Однажды Ефиманов внезапно вызвал меня к себе: мы встречались раз в месяц для пополнения его запасов, а тут не прошло и недели, как он послал за мной и приказал явиться в гостиницу «Провансаль». Было это перед Рождеством.
— Я давно хотел вас спросить, Иван Карлович, почему вы до сих пор не предоставили попечительскому совету ваши рекомендательные письма. Вы допущены до преподавания временно, до получения нами ваших документов, а их все нет.
— Не могу знать, ваше превосходительство, — ответил я. — Может, затерялись где-то? Почта плохо работает.
— Почта работает как надо, а ваших документов нет, — он сделал паузу, нахмурился и добавил: — и не будет. Нет у вас никаких документов. Я сделал запрос в Саратов, в отдел образования. Никакого Ивана Карловича Лямпе не существует. Нет такого учителя. И никогда не было. Что скажете, милейший?
— Это фатальная ошибка! — воскликнул я. — Я предоставлю все документы, дайте только время!
— Три дня. Я даю вам три дня. Скоро рождественский бал у институток, я буду там присутствовать. Перед уходом я зайду в классную комнату, ближайшую к выходу из института — там преподаются естествознание и ботаника, вы должны знать лучше меня. Принесете документы. Не принесете — отдадите мне весь ваш запас этого лекарственного средства, и тогда я, может быть, буду к вам снисходительнее. Идите! — он указал мне на дверь.
Меня охватила невероятная злость! Этот грязный старикашка, растлитель невинных девушек, осмеливался грозить мне только потому, что не хотел платить денег. Отдать ему все, что у меня было! Никогда!
Всю ночь я метался по комнате, как загнанный зверь, а наутро решил убить попечителя. Я принес в класс большой булыжник и спрятал его в минералогической коллекции среди других камней. Никто не обратит внимание на появившийся вдруг лишний камень.
Наступил день бала. Я нервничал, но старался держать себя в руках — шутил с учителями, раскланивался с классными дамами и родителями учениц, расшаркался с Maman — мадам фон Лутц. Все шло так, как должно было идти.
Когда попечитель сказал на прощанье: «Не надо меня провожать, я знаю дорогу», я выскользнул из бального зала и поспешил в ту классную комнату, где была назначена наша встреча. Мне не повезло. В комнату вбежала девушка, мадемуазель Губина, в классе которой я преподавал географию. Она отодвинула пюпитр и стала что-то искать в парте. Я спрятался за дверь. Вошел попечитель, и, увидев наклоненную девушку, подошел сзади и стал хватать ее за ягодицы. Впервые мне удалось увидеть его настоящее обличие. Губина взмолилась, стала просить оставить ее, а он стал ей указывать на ее плохое поведение. Они говорили о каких-то фигурках, а я все стоял не дыша за дверью. И вдруг девушка оттолкнула его, он пошатнулся, но удержался на ногах, а она опрометью бросилась бежать бегом из класса.
Я вышел из-за двери, Ефиманов даже не смутился.
— Где вы ходите? Принесли?
— А что бы вам больше хотелось? — спросил я. — Бумаг или снадобья?
В его глазах загорелся алчный огонек:
— Не морочьте мне голову, давайте или то, или другое, иначе завтра же вылетите из института!
Не глядя, я схватил с полки камень и с размаху опустил его на голову попечителя. Она треснула, как спелый арбуз. Попечитель упал, я наклонился над ним, и тут мадемуазель Губина снова вбежала в класс. Мне еле удалось спрятаться под парту. Там я нашел фигурку ферзя из шахмат, которые я сам подарил Авилову! Я не знал, что девушка имеет отношение к семье, к которой я проявляю превеликий интерес. Тем временем мадемуазель Губина наклонилась над телом и, поняв, что попечитель мертв, собралась закричать, но я вылез из-под парты, зажал ей ладонью рот и глаза и приказал молчать. Мне не хотелось убивать такую славную девушку, и я быстро убежал, пока она, по моему приказанию, лежала, уткнувшись носом в мундир попечителя.
Мне удалось незамеченным выбраться в сад. Там я обтер снегом камень и закинул его далеко в сугроб, а после, вместе с другим учителем, будто после прогулки, прошел по заснеженной тропинке и вошел в зал.
Несколько дней я ждал, что за мной придут. Меня мучила бессонница, не помогали ни капли, ни мой порошок. Я был взвинчен и боялся любого шороха. И я решил пойти к мадам Блох, рассеяться, так как моя возбужденность требовала выхода.
Но перед самым домом я услышал шум, крики. С парадного крыльца выскочили двое — штабс-капитан, с ним какой-то юнец, и побежали по улице что есть мочи. Пока за ними гнались, я неслышно зашел в заведение и направился прямо в комнату к Ксении Блох, мадам со шрамом.
Она вошла в комнату, взбешенная и раскрасневшаяся. И с порога начала рассказывать, как приходили ищейки вынюхивать, а потом направились к Любе.
— Уж не тебя ли они искали, мой хороший? — отрывисто спросила она. — Зачем ты просил меня познакомить тебя с попечителем? И Любу с собой к нему забирал! Что скажешь? Теперь из-за тебя у меня неприятности! Я к приставу регулярно вожу девочек, околоточному надзирателю плачу, у него жалование полтысячи в год, да от меня столько перепадает, а ты своими делишками все взял и испортил! Это только первая ласточка, сюда еще нагрянут с обысками и проверками, по миру пойду по твоей милости!
Гнев залил кровью глаза, прибавил мне силы! Только Ксения и Люба знали о том, что я приватно встречался с Ефимановым. Надо было заставить их замолчать. Обеих! Я набросился на мадам, сбил ее с ног, схватил подушку и закрыл ей лицо, пока она не перестала хрипеть и дергаться.
Теперь была очередь этой проститутки. Дом затих, клиенты разошлись, и я, в полной темноте, на ощупь, пошел к Любе. Дверь оказалась незапертой. Я медленно, чтобы не скрипела, отворил ее и вошел в комнату. В лунном свете белела застеленная постель. Любы нигде не было.
— Люба! — тихо позвал я. — Это я, Люба! Выходи, не прячься, где ты?
Никто не отзывался. Испугавшись, что меня кто-нибудь увидит, я очень тихо, чтобы никого не разбудить, прошел по коридору и вышел из заведения через черный ход.
Любу я искал долго. Помог счастливый случай. Я был в цирке и увидел, как вдову Авилова, случайно вышедшую на арену, распиливают пополам. Потом она пропала. Так как мне интересно было, куда она исчезла, я пошел за кулисы и нашел ее разговаривающей с Любой. Я не мог поверить в удачу. Дождавшись, когда мадам Авилова уйдет, я зашел в комнатушку, где Люба кормила собак, ни слова не говоря, выхватил у нее из рук нож, которым она резала печенку для собак, и ударил ее в грудь.
Все это заняло меньше минуты. Собаки зашлись в заливистом лае, одна из них даже схватила меня за брюки, но я отпихнул ее от себя, вышел из цирка и вдруг увидел нашего учителя латыни. Мы поздоровались, Урсус закурил сигару, и мы пошли с ним вместе по парку, два добропорядочных господина.
Я продолжал навещать Марию Игнатьевну и слушать ее разговоры про графа, с которым, как она представляла себе, я был на дружеской ноге. И однажды она поделилась со мной радостным известием:
— Знаешь, Иван Карлович, граф мой ненаглядный приезжает ко мне.
— Поздравляю вас, Мария Игнатьевна. Вот теперь вам радости-то будет.
Она рассказала, что Полина пришла к ней и предложила пригласить графа в N-ск, чтобы передать тому дневник из рук в руки.
Мария Игнатьевна ухватилась за эту идею с недюжинной энергией: несколько раз приглашала к себе внучатую племянницу, вела с ней долгие переговоры, потом написала графу. И Господь услышал мои молитвы! Надо было только дождаться передачи дневника графу в руки, а потом забрать его у него. Все просто и понятно! Но я, все же решил проследить за тем, как будут развиваться события.
В честь приезда графа статская советница готовилась устроить прием. Меня, конечно, не пригласили, не по чину, но я прознал, что нужны официанты, знающие французский. Тогда я надел парик, пошел в ресторан «Париж» и записался. Назвался приказчиком из магазина дамского платья, временно без работы; мне выдали фрак, тесные перчатки, и в день торжественного обеда я был на посту — стоял за стулом стряпчего так, чтобы граф и Мария Игнатьевна были напротив. Я напрасно боялся, что меня узнают — на лакея не смотрят никогда.
Мне не терпелось поскорей заполучить дневник. Я не знал, когда мадам Авилова отдаст его графу, и сколько он пробудет в городе, поэтому, выйдя на кухню, я написал записку «Кобринскому. Убирайся прочь, а то подохнешь!» — нужно было поторопить всех, иначе передача дневника затянулась бы на неопределенное время. Написав записку, я сбежал, а с утра засел в засаду у дома вдовы географа.
Ждать мне пришлось недолго: в тот же день Авилова поехала к Марии Игнатьевне, и в руках у нее был сверток, обернутый в жесткую коричневую бумагу. Назад она возвращалась в карете тетки, прогостив у нее три часа, а в руках ничего не было. И я решил действовать.
Когда совсем стемнело, я подошел к особняку Рамзиной. С собой у меня была тонкая прочная веревка, на конце которой я привязал металлическую кошку-якорь. Размахнувшись, я зацепил якорь за баллюстраду на втором этаже и начал подниматься по отвесной стене.
В комнате, которую занимал граф, было темно и тихо. Я впервые находился здесь, и поэтому должен был действовать предельно осторожно. Мне удалось бесшумно подойти к небольшому инкрустированному столику и нащупать надорванный пакет. Я зажег спичку, чтобы убедиться в том, что это именно то, что я ищу, но когда мерцающий свет огня выхватил из темноты лицо графа, обезображенное ужасной гримасой, меня словно окунули в ледяную прорубь. Второй спички было достаточно, чтобы понять: граф Кобринский был задушен тонким витым шнуром.
Не медля ни минуты, я схватил со стола дневник и бросился вон из комнаты. Спустился вниз и убежал прочь из этого дома. Радость владения драгоценным документом заглушила во мне опасение, что это убийство припишут мне и я невинно пострадаю.
Целый день я не выходил из дома — читал дневник Авилова. Только жалко, он оказался коротким — я прочитал его от корки до корки, от начала — до мелко напечатанных буковок «Картонажная фабрика купца В. К. Прейса Васильевский остров Санкт-Петербург».
И вдруг меня осенило: как это Санкт-Петербург? Откуда Санкт-Петербург? Ведь Авилов сел на корабль в Кейптауне! Откуда у него толстая тетрадь из Санкт-Петербурга?
Я попытался собраться с мыслями и успокоиться. Ему мог дать тетрадь консул в Кейптауне, или какой-нибудь другой русский. И тут я вспомнил, что Авилов чертил на полях дневника шахматную доску. Я перелистал толстую тетрадь и никакой доски не увидел. И чернила показались мне слишком яркими, хотя сама тетрадь выглядела более чем потрепанной.
Подделка! Мне подсунули подделку! Не графу — мне! Ему уже дневник не понадобится, а мне еще чудо-остров искать! Мерзавка! Это ей даром не пройдет! Я найду ее и убью и сделаю это с превеликим удовольствием!
Немного поостыв, я потратил день на разработку плана и понял, что нет ничего лучше, как войти к Авиловой в дверь в собственном обличье. Мне терять уже было нечего — я не собирался оставаться в городе после получения дневника. Так и сделал: утром почистил свой пистолет, приобретенный в одном из портов, надел вицмундир и постучался в дверь особняка Лазаря Петровича Рамзина, у которого его дочь, по моим наблюдениям, проводила времени больше, чем в своем доме. Дневник обязательно должен был быть там.
Дверь мне открыла мадемуазель Губина. Она, хоть и удивилась моему визиту, но пригласила войти в дом. Сначала я попытался уговорить ее по-хорошему отдать мне дневник, но когда она не согласилась, я устроил обыск и вновь потерпел поражение. Я стал выходить из себя: приставил к Губиной пистолет и приказал отвести меня на квартиру Авиловой. Мы вышли на улицу, сели в извозчичьи дрожки и поехали. Всю дорогу она молчала и тряслась от страха.
У Авиловой я обыскал все, что мог, и не нашел дневника. И когда я уже был готов застрелить от злости Губину, она вдруг сказала, что дневник находится в гробу графа Кобринского.
И я был в таком состоянии, что поверил этой чуши! Я обрадовался, но мой гнев требовал выхода: Губина — свидетельница, и нужно было заставить ее молчать. Привязав ее крепко к стулу, я спустился на первый этаж и поджег дом. А потом спокойно вышел на улицу, поймал извозчика и велел гнать на кладбище.
Каким же я выглядел идиотом, когда, наставив пистолет на толпу провожающих покойного графа в последний путь, я искал дневник в гробу. Поняв, что меня в очередной раз обвели вокруг пальца, и кто, девчонка, я выстрелил в воздух и бросился бежать, петляя, словно заяц, между могилами.
Мною овладело отчаяние. Я должен был во чтобы-то ни стало добыть дневник, иначе жизнь моя оказалась бы пустой и никчемной. Проводить время в праздном ничегонеделании и ждать стука полицейских в дверь — не для меня. Никакая другая мысль не посещала мою голову, чувство страха мне было неведомо — загнанный зверь вышел на последнюю свою охоту. Снова я занял пост возле дома старухи Рамзиной и ждал удобного случая.
Вечером того же дня ее карета с кучером и лакеем на козлах выехала из ворот. Когда лошади неторопливо стали поворачивать за угол, я выскочил им навстречу, схватил их за узды, подпрыгнул и ударом кулака сбросил кучера на землю. Сорвал с него армяк, высокую шапку, забрался на козлы и погнал к Авиловой. Лакей сидел рядом, помертвев от ужаса.
— Молчи, дурак, — бросил я ему. — Сделаешь, что скажу, не трону.
Он стал кивать головой словно китайский болванчик.
— Постучишь в дверь, вызовешь Аполлинарию Авилову. Скажешь ей, что тетушка прислала. Она тебя в лицо знает?
Прошка кивнул опять.
— Смотри, язык не проглоти. Если они тебя заподозрят — не жить тебе, буду на мушке держать, чтобы тревогу не поднял.
Так и вышло. Лакей вызвал Авилову, она села в карету, а через несколько шагов Прошка соскочил с запяток и был таков.
Авилова застучала в стенку кареты, заподозрив что-то, но я только подхлестнул лошадей. А когда сзади послышалась стук копыт, я выхватил пистолет и начал стрелять, почти не целясь.
Всадник догнал карету, прыгнул на ее крышу, а потом напал на меня — мы скатились в сугроб, а лошади помчались дальше.
Я был сильнее — схватив Сомова за горло (а это был он, штабс-капитан, любовник Авиловой), я принялся душить его. Он уже хрипел подо мной, но тут моя голова будто раскололась, и я упал без сознания.
Очнулся я в тюремной камере, а позже узнал, что меня обвиняют в четырех убийствах, покушениях на смерть, нанесении телесных повреждений, поджоге, воровстве, подлоге и незаконному провозу оружия. Я все признаю, кроме одного: я не убивал графа Кобринского. Не думаю, что доказательство сего очень облегчит мою участь, но я не хочу брать на себя чужую вину.
Прошу учесть мое чистосердечное признание.

Написано моей рукой, февраль 1890 года, в N-ской тюрьме.
Марко Дожибовский (Иван Лямпе)

* * *

Штабс-капитан Николай Сомов — поручику Лейб-Гвардии Кирасирского Его Величества полка Алексею Красновскому, Москва.

Алеша, дорогой!
У меня радость! И не только у меня — весь город радуется! Поймали убийцу. И сделал это не кто иной, как твой покорный слуга. Хотя я хвастаюсь — Полина очень мне помогла.
Им оказался учителишка, штафирка, немец! Он еще успел убить графа Кобринского, приехавшего к тетке Полины в гости, поджечь дом Авиловых, где оставил привязанную к стулу институтку и украсть Полину! Не буду тебе описывать все так подробно — надеюсь скоро быть в Москве, там посидим за бутылкой мозельского, я все тебе и расскажу. А сейчас, брат, напишу о поимке.
После похорон графа (он был задушен негодяем) я отвез Полину домой и строго-настрого наказал носа из дома не высовывать. А сам поехал в гарнизон, полковнику Лукину требовалось мое присутствие — я еле выпросил у него отпустить меня на похороны графа.
Полковник занял меня делами до вечера. Наступили сумерки, а мне надо было к Полине, я обещал охранять ее. Вскочив на Дуная я поскакал прямиком к дому Авиловых. Испуганная горничная, увидев меня, разъяренного, сказала, что госпожу повезли к тетушке — та карету за ней прислала.
— Как к тетке? Я же велел ей сидеть дома?!
Пришпорив коня, я поторопился к Рамзиной. Но в конце длинной улицы, ведущей в совершенно другую сторону, я увидел карету. Еще мгновение, и она скроется из виду. Я перевел Дуная с рыси на галоп и быстро нагнал мерзавца.
Как я не сломал себе шею, до сих пор удивляюсь, но я настиг его, сбросил с козел, и мы принялись бороться. Я уже побеждал, но тут Полина приложила разбойника палкой и не дала мне тем самым завершить схватку, так как все уже было кончено. Впрочем, я все равно ей благодарен. Она прекрасно вела себя в опасной ситуации.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26