– Девушка, которую я люблю, – сказал он сам себе.
И вдруг пришла мятежная мысль, что все еще можно поправить, вернуть Ламассатум, отказаться от чудовищного бракосочетания, которое лишь испортит ему жизнь. Пусть даже отец лишит его наследства, выгонит из дома, пусть – какая разница, если любимая будет с ним? У него есть кое-какие собственные деньги, он выкупит ее и даст свободу. Перспектива счастья так манила, так светилась лазурью где-то вдалеке, что ему казалось, все так и будет, что уже так к есть на самом деле, и осталось только почувствовать реальность новой жизни… Но еще только думая об этом, прокручивая в голове новые сюжеты, он знал, что ничего такого не сделает.
Адапа закрыл лицо руками. Ладони, рукава платья пахли ею, и он глухо, тихонечко завыл.
В свадебном наряде Иштар-умми стояла посреди своей спальни. Дверь, ведущая на балюстраду, была распахнута, смутным, ровным рокотом доносился голос города, во дворе невольник точил ножи. Холодный шелест металла о точильный камень возбуждал. Иштар-умми любила этот звук, как любила все, что было связано с силой и властью.
Сара держала перед ней зеркало в костяной оправе. Иштар-умми поворачивалась то тем, то другим боком, принимала совсем уж немыслимые позы, чтобы увидеть себя со спины.
– Хватит! – наконец, разгневанно крикнула она. – Так я или окосею, или сверну себе шею! Где эти негодницы? Их только за смертью посылать. Все, с меня хватит, я так больше не могу! Велю их высечь. Давно уж пора, честное слово.
– Успокойся, – сказала Сара. – Ты ведешь себя как ребенок. Имей хоть каплю терпения.
– Постараюсь. – Иштар-умми надула яркие губки. – Постараюсь не убить этих девчонок, когда они явятся. Я. не люблю ждать, ты знаешь.
– Иштар-умми, – с укором сказала аравитянка. – Пора взрослеть, понять, что что-то происходит не всегда так, как тебе хотелось бы. Таково течение жизни.
– О, Сара! – Иштар-умми закатила глаза. – Ты опять! Неужели даже в доме мужа я не избавлюсь от твоих нотаций!
– Ты хочешь, чтобы я осталась с тобой? – голос Сары задрожал.
Иштар-умми удивленно вскинула брови и посмотрела на Сару долгим взглядом:
– Что?
– Ничего.
– Подожди, что значит «ничего»? Я и не думала расставаться с тобой. Конечно, ты будешь жить со мной в новом доме. Ты мне как мать! Или нет?
– Спасибо, дорогая, – Сара смертельно побледнела. – Я сделаю так, как ты захочешь.
– Вот и хорошо! – Иштар-умми щелкнула пальцами. – Скажи, я ведь прекрасна, правда? А в этом наряде я лучше во много раз. Я тебе нравлюсь? Что молчишь? Подними зеркало выше, так, теперь чуть опусти, еще ниже. Тебе не кажется, что вот тут какие-то сборки? Нет? Странно, а мне тесно, вот именно здесь, в этом самом месте.
Сара безропотно то поднимала, то опускала небольшое зеркало, позволяя юной госпоже придирчиво осматривать свадебный наряд. Рабыня, погруженная в свои мысли, по какому-то наитию угадывала, что нужно делать, потому что приказаний Иштар-умми уже не слышала: Сара думала о Сумукан-иддине.
– Ах, это вы, по вам уже кнут плачет! – крикнула Иштар-умми, повернувшись к служанкам, которые вносили в спальню зеркало в рост человека в тяжелой бронзовой оправе.
– Ставьте его сюда. Я уже намаялась с этой гадостью! – Она указала на круглое зеркало, которое держала Сара. – Да убери же ты его, наконец!
Иштар-умми хлопнула Сару по руке, пальцы аравитянки разжались, и зеркало со звуком лопнувшей арфовой струны, ударилось о глиняный пол. Казалось, что воздух в комнате раскололся надвое, и в этот разлом вползла зловещая тишина. Иштар-умми почувствовала болезненный укол в сердце, рот ее был полуоткрыт, глаза расширились от ужаса.
Сара подняла зеркало, осторожно держа за оправу. От удара на бронзовой поверхности появились бугорки и вмятины, и отражение лица рабыни приобрело уродливые черты. Подошла Иштар-умми, и на заднем плане появилось ее перекошенное, с неестественно высоким лбом, расплывчатыми щеками и узким подбородком, лицо.
.– Что это значит? – прошептала она.
– Не смотри в это зеркало, – отозвалась Сара. – Не надо.
Набу-лишир поднялся из кресла. В зале судебных заседаний стоял невообразимый шум. Пожилая женщина, мать осужденной, истошно кричала и все норовила броситься ниц перед судьями. Плачущие женщины повели ее к дверям. Судебное заседание, было окончено, но это был еще не конец, следовала завершающая часть действия – казнь.
Он осудил молодую женщину на смерть за прелюбодеяние, и иначе не мог – таков закон, и от пего, государственного судьи, зависит незыблемость закона. Зал постепенно пустел, крики и плач теперь заполнили двор, но вот и они постепенно стихли. Стражники с дротиками в руках недвижимо стояли по периметру зала, в распахнутую дверь лился солнечный свет.
Коллеги Набу-лишира и старейшины также вставали из кресел, обсуждая вполголоса свои дела, кто-то тронул Набу-лишира за рукав. Прощаясь, он почтительно поклонился; седой крепкий старик что-то с улыбкой говорил ему, обдавая запахом лука, и Набу-лишир спокойно отвечал. Наконец, и они вышли, унося с достоинством свои головы, и Набу-лишир спустился по ступенькам на мозаичный пол. Сандалии стучали непривычно громко, он прислушивался к одинокому звуку, медленному звуку своих шагов. Горели тусклые светильники, и тени на стенных барельефах углублялись, в то время как за пределами судебного здания пылал день.
Он дошел до левой стены зала и повернул назад, каменные правители и боги провожали его глазами. Нет, конечно, Набу-лишир не корил себя, он был человеком трезвого ума, но практика показывала, что людей не слишком пугает перспектива наказания, они идут на любые жертвы ради любви. И эта девушка, которую сейчас убьют, знала, что в итоге так и будет, и все-таки совершила преступление.
Толпа движется в сторону городских ворот. Осужденная на казнь в сопровождении вооруженных людей по лестнице восходит на башню. На ней длинное платье без пояса, голова не покрыта, как у уличных женщин. Под внешней стеной собираются люди, толпа растет. Башня уходит в небо, на площадке душно, горячий ветер сушит губы, рвет волосы и платье, и эти прикосновения жизни бесконечно дороги. Буйствует день, небесная синь пьет глаза. Женщину подвели к краю, помогли подняться на парапет. Легкий толчок в спину, и она летит.
Набу-лишир закрыл глаза.
– Любовь, – сказал он и вздохнул. – Все – суета. Судья оглянулся вокруг. Пора уходить. Завтра предстоит трудный день, наполненный хлопотами, – бракосочетание его сына с благородной девицей. Он был рад этому. Взгляд его остановился на одном из стражей. Набу-лишир, будто невзначай, приблизился к нему.
– В битве, которой нет равных, победу добыл, – проговорил он задумчиво.
Воин не шелохнулся, тень лежала на его бесстрастном лице. Судья повернулся на пятках и широким шагом ринулся прочь из зала в жидкое золото солнца, громко декламируя на ходу:
Властью обещанной взял он таблицы судьбы
И над богами возвысился, славой объятый…
Оранжевый свет дрожал на барельефах, выявляя фрагменты мозаики на полу, где ануннаки – божества земли и подземного мира – кланялись своему создателю Мардуку. Тишина спустилась со сводов. Воины будут стоять до заката, но потом уйдут и они.
Глава 23. ОЖИДАНИЕ
В сопровождении нескольких рабов Адапа шел по одной из центральных улиц. Позади остался большой базар, где от давки и разноголосого крика он едва не сошел с ума. Адапа устал, очень устал. Уже больше суток без перерыва он прокручивал в голове минуты последней встречи с Ламассатум. Он был бессилен остановить водоворот сознания, губивший его, ничего уже не мог.
Он ходил по базару как во сне. Торговцы при виде молодого господина оживлялись необычайно, наперебой расхваливая свой товар. На все предложения он отвечал лишь:
– Годится, – и раб-казначей принимался торговаться с купцом.
Адапа покупал подарки невесте, думая о Ламассатум. Переливы дорогих тканей, блеск драгоценностей возбуждали его больной мозг, терзали душу. Бледный, в испарине, он покинул торговые ряды. Едва оказавшись на чуть более спокойной улице, он пошел быстрым шагом, так, что его люди, нагруженные покупками, едва за ним поспевали. Раб, ведавший деньгами, пытался его остановить, Адапа раздраженно отмахивался, но вскоре и сам сообразил, что идет не в ту сторону. Тогда он приказал невольникам отправляться домой и передать отцу, что будет позже.
Уже миновал полдень, тени осторожно карабкались по стенам, пахло свежим хлебом, где-то плакал младенец, и пела девушка. Были и другие звуки, сливающиеся в обычный городской шум, но Адапа уже не обращал на них внимания, прислушиваясь только к этим двум голосам, хрустальным призракам, которые ухитрились проникнуть в его воспаленный воображением мозг, а больше и не было ничего.
Заложив руки за спину, Адапа шел теперь неторопливо по той стороне улицы, где неширокой полосой лежала тень. Все было как всегда, и именно это его и удивляло. Расставание с Ламассатум стало маленькой смертью. И что же? Он – почти мертвец, а мир не переменился ни капли. Так же было и тогда, когда умерла мама. Он тогда окоченел, сердце превратилось в комок глины, ему тяжело было смотреть на других людей – во всем чудилась фальшь. Кажется, с тех пор он так до конца и не пришел в себя, какая-то часть его все время мерзла. А Ламассатум он любил другой любовью, но корни ее крылись в том, что она так похожа на Нупту.
Адапа сворачивал то на одну, то на другую улицу, и они, прямые и длинные, как копья, все двигались куда-то, и он шел вдоль домов, до краев наполненных жизнью, о которой он никогда не узнает. Все это вписывалось в его теперешнее ощущение бытия – эти высокие тротуары, косые тени, словно мехом отороченные коричневой плесенью у фундаментов, стоны чужой арфы.
В отдалении юноша заметил группу людей, которая пребывала в движении и возрастала. Он ускорил шаг, и монотонный стон, который он слышал, оформился в молитвы и причитания плакальщиц; рее можно было различить отдельные слова. Жрецы, приглашенные в дом, исполняли траурную музыку и подготавливали церемонию погребения.
Адапа перешел на другую сторону улицы и остановился, наблюдая со стороны. Двери дома были распахнуты настежь, виднелась часть дворика с подстриженными кустами роз; кирпичи, устилавшие дорожку, большей частью были разбиты, сквозь трещины лезла зеленая травка. Люди толпились на тротуаре, не смея войти в дом, ожидая на улице выхода печальной процессии.
Но вот покойника вынесли – длинный сверток из тростниковой циновки. Поднимался плач, скорбящие о мертвом разрывали свои одежды, некоторые, видимо, близкие родственники, наносили на тело кровавые раны. Жрецы шли вереницей с музыкальными инструментами, и наемные плакальщицы причитали все громче и громче. Процессия двинулась вслед за покойником к месту его погребения. Адапа безотчетно последовал за толпой, все время почему-то глядя на одного толстяка в льняном платье, которое на его жирных плечах было разодрано в клочья. Человек этот шел странной походкой, не то хромая, не то пританцовывая, время от времени ножом надрезая кожу на руках. Вид этого человека раздражал Адапу, будоражил его нервы, и, может быть, именно поэтому он не отводил глаз. Почувствовалась близость воды, улица внезапно оборвалась, похоронная процессия оказалась на берегу канала, где вода была замутнена и по поверхности бежала серебристая рябь. Слева тянулись дома другой улицы, а справа, на незастроенном участке, лежал небольшой пустырь. Здесь находились несколько десятков склепов и надгробий, обращенных на запад. Все на миг притихли, опасаясь потревожить мертвецов.
В этом месте, где открывались последние ворота, и начиналась новая, страшная жизнь, солнечный свет померк, копоть сумерек легла на людей, траву, само небо – так на мгновение почудилось Адапе. Он постоял немного, глядя, как зарывают в землю покойника, потом резко повернулся и пошел прочь. За ним погналась скорбная музыка, но вскоре отстала, и вот привычный шум Вавилона словно вернул его с небес на землю. Тут-то как раз колдовское оцепенение и прошло. Он вернет себе Ламассатум, а ей – ее свободу. Он любит эту девушку и скажет об этом всему миру.
– Я хочу быть в ладу с самим собой, – прошептал он.
В голове прояснилось. Слабость ушла. Он нанял носилки и отправился домой, размышляя о предстоящей свадьбе, встрече с Ламассатум, об обещании учителя относительно занятий в школе Эсагилы, о суровом отце.
На площади перед малым храмом Адада, где собирались нищие уличные поэты, его внимание привлекло какое-то сборище. Это были большей частью праздные зеваки, ничего не смыслившие в поэзии, остановившиеся поглазеть на вдохновленного оборванца, декламирующего свое творение. Платой ему были насмешки, и все-таки он читал стихи. Сквозь гул и шум Адапа отчетливо различал его зычный голос, так не вязавшийся с невзрачной внешностью.
Адапа хотел остановиться, но тут же передумал, и рабы-носильщики прошли мимо. Голос поэта затихал, откликаясь эхом в его голове. Проплывавшие ему навстречу лица были неприятны, и как пожар, как разбитое сердце горел красный цветок в волосах публичной женщины. Адапа закрыл глаза. Завтра Иштар-умми, чужая, почти незнакомая, станет ему женой. А Ламассатум сейчас далека как никогда. Он снова вспомнил старика-учителя, как тот, после очередного приступа кашля, сидел на пороге школы. Постукивая палкой и отвечая на какие-то замечания Адапы, он говорил:
– В жизни еще и не такое бывает.
Ярко светило солнце. Глаза старика слезились. Адапе казалось, он плачет. Высоко, в самом густом ультрамарине завершал пятый круг орел. Никогда тот день не повторится, и Адапа не станет прежним.
– Но я все равно буду счастлив, – прошептал он. – Я буду счастлив, чего бы это ни стоило.
Иштар-умми поспешно обернулась. Почему ей показалось, что на террасу вышел Адапа? Этого не было и быть не могло: накануне свадьбы жених не должен видеть невесту… Но его имя едва не сорвалось с ее губ! Перед ней стоял отец. Взгляд его смутил Иштар-умми. Она опустила глаза, потерла виски.
– Голова болит, – сказала она неправду.
Сумукан-иддин быстро подошел, положил раскрытую ладонь на ее голову. Рука его была тяжела, и она невольно подумала, такова ли рука Адапы? Еще во время помолвки, и потом, когда Адапа приезжал к ней с отцом, Набу-лиширом, она обратила внимание на его красивые пальцы с гладкими ногтями и несколькими кольцами. Ей даже удалось рассмотреть рисунок на одном – египетскую кобру, символ власти.
С тех пор она видела кобру во сне, ее капюшон и два маленьких рубиновых глаза, сверкающих зловещим блеском. Но это были только сны, а реальность переполняло ожидание счастья. Иштар-умми не верила, что можно влюбиться вот так, сразу, и, словно в насмешку над самой собой – влюбилась. Теперь, глядя на юношей, она искала в них сходство с Адапой и не, находила – для того только, чтобы убедиться, что они хуже ее жениха.
.– Не выходи на солнце, – глухо сказал Сумукан-иддин и убрал руку.
– Завтра будет такой день… – она запнулась. – Мне страшно.
Сумукан-иддин привычным жестом заложил руки за спину. Ничего не сказал. Просто смотрел на противоположные дома, чьи вторые и третьи этажи виднелись над сплошной каменной стеной.
– Отец, – позвала Иштар-умми.
– Ты уже мерила праздничный наряд? – спросил он.
– Да, это очень, очень, очень красиво!
– Почему не показалась мне?
Сумукан-иддин наконец перевел взгляд на дочь. Она пожала плечом.
– Я просто хотела сделать тебе сюрприз. Как мама, помнишь?
– Что?! Что ты сказала?!
– Мама всегда тебя чем-то удивляла. Тебе это нравилось!
– Да, да, прости. Ты очень на нее похожа.
Он поцеловал дочь в теплую душистую макушку. Все, что мог себе позволить. О боги, за что эти муки? Она подняла голову.
– А что ты станешь делать, когда я уйду жить к мужу?
– Уеду.
– Куда?
– Пока не знаю, – он забрал в кулак бороду.
Иштар-умми заметила, что на его пальцах снова нет колец.
– Снаряжу караван с зерном и маслом в Хорезм, закуплю там олово.
– Почему именно в Хорезм? Это же так далеко! – разочарованно протянула девушка.
– Можно и в другую область. Так ли это важно теперь? Главное, что у тебя начинается новая жизнь.
– Как ты думаешь, Адапа хороший?
Сумукан-иддин сглотнул.
– Думаю, да. Он будет заботиться о тебе.
– И любить?
– Конечно. Разве можно не любить такую красавицу?
– А ты, отец, ты-то любишь меня?
– Я всегда любил только твою маму и тебя.
– И больше никого никогда?
– Никогда.
В комнате что-то со звоном разбилось. Иштар-умми и Сумукан-иддин обернулись. После дневного золотого света сумрак комнаты казался слишком густым. Сара, распластав складки платья, как мятые крылья, торопливо собирала с пола осколки вазы. На секунду она подняла лицо, и то, что Иштар-умми увидела, было странно, очень странно. Сара плакала.
Сара поднялась и вышла из комнаты.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27