Не потому, что первый раз стрелял в живого человека, а потому, что опасался промахнуться. Он никогда не думал, что так трудно сделать простое движение пальцем. Ноги у него устали, дрожали, свело икры, губы тряслись. Он не знал, кому молиться в таких случаях, а то бы непременно помолился. По лицу густо тек пот, в ушах звенело. Впрочем, сквозь звон он все пытался уловить совсем уже стихший рокоток джипа - хваленый отцовский подопечный, похоже, решил объехать весь Грязный бор.
Наконец Куроедов задержал дыхание, закусил нижнюю губу, сильно, до крови, и нажал на спусковой крючок. Выстрел был гулким, сильным, ствол пистолета здорово задрало вверх, и Куроедов в ту же секунду понял: он промахнулся.
Пуля с гулким звуком пропорола воздух рядом с головой Малыхина, обожгла жаром щеку и защелкала по веткам, срезая одну за другой. Малыхину показалось, что голова у него дернулась, уходя от пули, но на самом деле он не шелохнулся.
- А-а-а! - закричал Куроедов отчаянно, чувствуя, как страх, обварив у него все внутри, родил такой приступ боли, что от неё могло остановиться сердце. - Ты мне подсунул пустой патрон. А-а-а!
- Неправда, - спокойно, выждав, когда Куроедов замолчит, ответил Малыхин. - Патроны у нас одинаковые. Фабричные.
- А-а-а! - вновь закричал Куроедов. Он выхватил из кармана пачку с патронами и судорожно заперебирал пальцами, словно бы проверял "маслята" на пригодность.
Малыхин поднял пистолет, и крик застрял в горле Куроедова. Он понял: это все.
В следующий миг губы у него жалобно дернулись, но сползли в сторону, в уголках проступили пузыри, и он замахал рукою:
- Не-е-ет!
Он не верил в свою смерть и одновременно боялся.
В ответ Малыхин лишь усмехнулся. Куроедов, облизывая языком губы, торопливо выколупнул из пачки патрон и, передернув затвор пистолета, загнал его в ствол. Хоть руки у него и тряслись, движения были точными, автоматическими, как на соревнованиях.
Малыхин медлил, не стрелял; в плоских от напряжения глазах Куроедова появилась надежда: может, он успеет выстрелить раньше. Ведь законы дуэли, всякое там благородство и прочее, что предусматривают правила дуэли, - все это осталось где-то в прошлом. Главное сейчас для Куроедова было - уцелеть.
А благородство - это для тех, кто ни шута не смыслит в жизни, не знает её вкуса, не умеет добиваться цели.
Малыхин наслаждался последними секундами своей жизни, он не думал, что они могут быть такими радостными, такими сладкими.
Кося глазами на руки Григория - тот уже передернул затвор, Малыхин с шумом втянул в себя воздух, прополоскал им рот, будто водой, - дурацкая привычка. Поднял пистолет и выстрелил в воздух.
Пуля с мокрым чавканьем влепилась в макушку сосны и застряла в ней.
Вот и все. Он не хотел жить, но не смог убить себя. Пусть за него это сделает старый приятель Гриша... Без Ирины жизни ему все равно нет. Он ободряюще улыбнулся Куроедову, - глаза у того сделались круглыми, удивленными. Он не понимал приятеля.
В следующий миг Куроедов выстрелил. Малыхин услышал выстрел, но того, как вошла в него пуля, не почувствовал. Пуля откинула его от места, где он стоял, на землю Малыхин упал уже мертвым.
Родители Сережи заявили о пропаже сына, милиция пробовала его искать, даже дала объявление в газете, но тело найти не сумела. Дело было закрыто. Куроедову-старшему удалось, что называется, спрятать концы в воду, все сделать так, чтобы от происшедшего осталась лишь людская молва. И никаких других следов.
А людскую молву, как известно, к уголовному делу не подошьешь...
ШАГ НА ПЛАХУ
У старика Сергеева была отличная квартира, расположенная в спокойном, тихом проулке, похожем на кривую турецкую саблю, спускающемся от улицы Чехова, известной каждому москвичу, к хамовато-шумному, напоенному резиновой вонью, дымом и человеческим потом Садовому кольцу, которое было названо каким-то умником Садовым за то, что там пахло яблоками и, возможно, когда-то хорошо росла антоновка. Но это было когда-то, сейчас в такое совершенно не верится, и полчаса, проведенные на Садовом кольце, оборачиваются для каждого отчаянной головной болью.
Получил Сергеев эту квартиру, вернувшись с войны при парадных майорских погонах, с полным набором орденов - ему, кажется, выдали все, что чеканил тогда Монетный двор, как номерное предприятие, работавшее, как и все, на войну. Имел майор и вожделенную золотую звездочку, мечту всех солдат и офицеров. Звание Героя Советского Союза он заработал за освобождение Праги. Как героя его и ублажили квартирой. Сначала за каждый орден платили деньги, платили даже за медали, такие, как "За отвагу", приравненные к орденам, а потом перестали. Но квартиру он все же получил, успел - ордер ему поднесли на блюдечке с голубой каемочкой. Как у Ильфа с Петровым.
Пошли годы работы - очень напряженные, когда он забывал про время, Сергеев любил работать, не отлынивал ни от какого дела. Был и на командных высотах, к которым, впрочем, не стремился - особенно по партийной части, поскольку общественной работой заниматься не любил и не умел: был и исполнителем, не рядовым, правда, а с теми же "майорскими погонами", если армейское звание перевести на гражданский лад. Вообще-то, поднявшись однажды на командирскую ступеньку, упасть с неё он мог, только угодив в тюрьму.
Такова была система, и Сергеев считался её надежным винтиком. Впрочем, не только Сергеев, было много других - Ивановых, Петровых, Сидоровых... Все эти винтики, шпунтики, шестеренки, колесики цеплялись друг за друга, крутились, и машина работала. Это было божественное время, имеющее чуть пьяноватый привкус, - запах хмеля, брожения, победы не выветривался, и сильному, с ладным телом, умелому Сергееву казалось, что молодость вечна, старость никогда не наступит. Но старость все-таки наступила.
Она подобралась внезапно, как опытная разведчица, подползла по-пластунски, обозначилась вначале дворянской хворью, о которой Сергеев читал только в книгах, - "люмбаго", потом ревматизмом, затем аритмией и так далее. В общем, пошло, покатилось - не остановить, и очнулся Игорь Иванович Сергеев уже стариком. Окончательно он понял это в тот момент, когда сидел за столиком, накрытым куском старого зеленого сукна, пропахшего нафталином и мышиным пометом, в одной руке держал почетную грамоту древнейшего образца - с Лениным в правом углу и красным знаменем в левом, в другой букет цветов, среди которых выделялись желтые тюльпаны. Он глядел на эти тюльпаны и болезненно морщился: "Желтые цветы - это что, к измене?"
И что-то сосущее, противно холодное подползало изнутри к горлу, мешало слушать выступающего директора - загорелого громилу, каждый месяц ездившего отдыхать на Майорку, Гавайи и даже на Сейшелы, но это не смущало его, когда он платил своим подопечным зарплату, которой едва хватало на хлеб и воду.
Директор умел говорить, слова находил такие, что они у иного некрепкого гражданина вызывали слезы умиления. Сергеев сам не раз заслушивался речами директора и впадал в некое наркотическое забытье, а потом, очнувшись, удрученно качал головой: надо же!
Выйдя на пенсию, он сразу же ощутил острую нехватку денег. То, что он припас на старость, в два приема было обращено в труху: первое уничтожение проделал премьер Павлов, второе - премьер или полупремьер Гайдар. Старого Гайдара Сергеев почитал, в сорок первом даже встречался с ним под полуокруженным Киевом, молодого не знал вообще и слышать о нем не слыхивал. Но после того что молодой Гайдар сделал с его деньгами, перестал уважать и старого Гайдара.
- Что нам делать, Игорь? - поинтересовалась как-то утром жена. Денег у нас не то что на колбасу, даже на воду скоро хватать не будет...
Покрутив головой, будто ему что-то мешало дышать, Сергеев крякнул привычно, как на работе, когда ему что-то не нравилось, - подумал, что кряканье здесь неуместно, покашлял, освобождаясь от пробки, внезапно закупорившей горло.
- Надо потерпеть, Ирина, - сказал он.
- Сколько?
- Если бы я знал, если бы я знал...
- А кто это знает? - Женщины, когда уверены, что они правы, обычно наливаются упрямством питбультерьера, перестают следить за своими словами и больно бьют. Логика у них в таких ситуациях бывает просто неотразимая.
Сергеев широко провел рукою в пространстве - жест был неопределенный, что немедленно вызвало гнев у жены.
- Ага, выходит, знает только правительство...
- Наверное, - вздохнув, согласился Сергеев.
- Да пока оно что-нибудь придумает, мы умрем и от голода вспухнем!
- Так не бывает, - невольно усмехнулся Сергеев, - вначале вспухают от голода, а потом умирают. И то такое бывает не у взрослых - только у детей.
- Надень парадные штаны, железо на грудь нацепи, сходи куда-нибудь, побрякай там медалями.
- Я за это железо, между прочим, четыре дырки в теле ношу, - голос Сергеева сделался горьким, - слишком пренебрежительно ты относишься к немецкому наследству. Горбачев, например, так к нему не относится.
- Этот лысый пряник?
- Пятнистый пряник.
- Да чихать я хотела на лысого и на пятнистого! Он за свое ответит придут люди и спросят... Нам есть нечего, Игорь! Десяток куриных яиц, которые размером меньше голубиных, ныне стоят столько, сколько раньше стоили "жигули". Это мыслимо?
Судя по всему, жену так просто не остановить.
- А то, что стариков кладут в землю в полиэтиленовых пакетах вместо гробов - мыслимо?
- Довели страну, - Ирина Евгеньевна не заметила, как повторила жест мужа - так же широко и неопределенно обвела рукою пространство, словно бы призывая в свидетели весь мир, - вот правителей мы себя избрали!
- Это ты избрала, я на выборы не ходил. - Сергеев поморщился оттого, что в груди стрельнуло холодом, пошевелился и ещё раз недовольно поморщился: услышал внутри скрип собственных костей - к старости все начало трещать, скрипеть.
Ирина Евгеньевна не услышала его.
- Нахапали себе столько, что деньги изо рта, из носа, из ушей торчат, и все доллары, доллары, доллары! Зеленые... - Она хмыкнула. - Надо же, долларам название придумали, как щам - зеленые! Хапать ртом уже не могут, так хапают задницей... Бедная Россия!
- Не такая уж она и бедная, если её столько грабят, никак до конца разграбить не могут. Американцы взяли нас без боя - то, чего никто сделать не мог. Долларом одолели, куда ни пойдешь, всюду эту... щи! Щи в палатке, щи в магазине, щи в железнодорожной кассе. Только баба Маня в какой-нибудь брошенной деревне, в которой осталось шесть дворов, не знает, что такое зеленые американские щи. Тьфу! А где взять эти щи, если их не выдают на пенсионную книжку? - Сергеев произносил эти слова, совсем не надеясь, что их услышит жена. Она, когда начинала говорить, то глохла, будто тетерев на току. Так оно и было, Ирина Евгеньевна выступала в привычном для себя жанре монолога.
- ...наедятся наши правители и укатят в заморские края! - Ирина Евгеньевна закончила на вдохновенно-возвышенной ноте: - Здесь им делать нечего, они боятся народа... Да и лиха беда начало: под суд могут угодить. А тюремную баланду после тройной и пятерной архиерейской ухи хлебать не светит...
- Ирка, Ирка, мы безнадежно с тобой устарели, - с грустным пафосом проговорил Сергеев, - мы с тобой - продукт прошедшего времени.
Это Ирина Евгеньевна услышала и, оборвав свою речь, безмолвно опустилась на стул. Откинула каштановую прядь без единого седого волоса, она вообще выглядела много моложе своих лет, и Сергеев любил её такую - не поддающуюся времени, упрямую, с твердо сжатым красивым ртом и совершенно невыцветшими молодыми глазами, полными решимости и ещё чего-то такого, чему и названия нет, что всегда было для Сергеева тайной, ибо, несмотря на все свои заслуги, геройское звание, Сергеев ничем не выделялся среди других и обладал теми же слабостями и недостатками, что и все остальные мужчины. Он подумал о том, что, пройдя немалый путь вместе с женой, так и не понял, не познал её сути. И вообще женщина - существо непознаваемое. Вещь в себе, без каких-либо внешних признаков, характеризующих внутреннюю суть.
Сергеев любил её ещё с войны, когда к нему в батальон прислали девчонку - младшего лейтенанта с санинструкторской брезентовой сумкой на боку, девчонка вытянула его, беспамятного, грузного, с простреленной грудью из пекла и доставила в санбат, оттуда Сергеева забрала машина полевого госпиталя. Они должны были бы расстаться, капитан Сергеев и младший лейтенант Стапикина, по всем законам их должна была разбросать в разные стороны война, которая ещё не закончилась, но они оказались сильнее войны...
- Игорь, как мы будем жить? - жалобно спросила Ирина Евгеньевна. Голос её - словно пуля - вошел в его тело. Сергеев даже ощутил, как у него перехватило дыхание.
Если бы он знал, как выжить в родной стране, ставшей чужой, то давно бы занялся этим и они хлебали бы ложкой зеленые щи из американских долларов, но все способы, известные ему, для выживания не подходили. Способы эти запретные - обман, подлог, спекуляция, воровство и так далее, все было не для него.
- Ладно, надену ордена, схожу кое-куда, - глухо, делая усилие, чтобы подняться, произнес Сергеев.
Поход его ничего не дал - в руке Сергеев принес смятые в комок две кредитки, пахнущие водкой и кислой капустой. Видать, долго находился в злачном месте, раз насквозь пропитались духом еды и выпивки.
- А унижений-то, унижений, знаешь, Ир, сколько? - Он ударом пальца отбил бумажный комок к жене, - в голосе его прозвучало что-то слезное, незнакомое, прежде не звучавшее, и Ирина Евгеньевна невольно вздрогнула.
Подошла к мужу, как маленького, погладила по голове.
- Седой мой, весь седой, - прошептала она нежно, - мой комбат! Не надо, больше никуда не ходи... Не будем ни перед кем унижаться. - Шепот её сошел на нет, угас, она всхлипнула, но в следующий миг взяла себя в руки. Не надо больше никуда ходить, Игорь... Тебе не надо, а я попробую. Если удастся, то удастся, если не удастся - переживем и так. Миллионы живут так же, как и мы. И ничего - держатся. Проживем.
- Эх, устроиться бы куда-нибудь на работу, - обреченно, совсем расклеенно - неудачный поход раздавил его, - в газетный киоск, может быть...
- Хороша страна, которая героя, пролившего за неё кровь, сажает на старости лет в газетный киоск...
- А что делать?
- Пока ничего! - Ирина Евгеньевна старалась говорить как можно мягче, чтобы не добавить синяков мужу - тому и так досталось: Сергеев едва дышал от побоев. - Эх, комбат ты мой, комбат. Лучше бы мы с тобою погибли на войне и остались в глазах других всегда молодыми, счастливыми. Ан нет, останемся в памяти развалинами, дожившими до нищеты. Но нищими нам с тобой, Игорь, быть никак нельзя!
В ответ Сергеев лишь красноречиво развел руками, дернулся, словно бы его ударили током - одно плечо резко приподнялось, другое безвольно опустилось, и у Ирины Евгеньевны, засекшей это движение, в висках заплескался шум.
Наутро она оделась во все лучшее, что у неё было, сказала Сергееву: "Через пару часов я вернусь", и ушла из дома.
Вернулась она раньше, чем обещала, в сопровождении молодого румяного человека, пахнущего хорошим одеколоном, причесанного, будто на журнальной картинке - волосок к волоску, подошла к Сергееву и неожиданно, как в молодости, прижалась к нему, шепнула на ухо:
- Все будет в порядке, Игорь! Доверься мне! - потом повернулась к молодому человеку, у которого оказалась очень приятная, мягкая улыбка: Знакомьтесь, это мой муж, Герой Советского Союза Игорь Иванович Сергеев. А это, - она развернулась, повиснув на локте Сергеева, - это Игорь, человек, которого послало нам само провидение, сама судьба, он твой тезка, тоже Игорь... Игорь Дмитриевич Коронатов.
- Можно просто Игорь, - скромно предложил молодой человек, учтиво и старомодно, будто чиновник прошлого века, поклонился Сергееву. - Если можно, называйте меня по имени, без отчества, иначе я буду чувствовать себя неудобно. Вы - прославленный человек, вас знает вся страна...
- Ну уж, вся страна, - не выдержав, хмыкнул Сергеев и, увидев, что молодой человек вспыхнул, будто красное солнышко, на румянец наполз ещё румянец, загустел, стал бордовым, крепким, словно по лицу его прошелся мороз, замахал руками: - Да ладно вам, Игорь, полноте, какая страна? Вы уж не обижайте меня, старика, и не обижайтесь сами, если я что не так скажу.
- Я это... я совершенно честно, Игорь Иванович, - молодой человек прижал к груди руку, жест был искренним, подкупающим, - я вашу фамилию ещё в школе, когда был пионером, слышал, а потом в институте, когда учился, ходил на встречу с вами. Очень интересная была встреча.
- Я очень рад, Игорь, очень рад, - неожиданно растроганно пробормотал Сергеев, - вашу руку, пожалуйста. Вы в каком институте учились? - спросил он, ощутив приятную крепость руки молодого человека. Он не любил, когда рука парня оказывалась как мягкая лепешка - ни костей, ни мускулов, один только пот, - этот молодой с подкупающей наружностью явно занимался спортом, на таких ребятах мир держится.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38