Мне двадцать четыре года, и я вдова. О том, что публичные дома посещают не для распевания псалмов, я знаю…
Она замолчала.
— Вы хотя бы можете объяснить, зачем вам это надо? — осторожно спросил я.
— Надо, Николай Львович, очень нужно. Я чувствую — там разгадка. Если я не помогу своим близким, Егорова не выйдет из тюрьмы, Настенька будет опозорена, а убийца — гулять на свободе. Хотя покойный был премерзким человечишкой, но заповедь «Не убий!» еще никто не отменял.
— Но для этого есть сыскная полиция!
— Что полиция?! — возмутилась она. — Сколько времени уже прошло, а полиция только и смогла, что посадить безвинную девушку, страдавшую от притязаний покойного! Вот что, штабс-капитан, если вы мне не поможете, я все равно пойду. Без вас!
Разве я мог допустить такое? Отпустить ее одну и подвергнуть опасности ее жизнь! И я принял решение. Все равно мне ее не отговорить, лучше буду ее охранять. Так спокойнее.
— Успокойтесь, дорогая Аполлинария Лазаревна, не надо так расстраиваться. Лучше расскажите мне, как вы это себе представляете?
Полина прижала ладони к щекам, успокаивая кровь, и начала говорить:
— В конце концов, никто нас не заставляет идти в кабинеты. Мы можем посидеть, заказать вина, поговорить с… — тут она запнулась. — Побеседовать с девицами, оценить обстановку. Приглядеться к посетителям, послушать, о чем они говорят, может, найдем какую-нибудь зацепку. А если удастся и с хозяйкой побеседовать, то на многое прольется свет.
Когда я увидел Полину в образе молодого человека, то не смог сдержать возгласа удивления. Передо мной стоял юноша лет девятнадцати, тонкий, с небольшими усиками и смущенной улыбкой.
— Добрый вечер, господин штабс-капитан! — сказал он мне ломким голосом. — Вы обещали свести меня в одно интересное местечко. Что ж, я готов.
— Не может быть! — изумился я. — Глазам своим не верю! Настоящий франт из вас получился.
Она подошла к креслу, опустилась в него, приняв совершенно расслабленную позу.
— Меня зовут Евгением, — глядя мне в глаза, произнесла Полина. — Мы с вами недавно познакомились. В N-ске проездом из Санкт-Петербурга, по поводу наследства любимой тетушки. Не забудьте. Нет мадам Авиловой, иначе навлечете на нас обоих большие неприятности. Ну что, пошли?
Мы вышли из дома Рамзиных, я подозвал извозчика, и вскоре ванька домчал «гуляющих господ» до заведения мадемуазель Блох. Мы остановились возле дубовой двери с начищенной медной табличкой и колокольчиком. Я нетерпеливо позвонил, дверь открылась и мы с Полиной, нет, с Евгением, очутились в «богопротивном вертепе».
Швейцар с седыми бакенбардами, принимая у нас верхние вещи, наклонился к моему уху и прошептал:
— Не желают ли господа альбомов во французском жанре? Намедни новые получили, прямо из Парижа.
От альбомов мы твердо отказались и прошли за тяжелую бархатную портьеру, загораживающую вход в залу.
— О! Штабс-капитан, душка! Давненько вы нас не радовали своими визитами, — воскликнула одна из девиц, Клотильда, пышная брюнетка, к которой я не раз хаживал. Я уж было смутился, что подумает Полина, но она украдкой ободряюще пожала мне ладонь, и я воспрянул духом.
— А кого это ты к нам привет, какой красивенький. И молоденький! — к нам подскочила юркая рыжая Лизка-оторва, маленького роста, которую обожали звать в нумера «папеньки» почтенного возраста. Лизка изображала капризную девочку, клиенты шлепали ее по попке, перегнув через колено. Лизка отчаянно визжала и просила прощенья, а потом получала в подарок конфеты и богатые чаевые. Конфет она не ела, а меняла в буфете на водку. — Иди ко мне, сладкий мой, а то у меня эти старые хрычи вот уже где сидят!
Мой «Евгений» мягко оторвал от себя ее руки и потрепал по щеке:
— В другой раз, моя милая.
Но она не отставала:
— Тогда закажи мне шампанского!
Мне пришлось вмешаться:
— Лизка, зачем тебе эта кислятина? Ты же не пьешь шампанского! Давай я тебе водки куплю. А к молодому человеку не приставай, дай осмотреться. Не видишь, он тут впервые.
— Не надо ей водки, — раздался низкий звучный голос. — Напьется, буянить начнет.
В зале появилась мадам. Ее пышные телеса были укутаны в креп-жоржет цвета маренго, а страшный шрам на лице скрывала густая вуаль. Она прошла к небольшому диванчику, села, и тут же горничная в белой наколке поставила перед нею столик с разнообразной выпечкой.
Мы оба обернулись к ней и щелкнули каблуками.
— Вот, привел вам своего молодого приятеля, Евгения. Прошу любить и жаловать, — представил я Полину.
— И полюбим, и жаловаться не на что будет, — ответила она, приторно улыбаясь. — Сейчас с девушками познакомлю. Здесь не все, Любочка и Кончита сейчас спустятся. У них гости.
Она махнула рукой, и сидящие на диванах и пуфах ее подопечные оторвались от своих гостей и подарили нам ослепительные улыбки.
«Евгений» отошел от Мадам и оперся на крышку кабинетного рояля.
— Может, сыграете нам что-нибудь? — спросила худенькая блондинка с боа из перьев на шее.
— А что бы ты хотела?
Блондинка задумчиво посмотрела на потолок и прошептала:
— Что—нибудь романтичное.
Мой спутник открыл крышку, пробежался по клавишам и запел низким волнующим голосом:
Пара гнедых, запряженных с зарею,
Тощих, голодных и грустных на вид,
Вечно бредете вы мелкой рысцою,
Вечно куда-то ваш кучер спешит.
Были когда-то и вы рысаками,
И кучеров вы имели лихих,
Ваша хозяйка состарилась с вами,
Пара гнедых!
Полина пела о такой же дамочке из веселого дома, как и сидящие вкруг рояля девицы. Те слушали очень внимательно. А когда она дошла до слов «Старость, как ночь, вам и ей угрожает…» тут слушательницы отчаянно захлюпали носами, а Лизка—оторва зарыдала в голос, кляня судьбу
Песня смолкла.
— Браво! — донеслись возгласы. — Молодец! А можешь, еще?
Моего «Евгения» обступили, похлопывали по спине, и тут по внутренней лестнице спустились две девушки. Я не поверил своим глазам — одна была в форме институтки, в пелеринке и шляпке, из-под которой выбивались непокорные светлые локоны. Вторая — жгучая брюнетка в узком платье с низким декольте, выглядела как обычная кокотка. Брюнетка смотрела на нас пронзительными карими глазами.
— А вот и девочки! — фальшиво воскликнула мадам. — Подойдите сюда, познакомьтесь. Ах, как жаль, что вы не слышали прекрасный романс, который исполнил нам молодой человек. Я в восторге, полном восторге!
Произнося это, мадам вперила взгляд в Любочку, и та ответила ей еле заметным кивком. От «Евгения» не ускользнуло это движение, и он, беря быка за рога, быстро произнес:
— Можно пригласить вас, Люба?
Она посмотрела на него, чуть склонив головку, и, подойдя, взяла его под руку. Я заволновался.
— Евгений…
— Николай, не волнуйся. Это не тот случай, чтобы сопротивляться.
— Конечно, — хохотнула брюнетка, — оставь его. Пойдем лучше со мной. Я за стеночкой. И мне будет хорошо, и тебе спокойнее.
И она потащила меня за собой.
На этом, Алеша, я заканчиваю свое послание, так как о том, что последовало вслед за этим, писать не пристало, да и нет в этом занятии ничего нового.
Всех тебе благ, милый.
Николай.
* * *
Аполлинария Авилова, N-ск — Юлии Мироновой, Ливадия, Крым.
Уговорила я все же Николая на эту авантюру! Переоделась в мужской костюм, парик с короткими волосами, приклеила усики и вышла к изумленному штабс-капитану эдаким кавалером. Видела бы ты выражение его лица! Я с трудом удержалась от смеха.
Николай быстро пришел в себя, мы вышли на улицу, и первый же извозчик, которого удалось поймать, отвез нас к заведению.
Мы вошли в слабоосвещенную большую комнату. Посредине стоял кабинетный рояль, на стенах развешены фривольные гравюры Патена «Кавалер ловит блоху у дамы», «Сорванный поцелуй» и другие, которых я просто не разглядела.
Больше всего меня поразили запахи. Пахло пачулями, старой обивкой и пороком. Да-да, не удивляйся, у порока есть свой запах, как есть он у нищеты, старости и смерти. И женщины, сидевшие на честерфильдовских диванах, выглядели уставшими в резком свете ламп. Они были сильно накрашены, одеты в платья, подчеркивающие изгибы тела, и манили мужчин ненатуральной чувственностью.
Одна из них, по имени Люба, в институтской форме с пелеринкой, тут же привлекла мое внимание. Я подумала: уж не посещал ли ее Ефиманов? Почему она одета именно так? Вероятнее всего, это приказ хозяйки, на себе испытавшей, как притягательны невинные существа для сластолюбивых старцев.
Николай очень волновался за меня. Это было так трогательно наблюдать, как он пытался перетянуть внимание на свою персону. А когда я подошла к роялю и запела романс Апухтина, он озирался по сторонам, всматриваясь в лица. Разумеется, это была дерзкая выходка, но надо было каким-то образом почувствовать себя свободнее.
А дальше следовало заняться тем, зачем приходят в публичный дом. Не представляя себе, как буду выходить из этой двусмысленной ситуации, я подошла к «институтке», перекинулась с ней парой слов и, уже собираясь подняться к ней в комнату, была остановлена Николаем. Это просто смешно! Он так и не понял, что я занимаюсь делом, а не играю в бирюльки. Его со смехом отвлекла на себя полуобнаженная брюнетка, мой штабс-капитан как зачарованный поплелся за ней, и смятенные чувства полностью отражались на его честном лице.
Комната Любы (так звали девушку, к которой я пошла) полностью отвечала моим ожиданиям. В центре большая двуспальная кровать, застланная плюшевым покрывалом, на стенах — скрещенные веера и лубок «Целующиеся голубки». В углу ширма, за ней — рукомойник с тазом.
— Ах, милый, — манерно протянула Любочка, — ты не хочешь заплатить барышне за усердие?
— Я заплачу, — сказала я, — а если ты проявишь не только усердие, но и благоразумие, получишь вдвое против условленного.
На лице Любочки отразилось непонимание. Мне показалось, что никто в этой комнате не призывал ее к благоразумию. Скорее наоборот — требовали от нее африканской страсти. Но спустя мгновение она спохватилась и, подойдя ко мне, обвила мою шею руками:
— Ах да, я же совсем забыла, ты же мальчик, девственник! Как интересно! — она прыснула. — У меня еще не было девственников. Они ищут тех, кто поопытнее, как наши Кончита с Хуанитой. Не бойся, Любочка не сделает тебе больно — вот увидишь, тебе понравится. Хорошо, мой славненький?
И она принялась расстегивать пуговицы на моем жилете.
Мягко отведя ее руки, я подвела ее к кровати и усадила, ведь в ее комнатушке больше негде было сидеть.
— Послушай, Люба, — сказала я как можно строже. — Мне нужно с тобой серьезно поговорить.
— Поговорить? — она в изумлении посмотрела на меня. — Как поговорить? Ты разве за этим пришел?
— Скажем так, и за этим тоже.
— Может быть, ты боишься? Не бойся, это с каждым в первый раз такое приключается, — вдруг некая мысль пришла ей в голову, и она испуганно вскочила с кровати. — А может, я тебе не нравлюсь? Конечно, я не такая полная, как Кончита и Эсмеральда, у них все при всем. Но знай, я многое умею. Разочарованным не останешься!
— Тьфу ты! — в сердцах рявкнула я. — Как же ты, однако, глупа! Не можешь выслушать, о чем я тебе толкую! Пойми, я задам тебе несколько вопросов. Ответишь на них честно, получишь еще столько же. Будешь врать — повернусь и уйду, да еще мадам нажалуюсь, что ты неумеха! И она тебя проучит!
Конечно, последние мои слова выглядели настоящим шантажом, но у меня просто не было никакой возможности добиться от нее чего—нибудь путного.
— Ладно, — хмуро сказала она, — спрашивайте, господин хороший. Только времени у вас немного. Через четверть часа горничная в дверь стучать будет, намекать: или освобождай, или плати еще. А как тогда с моими деньгами будет?
— Не волнуйся, получишь все сполна. В убытке не окажешься. Скажи лучше, откуда у тебя это платье?
— Посетитель принес.
— Какой посетитель?
— Он часто захаживает. Странный такой. Приходит совсем поздно вечером, в залу не заходит, его горничная сразу ко мне в комнату проводит. Он лампу не разрешает зажигать. И знаешь, что интересно? Я ему даже рада бываю.
— Это почему же?
— Потому, что когда бы он ни пришел, после него я засыпаю и просыпаюсь только утром. Никто меня больше не трогает — он за ночь платит. А утром его никогда не бывает.
«Интересно, а мог ли это быть Ефиманов?» — подумала я.
— Как он выглядел, Люба?
— Среднего роста, худой, а руки большие, — она задумалась. — Не богат, скорее бедствует — белье у него несвежее.
— Лет около пятидесяти? — я спросила наугад, так как на Ефиманова этот тип совсем не был похож. Не будет статский советник даже из-за сокрытия собственной личности носить несвежее исподнее. Не к лицу ему такое.
— Нет, вроде, помоложе будет. Около сорока.
— Лыс?
— Не сказала бы. Проплешина имеется, но это если только на ощупь. А волосы не то седые, не то пегие — в темноте не разобрать. Выпить любит. Всегда в номер с бутылкой вина приходит, хоть посетителям и не полагается с собой носить — в буфете покупать надо. От этого заведению польза, да и нам барыши. И знаешь еще чего? Я от него всегда с больной головой просыпалась. Вроде и мужик невидный, а без сил от него каждый раз валилась. К чему бы это?
Но я не оставляла надежды узнать о попечителе больше.
— Люба, приходил ли сюда, не к тебе, к какой—нибудь другой девушке, Григорий Сергеевич Ефиманов — старый, маленького роста, со шрамом на левом виске. Он был попечителем института.
— Этот, которого убили? Знаю я его. Ко мне не приходил. Он к мадам иногда приходил.
В дверь постучались, и тоненький голос горничной спросил:
— Любушка, ты там еще не закончила с молодым кавалером?
Разозлившись, что нам мешают, я громко крикнула:
— Не мешайте, в накладе не останетесь!
— Ну, хорошо, хорошо, — раздался голос за дверью. — Я ведь просто так, мадам узнать велели.
Дробные шаги постепенно стихли вдали, а я вытащила еще одну купюру и протянула ее Любе.
— Держи, — сказала я, — а то я тебя совсем утомил. Вроде как тот, о котором ты говорила.
Она проворно спрятала деньги в чулок и потянулась.
— А теперь не хочешь поваляться, миленький? — спросила она. — А то все спрашиваешь, да спрашиваешь. Ты, наверное, студент, они все такие любопытные. Хотя нет, не студент, потому что деньги у тебя есть. Да и не в мундир одет. Кто ты?
— Так, человек один, — ответила я. — А хочешь, Любаша, я тебе часы подарю? Красивые часы, луковичкой, на золотой цепочке.
— Давай! — загорелась она. — Мне часы нужны. Буду по ним кавалеров принимать, и время отсчитывать. Как засидятся — в шею. Очень полезная вещь.
Люба потянулась было за часами, но я остановила ее.
— Посиди вот так, посмотри какие они красивые, спокойно посиди, не отводи взгляд. Ты чувствуешь, как веки твои тяжелеют, руки теплеют, становятся горячими и ватными, и ты вся расслабленная, не можешь двинуть даже мизинцем.
Я качала часами на цепочке перед глазами моей визави, а она все глубже и глубже погружалась в гипнотическое состояние.
— Люба, ты слышишь меня?
— Да, — ответила она безжизненным голосом.
— Что делал с тобой человек с пегими волосами?
— Он поил меня сладким вином, а потом мне становилось горячо и весело. Я не замечала, что он сутул и некрасив — он был для меня самым лучшим на свете.
— Что было дальше?
— Он зажигал пахучие палочки, становился на колени напротив меня и молился на странном языке.
— Ты можешь вспомнить что—нибудь из того, что он говорил?
— Крусификсус мортуус эт сепультус десендит ад инферос тертия дье рессурексит эмортуис, — это была явная латынь, исковерканная необразованным произношением.
— Он не называл своего имени?
— Нет, не называл. Когда он заканчивал молиться, то ложился со мной в постель, долго не давал мне спать, и лишь под утро я засыпала.
— Все хорошо, а сейчас, Люба, на счет «три» ты проснешься, и ничего не будешь помнить из нашего разговора. Раз, два…
Я не успела сказать «три», дверь с треском распахнулась, в комнату влетела мадам со шрамом:
— Наконец-то я вспомнила твое лицо! Мерзавка! Институтка! — она схватила меня за волосы, и мужской парик остался в ее руках. — Тимофей! Хватай ее! У меня честное заведение, и я не позволю…
— Три! — закричала я. — Люба, проснись!
С этими словами девушка встрепенулась и начала протирать глаза.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26
Она замолчала.
— Вы хотя бы можете объяснить, зачем вам это надо? — осторожно спросил я.
— Надо, Николай Львович, очень нужно. Я чувствую — там разгадка. Если я не помогу своим близким, Егорова не выйдет из тюрьмы, Настенька будет опозорена, а убийца — гулять на свободе. Хотя покойный был премерзким человечишкой, но заповедь «Не убий!» еще никто не отменял.
— Но для этого есть сыскная полиция!
— Что полиция?! — возмутилась она. — Сколько времени уже прошло, а полиция только и смогла, что посадить безвинную девушку, страдавшую от притязаний покойного! Вот что, штабс-капитан, если вы мне не поможете, я все равно пойду. Без вас!
Разве я мог допустить такое? Отпустить ее одну и подвергнуть опасности ее жизнь! И я принял решение. Все равно мне ее не отговорить, лучше буду ее охранять. Так спокойнее.
— Успокойтесь, дорогая Аполлинария Лазаревна, не надо так расстраиваться. Лучше расскажите мне, как вы это себе представляете?
Полина прижала ладони к щекам, успокаивая кровь, и начала говорить:
— В конце концов, никто нас не заставляет идти в кабинеты. Мы можем посидеть, заказать вина, поговорить с… — тут она запнулась. — Побеседовать с девицами, оценить обстановку. Приглядеться к посетителям, послушать, о чем они говорят, может, найдем какую-нибудь зацепку. А если удастся и с хозяйкой побеседовать, то на многое прольется свет.
Когда я увидел Полину в образе молодого человека, то не смог сдержать возгласа удивления. Передо мной стоял юноша лет девятнадцати, тонкий, с небольшими усиками и смущенной улыбкой.
— Добрый вечер, господин штабс-капитан! — сказал он мне ломким голосом. — Вы обещали свести меня в одно интересное местечко. Что ж, я готов.
— Не может быть! — изумился я. — Глазам своим не верю! Настоящий франт из вас получился.
Она подошла к креслу, опустилась в него, приняв совершенно расслабленную позу.
— Меня зовут Евгением, — глядя мне в глаза, произнесла Полина. — Мы с вами недавно познакомились. В N-ске проездом из Санкт-Петербурга, по поводу наследства любимой тетушки. Не забудьте. Нет мадам Авиловой, иначе навлечете на нас обоих большие неприятности. Ну что, пошли?
Мы вышли из дома Рамзиных, я подозвал извозчика, и вскоре ванька домчал «гуляющих господ» до заведения мадемуазель Блох. Мы остановились возле дубовой двери с начищенной медной табличкой и колокольчиком. Я нетерпеливо позвонил, дверь открылась и мы с Полиной, нет, с Евгением, очутились в «богопротивном вертепе».
Швейцар с седыми бакенбардами, принимая у нас верхние вещи, наклонился к моему уху и прошептал:
— Не желают ли господа альбомов во французском жанре? Намедни новые получили, прямо из Парижа.
От альбомов мы твердо отказались и прошли за тяжелую бархатную портьеру, загораживающую вход в залу.
— О! Штабс-капитан, душка! Давненько вы нас не радовали своими визитами, — воскликнула одна из девиц, Клотильда, пышная брюнетка, к которой я не раз хаживал. Я уж было смутился, что подумает Полина, но она украдкой ободряюще пожала мне ладонь, и я воспрянул духом.
— А кого это ты к нам привет, какой красивенький. И молоденький! — к нам подскочила юркая рыжая Лизка-оторва, маленького роста, которую обожали звать в нумера «папеньки» почтенного возраста. Лизка изображала капризную девочку, клиенты шлепали ее по попке, перегнув через колено. Лизка отчаянно визжала и просила прощенья, а потом получала в подарок конфеты и богатые чаевые. Конфет она не ела, а меняла в буфете на водку. — Иди ко мне, сладкий мой, а то у меня эти старые хрычи вот уже где сидят!
Мой «Евгений» мягко оторвал от себя ее руки и потрепал по щеке:
— В другой раз, моя милая.
Но она не отставала:
— Тогда закажи мне шампанского!
Мне пришлось вмешаться:
— Лизка, зачем тебе эта кислятина? Ты же не пьешь шампанского! Давай я тебе водки куплю. А к молодому человеку не приставай, дай осмотреться. Не видишь, он тут впервые.
— Не надо ей водки, — раздался низкий звучный голос. — Напьется, буянить начнет.
В зале появилась мадам. Ее пышные телеса были укутаны в креп-жоржет цвета маренго, а страшный шрам на лице скрывала густая вуаль. Она прошла к небольшому диванчику, села, и тут же горничная в белой наколке поставила перед нею столик с разнообразной выпечкой.
Мы оба обернулись к ней и щелкнули каблуками.
— Вот, привел вам своего молодого приятеля, Евгения. Прошу любить и жаловать, — представил я Полину.
— И полюбим, и жаловаться не на что будет, — ответила она, приторно улыбаясь. — Сейчас с девушками познакомлю. Здесь не все, Любочка и Кончита сейчас спустятся. У них гости.
Она махнула рукой, и сидящие на диванах и пуфах ее подопечные оторвались от своих гостей и подарили нам ослепительные улыбки.
«Евгений» отошел от Мадам и оперся на крышку кабинетного рояля.
— Может, сыграете нам что-нибудь? — спросила худенькая блондинка с боа из перьев на шее.
— А что бы ты хотела?
Блондинка задумчиво посмотрела на потолок и прошептала:
— Что—нибудь романтичное.
Мой спутник открыл крышку, пробежался по клавишам и запел низким волнующим голосом:
Пара гнедых, запряженных с зарею,
Тощих, голодных и грустных на вид,
Вечно бредете вы мелкой рысцою,
Вечно куда-то ваш кучер спешит.
Были когда-то и вы рысаками,
И кучеров вы имели лихих,
Ваша хозяйка состарилась с вами,
Пара гнедых!
Полина пела о такой же дамочке из веселого дома, как и сидящие вкруг рояля девицы. Те слушали очень внимательно. А когда она дошла до слов «Старость, как ночь, вам и ей угрожает…» тут слушательницы отчаянно захлюпали носами, а Лизка—оторва зарыдала в голос, кляня судьбу
Песня смолкла.
— Браво! — донеслись возгласы. — Молодец! А можешь, еще?
Моего «Евгения» обступили, похлопывали по спине, и тут по внутренней лестнице спустились две девушки. Я не поверил своим глазам — одна была в форме институтки, в пелеринке и шляпке, из-под которой выбивались непокорные светлые локоны. Вторая — жгучая брюнетка в узком платье с низким декольте, выглядела как обычная кокотка. Брюнетка смотрела на нас пронзительными карими глазами.
— А вот и девочки! — фальшиво воскликнула мадам. — Подойдите сюда, познакомьтесь. Ах, как жаль, что вы не слышали прекрасный романс, который исполнил нам молодой человек. Я в восторге, полном восторге!
Произнося это, мадам вперила взгляд в Любочку, и та ответила ей еле заметным кивком. От «Евгения» не ускользнуло это движение, и он, беря быка за рога, быстро произнес:
— Можно пригласить вас, Люба?
Она посмотрела на него, чуть склонив головку, и, подойдя, взяла его под руку. Я заволновался.
— Евгений…
— Николай, не волнуйся. Это не тот случай, чтобы сопротивляться.
— Конечно, — хохотнула брюнетка, — оставь его. Пойдем лучше со мной. Я за стеночкой. И мне будет хорошо, и тебе спокойнее.
И она потащила меня за собой.
На этом, Алеша, я заканчиваю свое послание, так как о том, что последовало вслед за этим, писать не пристало, да и нет в этом занятии ничего нового.
Всех тебе благ, милый.
Николай.
* * *
Аполлинария Авилова, N-ск — Юлии Мироновой, Ливадия, Крым.
Уговорила я все же Николая на эту авантюру! Переоделась в мужской костюм, парик с короткими волосами, приклеила усики и вышла к изумленному штабс-капитану эдаким кавалером. Видела бы ты выражение его лица! Я с трудом удержалась от смеха.
Николай быстро пришел в себя, мы вышли на улицу, и первый же извозчик, которого удалось поймать, отвез нас к заведению.
Мы вошли в слабоосвещенную большую комнату. Посредине стоял кабинетный рояль, на стенах развешены фривольные гравюры Патена «Кавалер ловит блоху у дамы», «Сорванный поцелуй» и другие, которых я просто не разглядела.
Больше всего меня поразили запахи. Пахло пачулями, старой обивкой и пороком. Да-да, не удивляйся, у порока есть свой запах, как есть он у нищеты, старости и смерти. И женщины, сидевшие на честерфильдовских диванах, выглядели уставшими в резком свете ламп. Они были сильно накрашены, одеты в платья, подчеркивающие изгибы тела, и манили мужчин ненатуральной чувственностью.
Одна из них, по имени Люба, в институтской форме с пелеринкой, тут же привлекла мое внимание. Я подумала: уж не посещал ли ее Ефиманов? Почему она одета именно так? Вероятнее всего, это приказ хозяйки, на себе испытавшей, как притягательны невинные существа для сластолюбивых старцев.
Николай очень волновался за меня. Это было так трогательно наблюдать, как он пытался перетянуть внимание на свою персону. А когда я подошла к роялю и запела романс Апухтина, он озирался по сторонам, всматриваясь в лица. Разумеется, это была дерзкая выходка, но надо было каким-то образом почувствовать себя свободнее.
А дальше следовало заняться тем, зачем приходят в публичный дом. Не представляя себе, как буду выходить из этой двусмысленной ситуации, я подошла к «институтке», перекинулась с ней парой слов и, уже собираясь подняться к ней в комнату, была остановлена Николаем. Это просто смешно! Он так и не понял, что я занимаюсь делом, а не играю в бирюльки. Его со смехом отвлекла на себя полуобнаженная брюнетка, мой штабс-капитан как зачарованный поплелся за ней, и смятенные чувства полностью отражались на его честном лице.
Комната Любы (так звали девушку, к которой я пошла) полностью отвечала моим ожиданиям. В центре большая двуспальная кровать, застланная плюшевым покрывалом, на стенах — скрещенные веера и лубок «Целующиеся голубки». В углу ширма, за ней — рукомойник с тазом.
— Ах, милый, — манерно протянула Любочка, — ты не хочешь заплатить барышне за усердие?
— Я заплачу, — сказала я, — а если ты проявишь не только усердие, но и благоразумие, получишь вдвое против условленного.
На лице Любочки отразилось непонимание. Мне показалось, что никто в этой комнате не призывал ее к благоразумию. Скорее наоборот — требовали от нее африканской страсти. Но спустя мгновение она спохватилась и, подойдя ко мне, обвила мою шею руками:
— Ах да, я же совсем забыла, ты же мальчик, девственник! Как интересно! — она прыснула. — У меня еще не было девственников. Они ищут тех, кто поопытнее, как наши Кончита с Хуанитой. Не бойся, Любочка не сделает тебе больно — вот увидишь, тебе понравится. Хорошо, мой славненький?
И она принялась расстегивать пуговицы на моем жилете.
Мягко отведя ее руки, я подвела ее к кровати и усадила, ведь в ее комнатушке больше негде было сидеть.
— Послушай, Люба, — сказала я как можно строже. — Мне нужно с тобой серьезно поговорить.
— Поговорить? — она в изумлении посмотрела на меня. — Как поговорить? Ты разве за этим пришел?
— Скажем так, и за этим тоже.
— Может быть, ты боишься? Не бойся, это с каждым в первый раз такое приключается, — вдруг некая мысль пришла ей в голову, и она испуганно вскочила с кровати. — А может, я тебе не нравлюсь? Конечно, я не такая полная, как Кончита и Эсмеральда, у них все при всем. Но знай, я многое умею. Разочарованным не останешься!
— Тьфу ты! — в сердцах рявкнула я. — Как же ты, однако, глупа! Не можешь выслушать, о чем я тебе толкую! Пойми, я задам тебе несколько вопросов. Ответишь на них честно, получишь еще столько же. Будешь врать — повернусь и уйду, да еще мадам нажалуюсь, что ты неумеха! И она тебя проучит!
Конечно, последние мои слова выглядели настоящим шантажом, но у меня просто не было никакой возможности добиться от нее чего—нибудь путного.
— Ладно, — хмуро сказала она, — спрашивайте, господин хороший. Только времени у вас немного. Через четверть часа горничная в дверь стучать будет, намекать: или освобождай, или плати еще. А как тогда с моими деньгами будет?
— Не волнуйся, получишь все сполна. В убытке не окажешься. Скажи лучше, откуда у тебя это платье?
— Посетитель принес.
— Какой посетитель?
— Он часто захаживает. Странный такой. Приходит совсем поздно вечером, в залу не заходит, его горничная сразу ко мне в комнату проводит. Он лампу не разрешает зажигать. И знаешь, что интересно? Я ему даже рада бываю.
— Это почему же?
— Потому, что когда бы он ни пришел, после него я засыпаю и просыпаюсь только утром. Никто меня больше не трогает — он за ночь платит. А утром его никогда не бывает.
«Интересно, а мог ли это быть Ефиманов?» — подумала я.
— Как он выглядел, Люба?
— Среднего роста, худой, а руки большие, — она задумалась. — Не богат, скорее бедствует — белье у него несвежее.
— Лет около пятидесяти? — я спросила наугад, так как на Ефиманова этот тип совсем не был похож. Не будет статский советник даже из-за сокрытия собственной личности носить несвежее исподнее. Не к лицу ему такое.
— Нет, вроде, помоложе будет. Около сорока.
— Лыс?
— Не сказала бы. Проплешина имеется, но это если только на ощупь. А волосы не то седые, не то пегие — в темноте не разобрать. Выпить любит. Всегда в номер с бутылкой вина приходит, хоть посетителям и не полагается с собой носить — в буфете покупать надо. От этого заведению польза, да и нам барыши. И знаешь еще чего? Я от него всегда с больной головой просыпалась. Вроде и мужик невидный, а без сил от него каждый раз валилась. К чему бы это?
Но я не оставляла надежды узнать о попечителе больше.
— Люба, приходил ли сюда, не к тебе, к какой—нибудь другой девушке, Григорий Сергеевич Ефиманов — старый, маленького роста, со шрамом на левом виске. Он был попечителем института.
— Этот, которого убили? Знаю я его. Ко мне не приходил. Он к мадам иногда приходил.
В дверь постучались, и тоненький голос горничной спросил:
— Любушка, ты там еще не закончила с молодым кавалером?
Разозлившись, что нам мешают, я громко крикнула:
— Не мешайте, в накладе не останетесь!
— Ну, хорошо, хорошо, — раздался голос за дверью. — Я ведь просто так, мадам узнать велели.
Дробные шаги постепенно стихли вдали, а я вытащила еще одну купюру и протянула ее Любе.
— Держи, — сказала я, — а то я тебя совсем утомил. Вроде как тот, о котором ты говорила.
Она проворно спрятала деньги в чулок и потянулась.
— А теперь не хочешь поваляться, миленький? — спросила она. — А то все спрашиваешь, да спрашиваешь. Ты, наверное, студент, они все такие любопытные. Хотя нет, не студент, потому что деньги у тебя есть. Да и не в мундир одет. Кто ты?
— Так, человек один, — ответила я. — А хочешь, Любаша, я тебе часы подарю? Красивые часы, луковичкой, на золотой цепочке.
— Давай! — загорелась она. — Мне часы нужны. Буду по ним кавалеров принимать, и время отсчитывать. Как засидятся — в шею. Очень полезная вещь.
Люба потянулась было за часами, но я остановила ее.
— Посиди вот так, посмотри какие они красивые, спокойно посиди, не отводи взгляд. Ты чувствуешь, как веки твои тяжелеют, руки теплеют, становятся горячими и ватными, и ты вся расслабленная, не можешь двинуть даже мизинцем.
Я качала часами на цепочке перед глазами моей визави, а она все глубже и глубже погружалась в гипнотическое состояние.
— Люба, ты слышишь меня?
— Да, — ответила она безжизненным голосом.
— Что делал с тобой человек с пегими волосами?
— Он поил меня сладким вином, а потом мне становилось горячо и весело. Я не замечала, что он сутул и некрасив — он был для меня самым лучшим на свете.
— Что было дальше?
— Он зажигал пахучие палочки, становился на колени напротив меня и молился на странном языке.
— Ты можешь вспомнить что—нибудь из того, что он говорил?
— Крусификсус мортуус эт сепультус десендит ад инферос тертия дье рессурексит эмортуис, — это была явная латынь, исковерканная необразованным произношением.
— Он не называл своего имени?
— Нет, не называл. Когда он заканчивал молиться, то ложился со мной в постель, долго не давал мне спать, и лишь под утро я засыпала.
— Все хорошо, а сейчас, Люба, на счет «три» ты проснешься, и ничего не будешь помнить из нашего разговора. Раз, два…
Я не успела сказать «три», дверь с треском распахнулась, в комнату влетела мадам со шрамом:
— Наконец-то я вспомнила твое лицо! Мерзавка! Институтка! — она схватила меня за волосы, и мужской парик остался в ее руках. — Тимофей! Хватай ее! У меня честное заведение, и я не позволю…
— Три! — закричала я. — Люба, проснись!
С этими словами девушка встрепенулась и начала протирать глаза.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26