— Уголь не растет, как пшеница. Он кончится. Здесь мало угля. В прошлом году уже иссяк один карьер, и всем пришлось уехать. Осталась только горда глины и огромная яма. Вот и все, что осталось после двенадцати лет. Здесь будет то же самое. И всем этим людям придется снова ехать куда-то. Все начинать сначала. И так они будут кочевать по всей земле. Они будут добывать хлеб в лавке, они будут жить в чужих домах, они будут греться чужим огнем. А мы останемся здесь, и у нас все будет свое, не чужое. Свой дом, свой хлеб, свой огонь. У тебя есть свой дом?
Я не сразу ответил.
— Да, есть. В Луизиане.
— Это далеко.
— Когда-нибудь я до него все-таки доберусь, — сказал я. — Кажется, мы слишком долго отдыхаем.
— Ты уже торопишься домой, Винсент Крокет! — засмеялся он, берясь за пилу.
Мы еще не добрались до середины, когда снизу прибежал мальчонка с узелком. Белоснежная тряпица раскинулась на земле, густо усеянной опилками, и мы пообедали отварным картофелем и жареными цыплятами. В черном глиняном кувшине с индейским орнаментом было козье молоко. Хлеб был пышным и душистым, горячим внутри, со смуглой мягкой коркой.
Еда придала нам сил, но работа не пошла быстрее, дуб обрушился на землю уже на заходе солнца. От удара даже горы подскочили, но у нас не было сил радоваться своей победе. И мы долго молча стояли над ним. Впрочем, даже лежа на земле, дуб закрывал от нас закатное небо своими голыми длинными ветвями.
— Вот и все, — сказал я.
— Это еще не дрова, — покачал головой Питер. — Нам еще пилить и пилить…
До наступления темноты мы успели срезать всего лишь две нижние ветки. Возвращаясь в деревню, я думал только о том, что через несколько часов мне придется снова подниматься по этому косогору. Краем глаза я заметил, что окна дома, где остался лежать Крис, были закрыты ставнями, но из щелей пробивался красноватый свет. Я хотел бы спросить, как идет лечение, но возле дома никого не было — ни индейцев, ни старика с седой бородой.
Питер, как оказалось, устал не меньше меня. Он молча сидел за столом, а сестры в белых платках порхали вокруг, подавая тарелки и подливая молоко в кружки. Энни среди них не было, и это меня не удивило. Эту молчунью я скорее мог представить гарцующей верхом на мустанге, чем снующей по кухне.
— Твой друг спит, — сказал Питер, отодвигаясь от стола. — Ты тоже ложись. Все будет хорошо. Если ты торопишься, можешь оставить его здесь. Мы проводим тебя до станции.
Я хотел ответить, что у нас, Крокетов, не принято останавливаться на середине дела, но вместо этого только спросил, еле ворочая языком:
— А как же дрова?
Питер что-то приказал своим сестрам, и на столе передо мной появилась пустая кружка.
— Выпей на ночь, работать будет легче, — сказал Питер.
— Виски?
— Лучше, чем виски. Травяной чай.
Я поднял кружку и обнаружил на донышке зеленоватую прозрачную жидкость. На вкус она была горькой, но приятной.
Мне постелили на широкой лавке вдоль стены. Я стянул сапоги и так и заснул, не раздевшись толком.
На рассвете мы были уже возле нашего поверженного великана. За ночь на месте битвы побывало много любопытствующих. На влажном от росы слое опилок я увидел следы енота. Он, похоже, осматривал, не найдется ли под рухнувшим деревом места для его новой норы. Здесь же виднелся глубокий отпечаток волчьей лапы. Как только топоры застучали по веткам, со всех сторон налетели синицы. Они внимательно обследовали каждую отлетевшую щепку, каждую полоску толстой коры. По их радостному писку я догадался, что сегодня мы щедро накормим это бойкое племя деликатесами — личинками, червяками да муравьиными яйцами, которые до сих пор были скрыты под корой.
Синицы не отставали от нас весь день, пока мы обрубали сучья и перепиливали ствол. Они не боялись нас, наверно, потому, что сегодня мы работали молча и этим не отличались от других их родичей — бобров или дятлов. Мы молча перекусили, и на этот раз вместо молока была та же самая зеленоватая жидкость, которой меня угостили на ночь. Этот горький прохладный напиток придал мне сил. Он бодрил, как хороший коньяк, но в нем не было ни капли спирта. И еще одно отличие — от любой выпивки у меня развязывается язык, а после этого «чая»я на время потерял дар речи. Все слова казались пустыми и ненужными. Мы работали с Питером вполне согласованно без единого слова, и шумные синицы смешили меня своей болтовней. К концу дня мне стало казаться, что я уже различаю их по спинкам и голосам.
Назавтра целая стая этих желто-зеленых обжор поджидала нас и приветствовала нетерпеливым гвалтом. Мы принялись забивать клинья, чтобы расщепить колоды, и пичуги бесстрашно суетились рядом, чудом не попадая под удары кувалды.
Наверно, здесь и в самом деле был край земли. Давно я не встречал столько непуганого зверья. Отдыхая, я оглядывал лес и замечал, что из-за деревьев порой выглядывает голова оленя.
— Жалко, что я оставил внизу ружье. Можно было бы недурно поохотиться, — сказал я.
— Зачем? Тебе не хватает еды?
Я пристыженно перевел взгляд вниз и увидел, что к нам поднимается одна из сестер Питера. Мне захотелось, чтобы это была Энни, но отсюда я не мог разглядеть ее лицо, наполовину закрытое белым платком. Она вела за собой пару мулов, а за ними катилась открытая двухколесная тележка под дрова.
— К нам идет помощь, — сказал я.
— Энни? — Питер посмотрел из-под ладони. — Я ее не звал. Что-то случилось!
— Как ты ее разглядел отсюда?
— Только за ней мулы сами идут в гору. Мне или тебе пришлось бы их тянуть.
— Она колдунья?
— Нет. Просто ее все боятся.
— И ты?
— И я. И ты будешь бояться, когда узнаешь.
— Она не показалась мне слишком страшной, — сказал я. — Видали и пострашнее.
— Смейся, смейся. Вспомнишь еще мои слова.
Пока я укладывал поленья на тележку, они перекинулись парой тихих фраз, а потом вдвоем набросились на оставшиеся чурбаки. Я невольно залюбовался их слаженной работой. Широкая спина Питера бугрилась вздувшимися мышцами. Он легко вздымал над головой тяжеленную кувалду и со всего размаху обрушивал ее на клин, ловко вставленный сестрой в щель.
— Надо проводить отца, — сказал Питер, поднося к тележке охапку поленьев. — За ним приехали люди с ранчо, там раненый. Надо помочь. Я поеду с ним.
— Ты не говорил, что тут поблизости есть ранчо. Про карьер сказал, а про ранчо — нет.
— На карьере есть работа для тебя. А это ранчо… Его старый хозяин уехал. Бросил все и уехал куда-то Сейчас там живут новые люди, и я ничего о них не знаю. Как же я мог отправить тебя к незнакомцам?
— Ну, раз они просят у вас помощи, значит, вы все-таки немного знакомы.
— Об отце многие знают, — сказал Питер. — Если незнакомец просит о помощи, нельзя отказывать. Мы поедем. Посмотрим, что за соседи у нас завелись.
— Можно мне тоже с вами? — спросил я.
— Не знаю. Как отец скажет, — ответил Питер, переглянувшись с Энни.
Она не смотрела в мою сторону, и я до сих пор не услышал от нее ни слова. Мы нагрузили тележку, обвязали поленья сверху и осторожно тронулись вниз по косогору. От деревни в сторону реки удалялся всадник. Когда он скрылся за рощицей, Питер сказал:
— Наверно, плохи у них дела, если они послали за отцом. Эти пастухи нас не любят.
Отец стоял на крыльце. На нем был черный сюртук и белая рубашка со стоячим воротником. Лысину скрыла широкополая черная шляпа. В одной руке у него была кожаная сумка, в другой — узкая блестящая ножовка.
— Много дров, — сказал он. — Хорошая работа, Винн. Твой друг еще не проснулся. Он проснется через два дня. Не беспокойся, у него все будет хорошо. Дети присмотрят за ним. Отдыхай, а нам надо навестить еще одного раненого.
— Я не настолько устал, чтобы мечтать об отдыхе, — сказал я.
— Винсент Крокет хочет поехать с нами, — сказал Питер.
Старик испытующе поглядел на меня из-под низко надвинутой шляпы.
— Хорошо. Поедем втроем.
— Втроем? Квато не едет с нами? — спросил Питер.
— Он спит после ночи.
— Отец, — неожиданно заговорила Энни высоким и мягким голосом. — Мы же обещали, что не будем переходить реку одни.
— Мы не одни, — сказал Питер. — Винсент Крокет ничем не хуже, чем Квато и его братья.
— В самом деле? Ты уверен? — спросила она.
— Не время спорить, — ответил отец. — Седлайте коней, нам надо спешить.
Энни пожала плечами, а Питер ухмыльнулся и подмигнул мне:
— Ну как?
Я живо переоделся и зарядил револьвер. Опуская его в кобуру, я вдруг понял, что впервые за много лет у меня выдались целых три дня подряд, когда я не носил оружия. Эти три дня пролетели, как один час. С той самой секунды, когда мы встретили Энни в ущелье, время потекло иначе, чем до того.
Да, те три дня, за которые я «смог поладить»с дубом, пролетели, как один час. Но за те же три дня я постарел, наверно, на тридцать лет, ожидая, чем закончится лечение Криса. Мысленно я уже дважды похоронил своего последнего друга: когда стаскивал его обмякшее тело с седла и когда увидел в постели — обнаженного и окровавленного. Я боялся себе в этом признаться, но мне не верилось, что он выживет. И хуже всего было то, что я сам был во всем виноват. Это я предложил ехать напрямик. Это я не заметил чужих следов перед поворотом. И я не только опоздал с выстрелами, но и стрелял поверх противников. Я не хотел никого убивать, мне казалось, что достаточно будет их всего лишь припугнуть. Я ошибся, и вот теперь за мою ошибку расплачивается мой друг.
После таких рассуждений я еще раз прокрутил барабан кольта и несколько раз взвел и плавно опустил курок, слушая, не скрипит ли пружина. Складной нож спрятал в кармашек под поясом, а ножны с тесаком пристегнул к бедру. Я еще докажу этой девчонке, что Винсент Крокет не хуже, чем Квато и все его братья.
Когда я вывел Бронко из конюшни, Питер с отцом уже гарцевали во дворе. Я не сразу узнал своего недавнего товарища-дровосека. Сейчас на нем была алая шелковая сорочка и фиолетовый замшевый жилет с золотым шитьем. Белая фетровая шляпа, казалось, только что покинула витрину дорогого магазина. На ней не было ни пылинки, потому что ее надевали только по торжественным случаям. Например, для выхода в свет.
Я невольно задержал взгляд на его седле. Такие обычно называют северными, и ковбои не пользуются ими из-за излишней тяжести и длины. Слишком много тисненой толстой кожи, слишком много серебра. Широкая, сплетенная из разноцветных шнуров подпруга была украшена дюжиной свисающих кисточек. Для простого фермера такое седло было неоправданно роскошным. Я понимал, что ни одна деталь здесь не была лишней. Вычурное тиснение на коже сиденья и фартука своим рельефом позволяло всаднику надежно удерживаться в седле, а не елозить бедрами. Серебряная отделка швов предохраняла их от гниения. И даже кисточки, свисающие с подпруги, делали свое дело — они раскачивались и отгоняли слепней от брюха лошади. Я все это понимал, но ведь Питер не намеревался пересекать континент, он просто собрался навестить соседнее ранчо.
Сейчас его можно было принять за богатого мексиканского помещика, а его отец, весь в черном, казался священником. Рядом с ними я, наверно, выглядел батраком. Старик передал мне свою ножовку, я опустил ее в ружейный чехол за седлом, и мы поскакали к реке.
Дорога шла вдоль проволочной невысокой изгороди, отделяющей от целины вспаханное, но незасеянное поле. Молодая рощица за поворотом расступилась перед нами, и бледные листья несмело шелестели над головой. Среди тонких серебристых стволов чернели обугленные пни, следы давнего пожара. Мы перемахнули через сверкнувший под копытами ручей и спустились к броду.
За рекой поднимались холмы, поросшие редкими пятнами кустарника. Среди зелени травы тянулись длинные песчаные языки, часто кончавшиеся промоинами и оврагами.
— Я еще помню, как здесь была трава выше меня! — выкрикнул на скаку Питер, повернувшись ко мне.
— Ты сам тогда был не выше зайца, — сказал его отец.
Из-за холма выглянуло колесо ветряка, сверкающее на солнце своими лопастями. Скоро мы увидели и само ранчо — двухэтажный хозяйский дом, высокий амбар и приземистый барак с подслеповатым окном и жестяной трубой. Ни лошадей у коновязи, ни скота в загоне не было. Подъехав ближе, я увидел, что окна хозяйского дома закрыты ставнями, а на двери висит замок. Двери амбара были сорваны с петель и стояли рядом, прислонившись к стенке. С блока подъемной балки амбара свисал обрывок веревки. Похоже, на чердак давно уже не поднимали ни одного тюка сена. И хотя ветряк продолжал крутиться под легким ветром, я не расслышал работы насоса, качающего воду из скважины, — ветряк крутился вхолостую… На жердях ограды загона неподвижно сидел человек в широкополой шляпе. И если бы не эта одинокая фигура, можно было подумать, что ранчо давным-давно заброшено.
Питер сбил шляпу на затылок, привстал в стременах и приставил обе ладони к губам, издавая традиционный ковбойский вопль. Тощий ковбой, сидевший на заборе, вяло махнул нам рукой.
Подскакав к нему, Питер спросил, осаживая коня:
— Что тут у вас стряслось? Кого ранили?
Ковбой выплюнул табачную жвачку и оглядел нас:
— Я просил приехать только доктора.
— Вот мы и привезли тебе доктора, — сказал Питер. — Где раненый?
Тощий кивнул в сторону барака.
— Винн, — повернулся ко мне отец Питера. — Ты говорил, что помогал врачам. Ты еще не забыл, как это делается?
— Запомнил на всю жизнь.
— Тогда ты пойдешь со мной. Питер, разведи огонь в жаровне. Вот тебе железный клин, как следует разогрей. Докрасна. Мы тебя позовем.
Он первым вошел в барак, я последовал за ним. Внутри было темно и душно. У окна, занавешенного грязной тряпкой, лежал на драном тюфяке тщедушный парень в красном белье с перевязанной до локтя рукой. Сапоги и одежда валялись рядом на полу. Раненый прерывисто хрипел, выпуклые веки его закрытых глаз блестели от испарины. Старик наклонился над ним и взялся за запястье здоровой руки.
— Парень, твое сердце играет барабанную дробь, — проговорил он через полминуты, вытирая пальцы платком. — Куда это ты так торопишься?
— Мне ничего не помогает, — ответил тот. — Я умру, да? Умру?
— Не сегодня, — сказал старик. — Кто это тебя так замотал?
— Я сам…
Старик покачал головой и снял с парня окровавленную тряпку.
— Это гангрена? Да? Гангрена? — спрашивал раненый, отвернувшись к стене.
На его месте я бы тоже не рискнул заглянуть под снятую повязку. Старик внимательно оглядел заплывшую рану, а затем стал осторожно прощупывать руку выше посиневшей кисти, всматриваясь под разными углами в следы своих пальцев и даже обнюхивая их.
— Пока это только воспаление, — сказал он наконец.
Я подумал, что он не так много смыслит в медицине, если называет гангрену воспалением. Но в следующий миг мне стало ясно, что старик заговаривает парню зубы.
— Значит, руку можно спасти? — спросил тот.
— Можно.
— Сам подумай, куда я денусь без руки? Хоть и левая, а все равно жалко…
— Не бойся, спасем твою руку. Когда тебя ранило?
— Три дня назад. Я присыпал рану землей, но это не помогло…
— Присыпал землей… — повторил старик. — В следующий раз не делай этого. У тебя есть виски? Я вижу только пустые бутылки.
— Виски унесли… Они бросили меня тут подыхать одного, и даже виски унесли.
— Не хнычь, ты же крепкий парень. Вот, выпей из моей бутылки, — старик приставил горлышко к обветренным сухим губам. — Пей, пей еще… Отдохни. А теперь пей все до дна.
Продолжая держать парня за руку, он повернулся ко мне и сказал, незаметно показывая на сумку:
— Вот видишь, что бывает, когда попадает грязь. Земля — это еще не самое плохое. Хуже, когда рану начинают промывать водой из реки или из лужи…
Пока он говорил, я открыл его сумку и достал нож с тонким закругленным лезвием. Старик удовлетворенно кивнул:
— Посмотри, как там Питер, и сразу возвращайся.
Я шагнул к выходу, но тут за окном послышалось тревожное ржание Бронко, а затем — топот копыт. Сам не знаю, почему это меня насторожило.
Снаружи донеслись грубые голоса. Я спрятал нож за пояс, медленно и бесшумно отступил к окну и осторожно отогнул тряпку, чтобы посмотреть, кто к нам приехал.
Их было двое. Не слезая с коней, они нависли над Питером, направив на него револьверы. Питер стоял у дымящей жаровни, независимо держа руки на поясе, и снисходительно улыбался. Казалось, он не замечал стволов, которые мелькали перед его лицом.
Ковбой, встретивший нас, сейчас стоял за спиной Питера с дробовиком в руках.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29