня ничего не ели. Я их накормила хлебом и дала матери рупию. Мирза-сахиб, мне их было очень жалко. Я и мать уговаривала остаться у меня, но она не осталась.
– А потом эта несчастная когда-нибудь приходила к вам?
– Да, и не раз. На дочку свою нарадоваться не могла. Меня прямо благословляла. Она приходила раза два в год, и я всегда старалась принять ее как можно лучше. Но теперь вот уже несколько лет как не приходит. Бог знает, жива еще или нет.
– Из каких она была? – спросил я.
– Из торговцев пальмовым вином.
– Так, но мы отвлеклись от вашего рассказа, – спохватился я. – Дал ей Чхаттан четыре аны или не дал?
– Кто его знает. Когда Чхаттан ушел, я негодницу хорошенько отшлепала, а медяки выбросила в окно.
– Рядом с моей комнатой была еще одна крохотная комнатушка, – продолжала Умрао-джан, – за нее брали только две рупии в месяц. В ней жила танцовщица Хасана, еще совсем молоденькая девушка. Они с Абади очень подружились. Абади целыми днями просиживала у нее и переняла все ее повадки.
Какая она сама была, эта танцовщица, такие мужчины с ней и дружили. Один приходил с дюжиной лепешек, жаренных на скверном масле; другой тащил полсотни плодов маню по две аны за сотню. У этого Хасана требовала кусок кисеи, у того выпрашивала бархатные туфли. На гуляньях и в общественных местах она появлялась с какими-то крепкими парнями в тюрбанах, рубашках с длинными рукавами или кафтанах, причем одни были в узких штанах, подвязанных у колен, другие просто в дхоти. В руках у каждого трость, на шее цветочное ожерелье. Би-Хасана выступает между ними как пава. В винной лавке мигом выпивают бутылку хмельного, что подешевле, и оттуда вся эта орава выходит с песнями, покачиваясь, спотыкаясь и приплясывая. Би-Хасана то в обнимку с одним, то нежно жмется к другому. Всю дорогу у них – перебранки, ссоры, драки. Потом глядишь – один или два уже валяются на улице, а трое-четверо добираются до гулянья и там напиваются до бесчувствия. Тот, что потрезвее других, подхватывает Хасану и, отделавшись от приятелей, отправляется с ней к себе домой или устраивается у нее. Остальные, вернувшись с гулянья, собираются на улице перед ее комнатой, поднимают крик, громко бранятся, швыряют камнями в степу. Но Хасаны дома нет, а если она и дома, так не откликнется. Потом появляется полицейский и разгоняет буянов. Все расходятся кто куда.
Вот какая жизнь нравилась моей Абади. Но разве я могла ей все это позволить? Кончилось тем, что она сбежала к Хусейну Али, слуге одного из моих знакомых, и поселилась у него. Жена его подняла крик и ушла из дому. Хусейн Али был до того влюблен в Абади, что уход жены ничуть его не смутил. Но тут вдруг возник вопрос, кто же будет ему готовить обед. Пришлось Абади самой возиться у очага да огонь раздувать. Но разве она была к этому приучена?… Все же, худо ли, хорошо ли, она прожила у Хусейна Али какое-то время. Там у нее родился ребенок, бог знает, от него или от кого другого. Двух месяцев от роду младенец умер. В довершение всего жена Хусейна Али подала на мужа иск о выдаче ей содержания. Ей присудили получать с мужа полторы рупии в месяц, а сам он зарабатывал у хозяина всего три. Как можно жить на полторы рупии? Существовали на приработки, но и то еле сводили концы с концами, а ведь Абади была лакомка.
Вот она тогда и ушла от Хусейна Али к одному молодому парню с этой улицы. Его мать – Патхани – была известная сводня. Абади попала в общество еще нескольких таких же пропащих девиц, а доходы Патхани соответственно выросли. Теперь ее сын уже только считался любовником Абади, а, в сущности, остался ни при чем. Но вот его приятель миян Саадат ухитрился надуть Патхани и увезти Абади к своей матери. Та увлекалась разведением кур. Около ее дома было кладбище, где эти куры паслись, и Абади приставили смотреть за ними. Миян Саадат работал в мастерской; с утра он уходил на целый день, а Абади оставалась возиться с курами. Там она спуталась с Мухаммадом Бахшем, сыном торговки овощами, но это заметила мать Саадата и все рассказала сыну, а тот как следует проучил Абади.
У Мухаммада Бахша был дружок миян Амир, слуга наваба Амира Мирзы. Он обожал всякие зрелища. Так вот, он похитил Абади и поселил ее в каком-то доме. Там собирались его друзья, и Абади старалась снискать внимание всех и каждого. В эту пору она, бог весть по чьей милости, вся покрылась язвами, ну и стала не нужна мияну Амиру. Он взял да и сбыл ее с рук в больницу. Там она и сейчас. Если вам угодно, можно ее пригласить.
– Нет уж, бог с ней, – отказался я.
21
Вот и пришло желанное, долгожданное,
Сердце нашло желанное, долгожданное.
Был первый четверг месяца раджаба. Я сидела, сидела, да и надумала поехать в Чиллударгах поклониться праху святых. Отправилась под вечер. Там было большое стечение народа. Сперва я прогулялась по двору мужской усыпальницы, потом пошла поставить свечи и возложить приношения. Какой-то человек читал марсии. Я послушала его. Затем пришел маулви и прочитал хадис; после началось общее поминовение. Наконец люди стали расходиться. Сотворив прощальную молитву, я тоже решила вернуться восвояси и дошла уже до ворот, как вдруг надумала заглянуть в женскую усыпальницу. Многие женщины в городе знали меня по исполнению поминальных плачей и по службе при дворе Малика-Кашвар, и я надеялась встретить кого-нибудь из знакомых и поболтать. Я села в паланкин и, опустив со всех сторон занавески, подъехала к воротам женской усыпальницы. Подошел сторож и помог мне выйти. Войдя в усыпальницу, я убедилась, что не ошиблась – знакомых женщин оказалось очень много. Тут посыпались жалобы и вздохи, пошли рассказы о днях восстания, разговоры о разных разностях. Проболтали допоздна. Я уже собиралась уйти, как вдруг вижу, из правого дворика выходит бегам, та, у которой я пела в саду близ Канпура. Это было целое шествие. Впереди сама бегам в богатых одеждах, а за ней четыре или пять прислужниц. Одна следит за одеждой своей госпожи, другая несет в руках опахало, третья держит шкатулку с бетелем, у четвертой на блюде приношения для святых. Бегам издали увидела меня и поспешила мне навстречу.
– Боже, Умрао! До чего же ты бессердечная! – воскликнула она, положив руку мне на плечо. – Уехала вдруг из Канпура, никому ничего не сказав, и только сегодня я тебя встретила, да и то случайно.
– Что делать, виновата! – ответила я. – Но на другой же день, после той памятной ночи в вашем саду, за мной приехали из Лакхнау и увезли меня сюда. Потом пришлось бежать оттуда, и где-где только я не побывала! И я не знала, где вы, и вы не знали, что со мной.
– Так. Но теперь мы обе живем в Лакхнау.
Лакхнау велик!.. И все-таки мы встретились здесь. – Здесь – это не встреча, – сказала бегам. – Ты должна прийти ко мне.
– С большим удовольствием, – согласилась я. – А как вас найти?
– Кто в городе не знает наваба-сахиба? – ответила бегам.
Только я хотела спросить имя наваба, ее супруга, как вмешалась одна из прислужниц.
– Кто не знает дома наваба Мухаммада Такихана! – сказала она.
– Прийти-то я пришла бы, – сказала я, – но не будет ли против наваб-сахиб?
– Нет, он не такой человек, – ответила бегам. – К тому же я подробно рассказала ему обо всем, что случилось в ту ночь. Он сам не раз ездил разыскивать тебя в Канпур и часто тебя вспоминает.
– Хорошо. Приду обязательно.
– Когда? Скажи точно.
– В следующий четверг.
– Зачем откладывать? До следующего четверга еще целая неделя. Почему бы тебе не поехать ко мне сейчас же?
– Хорошо, приду в понедельник.
– Лучше в воскресенье. Наваб тоже будет дома, а в понедельник он может отправиться к кому-нибудь из англичан.
– Я согласна, пусть будет в воскресенье.
– А в какое время придешь? – спросила бегам.
– Когда прикажете. Дома у меня никаких дел нету. Могу прийти в любой час.
– Ты где живешь?
– На Чауке. Неподалеку от ворот Сайида Хасана-хана.
– Так я пришлю за тобой служанку. С ней и пойдешь.
– Прекрасно!
– Ну, тогда до свиданья, – сказала бегам.
– Да, скажите мне еще кое-что, – спохватилась я. – Как ваш сынок?
– Слава богу, здоров. А ты, значит, до сих пор не забыла его!
– За разговором чуть не забыла, – призналась я. – Да и как не забыть, – только захочешь спросить про него, как речь заходит о другом.
– Он теперь уже совсем большой, все понимает. Я тебе его покажу.
– Теперь мне и не заснуть – так я буду ждать этого дня! Больше ничего не рассказывайте. До свиданья!
– До свиданья. Смотри, приходи непременно.
– Даю слово!
Тут прислужницы, видя, что разговор наш грозит начаться сызнова, принялись уговаривать свою госпожу:
– Бегам-сахиб, пойдемте! Носильщики шумят. Паланкин давно уже подан…
22
Размышлял я о мире, думал нощно и денно,
Но остались закрыты двери тайны вселенной.
Хотя я и ушла от Ханум, но пока она была жива, я считала ее своей покровительницей, и, надо признать, она меня тоже любила. Она так разбогатела, что почувствовала себя независимой, и с годами стала чуждаться людей. Теперь она уже не зарилась на заработок своих воспитанниц, но опекала их по-прежнему и до конца дней ни одну из них не оставляла. Особенно она любила меня. Бисмилла причинила матери много горя, и потому к ней Ханум относилась довольно холодно, но все же ведь Бисмилла была ее родное дитя. Хуршид-джан тоже вернулась в Лакхнау после восстания и жила вместе с Ханум. Амир-джан сняла себе отдельную комнату, но и она постоянно навещала старую хозяйку.
Комната, которую Ханум когда-то отвела мне, так и оставалась за мной до конца ее жизни. Там хранились мои вещи, а на двери висел мой замок. Когда бы мне ни захотелось, я могла прийти и жить там. Где бы я ни провела год, в мухаррам я возвращалась туда, чтобы совершить поминальные обряды. Ханум до самой смерти хранила для меня необходимые принадлежности этих обрядов.
В четверг я встретилась с бегам, а в пятницу ко мне пришел человек и сообщил, что Ханум чувствует себя плохо и просит ее навестить. Я тут же позвала носильщиков и отправилась к ней. Повидавшись с нею, я хотела уже ехать обратно, как вдруг надумала зайти к себе в комнату и взять свое парадное платье. Открыла дверь, гляжу: углы затянуты паутиной, на постели толстый слой пыли, ковры разбросаны и смяты, повсюду валяется мусор. При виде этого запустения мне вспомнились прежние дни. Боже! Было же такое время, когда комната эта в любой час была в полном порядке. Подметали ее раза по четыре на день, постель выколачивали, сору не было и в помине – пылинки нигде не увидишь. А теперь здесь не хотелось задержаться и на минуту. Кровать была все та же, на ней я когда-то спала, но теперь на нее даже ногой ступить и то было бы неприятно.
Со мной был слуга. Я сказала ему:
– Смахни-ка хоть паутину.
Он отыскал где-то тростниковую метелку и принялся бороться с пауками, а я тем временем взялась за ковер Мы вместе со слугой разостлали его, поправили белый половик. Когда ковры были приведены в порядок, я сняла с кровати постель и вытрясла ее. Достала из кладовой корзинку, шкатулку для бетеля, плевательницу и расставила все эти вещи по местам – так, как они стояли в далеком прошлом, – а сама уселась на кровати, облокотившись на валик. У слуги была с собой коробочка с бетелем. Я взяла у него бетель и стала жевать, потом поставила перед собой зеркало и принялась смотреться в пего.
Тут вспомнились мне прежние дни, и перед глазами поплыли картины из времен моей юности. Я представила себе своих тогдашних поклонников: наглого Гаухара Мирзу, глупого Рашида Али; Файзу Али, что меня так любил, Султана-сахиба, что был так красив, – словом, передо мной возникали все те, кто бывал здесь, и каждый со свойственными ему чертами. Моя комната превратилась в своего рода волшебный фонарь: вот картина проходит перед моими глазами, вот она исчезла, а на смену ей явилась другая…
Когда весь мой запас воспоминаний иссяк, то же самое повторилось сначала. Снова все те же картины замелькали одна за другой. Но если в первый раз они вспыхивали лишь на мгновение и сразу же исчезали, то теперь плыли медленней, так что я могла лучше рассмотреть и продумать каждую из них. События, связанные с тем или иным человеком, выступали теперь во всех подробностях. Сначала голова моя немного кружилась, и я видела лишь разрозненные куски Этих картин, теперь же каждая порождала целую цепь других, связанных с ней, и мое поле зрения все расширялось. Передо мной вновь возникла вся моя прошлая жизнь…
И тут я вспомнила Султана-сахиба. Вот памятный вечер, когда я выступала впервые и когда он меня увидел; вот на другой день является ко мне его слуга; потом он приходит сам… Любезные речи, беседа о поэзии; затем вторжение Хана-сахиба и его грубость; выстрел Султана-сахиба, падение грубияна, преданность Шамшера-хана; появление котваля… Вот Хана-сахиба отправили домой, а Султан-сахиб исчез надолго; а вот наконец настал день, когда я снова его увидела и послала ему записку через мальчика… И вот возобновились наши встречи; вот – вечера в Навазгандже… Все эти события вставали передо мной так отчетливо, как будто они случились только вчера. Потом их вереница потекла снова, но когда дошло до появления слуги с письмом Султана-сахиба после моего первого выступления, настроение у меня вдруг упало. Мне почудилось, будто в этот миг я чего-то лишилась. И вдруг мысли мои оборвал крик слуги:
– Госпожа! Берегитесь! У вас сколопендра на покрывале!
Я вскрикнула, вскочила с постели и поспешно сбросила покрывало. Слуга поднял его и встряхнул; на пол вывалилась сколопендра, поползла к изголовью кровати и залезла под ее ножку. Слуга приподнял кровать и увидел под ножкой пять лежащих рядком золотых монет.
– Ой! Глядите! Что это? – изумился он.
– Золотые, – спокойно ответила я и подумала: «Да, те самые золотые».
– Как они тут очутились? – недоумевал слуга.
– Это сколопендра в них превратилась, – засмеялась я. – Подними их!
Слуга, немного поколебавшись, поднял монеты и подал мне.
– Значит, дом Ханум не разграбили во время восстания? – спросил я.
– Конечно разграбили! Но представьте, – никому и в голову не пришло поднимать мою кровать и заглядывать под ее ножки.
– Что ж, все может быть, – сказал я.
23
Страсть меня ранит до крови, ревность еще
больней. Встретив на днях соперника, мысленно встречусь с ней!
В воскресенье в восемь часов утра приехала в паланкине посланница бегам. Я только что поднялась с постели. Не успела я как следует выкурить хукку, как она принялась меня торопить. Мне хотелось поесть перед отъездом, но женщина сказала, что бегам настойчиво просит меня позавтракать у нее. Я спросила, дома ли наваб. Она сказала, что он с утра уехал в деревню. На вопрос, когда он вернется, женщина ответила, что его ждут не раньше вечера. Мне нужно было о многом поговорить с бегам с глазу на глаз, и потому я заспешила. Умывшись, причесавшись и одевшись, я вместе с этой женщиной и одной из своих служанок тронулась в путь.
Пришла, вижу – бегам уже ждет меня. Как только я вошла, стали подавать завтрак. Вместе с бегам я принялась за еду. Кушанья все были изысканные: пышки, тушеное мясо, разнообразные острые приправы, сливки, вареный рис самого лучшего качества и необыкновенная подливка к нему, яблочная пастила, халва и другие сласти. Зa едой бегам шепнула мне на ухо:
– А помнишь гороховую похлебку и пшенные лепешки, которыми кормили нас у Карима?
– Молчи, как бы кто не услышал, – испугалась я.
– А если и услышат, что ж такого? Будто никто не знает! Ведь матушка наваба – пошли, господи, душу ее в райские селения! – купила меня для своего сына.
– Ради бога молчи, – сказала я снова. – Сядем где-нибудь наедине, тогда и поговорим.
Покончив с едой, мы ополоснули руки и лицо, пожевали бетель. Служанка принесла и раскурила хукку. Потом бегам под разными предлогами удалила всех своих женщин.
– Наконец-то ты меня узнала, – сказала я.
– Нет, я тебя узнала еще в тот день, когда в первый раз увидела в Канпуре, – возразила она. – Сперва я довольно долго сомневалась. Я была уверена, что где-то видела тебя раньше, но где? Это мне не удавалось вспомнить. Как ни ломала себе голову, все без толку. Вдруг случайно взглянула на свою служанку Кариман, и ее имя напомнило мне о Кариме.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24