Патроны никак не входили в диск, выпадали из рук, утыкались.
- Заряжай, заряжай, - торопил Черешнев.
Немцы поднялись. Рустам вставил наполовину заряженный диск, но диск заело, и немцы, не задерживаясь, стреляя и ругаясь так, что даже сквозь весь этот грохот были слышны их голоса, неудержимо надвигались на них, и казалось, что все они бегут к окопу, в котором были Рустам и Черешнев.
В это время откуда-то справа пошла в контратаку свежая часть. Застучали пулеметы.
- Ага! - закричал Черешнев. - Не любите!.. Теперь вперед!
Рустам поднялся, вытащил лейтенанта и, поддерживая его, тяжело ступая, пошел вперед.
- Подожди... Что-то плохо мне, - сказал Черешнев.
Рустам разорвал индивидуальный пакет и стал обматывать бинтом грудь лейтенанта. Вблизи разорвался снаряд. Рустаму обожгло ногу выше колена. Он потянулся к ноге, сразу же посмотрел на Черешнева: весь в крови, сжимая руками разбитую голову, тот медленно опускался на землю.
В госпитале почти все, одни больше, другие меньше, одни ловко и складно, другие неумело и робко, преувеличивают, рассказывая о том, что с ними случилось на фронте. Рустам относился к тем немногим людям, которые ничего не выдумывали, которые, охотно слушая других, не стремились поразить собеседника случаем еще более необыкновенным, чем только что услышанный. Впрочем, он больше молчал.
Однажды молодая женщина хирург Вайсблат говорила главному врачу по поводу Рустама:
- Удивительные эти восточные люди. Вчера я делала одному узбеку или таджику - не знаю - операцию: скоблила кость. Он ни разу не застонал. Спрашиваю: "Больно?" - "Нет", - говорит. Это привычка к физической боли или пониженная восприимчивость?
Она даже не догадывалась, что Рустам попросту стеснялся показать, что ему больно.
Рустам привык не спать по ночам. Он постоянно лежал, вставал нечасто и с большим трудом, много спал днем. И по ночам, когда нога особенно сильно болела, мучительно хотелось поговорить. Товарищи по палате тоже не спали, рассказывали смешные истории, анекдоты, хохотали, зажимая рты подушками и грозя друг другу кулаками: боялись дежурного врача.
Но Рустам считал, что он недостаточно хорошо говорит по-русски, и стеснялся возможных ошибок, а по-таджикски поговорить не с кем было. Правда, в палату заходила медсестра-таджичка Тамара с длинными и блестящими черными косами. Глаза ее до невероятного были похожи на глаза Ширин, и улыбалась она, как Ширин, а вместе с тем совсем по-другому. Что-то не чистое, не девичье было в этой улыбке. Рустаму становилось стыдно, когда товарищи, беззлобно шутя, говорили вещи, непристойный смысл которых был всем понятен, а Тамара, не смущаясь, отвечала так же весело и бесстыдно.
А затем подходила к его койке, усаживалась на край и спрашивала на том же звучном таджикском языке, на котором разговаривали и Рустам, и мать Рустама, и отец отца Рустама:
- Здоров ли? Хорошо ли тебе?
Рустам делал вид, что заснул.
...Четыре месяца в госпитале, в далеком Новосибирске, на три месяца домой. Слегка прихрамывая, Рустам шел к вокзалу. Кружилась голова - по улице двигалось непривычно много людей. Рустам озабоченно поглядывал по сторонам, стараясь различить в толпе военных: за время жизни в госпитале он отвык отдавать честь и сейчас торопливо подносил руку к козырьку при встрече со всякой шинелью.
Он устроился в душном воинском вагоне. Медленный поезд, подолгу останавливаясь на всех больших и маленьких станциях, повез его к югу.
Старая Зульфия умерла за полтора месяца до его приезда.
Встретили его нерадостно. Председатель колхоза словно забыл о своем обещании устроить праздник, когда Рустам возвратится. Выпал неурожайный год, и колхоз голодал.
По мокрой, липкой осенней дороге Рустам с маленьким Караматом шел к могиле матери. Неожиданно низко из-за горы с ревом вынырнул самолет. Рустам сильным ударом свалил мальчика на землю и лег рядом. Это и было первым его движением: положить спутника, который не заметил самолета, и лечь самому.
Потом он долго смущенно оглядывался, чистил себя и мальчика, еще больше размазывая грязь. Перепуганный Карамат громко плакал: он никак не мог понять, за что его стукнули. Рустам так и не сумел объяснить ему, в чем дело.
Теребя бороду рукой и избегая смотреть Рустаму в глаза, председатель колхоза предложил:
- Пастухов не хватает. В армию забрали. Пойдешь в горы?
- Нет, - ответил Рустам. - Еще нога болит.
- А как жить будешь? Колхоз, конечно, поможет... Но все-таки.
- Мне пайка хватит. Военного.
Через месяц Рустама вызвали в военкомат на переосвидетельствование. Нога зажила. Его отправили в часть.
Кто бы мог подумать, что этому маленькому таджику суждено увидеть так много? Рустам пил воду из Днестра, переправился через Прут, вступил в Бухарест с танковым десантом. В уличном бою автоматной очередью Рустаму перерезало ногу выше колена, почти в том самом месте, куда он был ранен в первый раз. Он успел еще швырнуть в автоматчика гранату, заметил, как тот взлетел в воздух, и только тогда упал.
В полевом госпитале ногу ампутировали, а потом еще два раза его клали на операционный стол, оставляя все меньшую культю. Начиналось нагноение.
От донора, молодой краснощекой девушки-польки, ему перелили пол-литра крови; Рустам после, неловко улыбаясь, осторожно поглаживал набухшие вены левой руки. Было странно и непривычно, что в жилах течет чужая кровь.
После переливания он стал быстро поправляться. Когда рана зажила, Рустам получил протез, но ходил на костылях. С протезом под мышкой и с зеленым вещевым мешком он сел в поезд.
Долог путь от Львова до Душанбе. Рустам не торопился. За эти дни в поезде он заново пережил-передумал свою короткую жизнь. И никак не мог представить будущего - на одной ноге за овцами не угонишься.
...Обещанный некогда праздник по поводу возвращения Рустама был устроен, но уже другим, новым председателем колхоза - фронтовиком с гвардейским значком на защитной рубахе.
Рустаму рассказывали новости:
- Саид, сын Раджаба, погиб в Берлине, - пришло извещение и орден Отечественной войны.
- Бывший учитель Ахмедов теперь майор. Он воевал с самого начала войны и ни разу не был ранен. Сейчас большой начальник в Душанбе. Хоть совсем молодой.
- А что ты теперь будешь делать?
Рустам внимательно, словно впервые, посмотрел на ладони, где вздулись кровавые мозоли от костылей.
- Буду учиться, - сказал он.
- Где учиться?
- В школе.
Он поступил сторожем на хлопкопункт и в вечернюю школу. Жизнь была очень простой.
Не мог он только привыкнуть к тому, что у него одна нога. Так и не научился как следует пользоваться костылями. Прыгал, как воробей.
Ночью дежурил на хлопкопункте, а днем учился. Читал вслух русские книги. Вскоре стал говорить по-русски без акцента.
Случилось так, что в день его приема в педагогический институт Ширин родила четвертого ребенка - девочку. Замуж она вышла за хозяина воды мираба через несколько дней после того, как Рустам уехал в армию.
Рустама приняли в институт без экзаменов, как фронтовика и отличника. Учился он хорошо, особенно успевал в английском языке и истории. Пробовал писать стихи - получалось не очень складно. Значительно лучше удавались переводы.
Его кандидатская диссертация, посвященная творчеству Бена Джонсона, принесла ему некоторую известность в научных кругах. Ему удалось доказать, что премьера комедии "Вольпона" состоялась в середине марта 1606 года в шекспировском театре "Глобус" вопреки свидетельству ее первого издания, где на обложке указывалось, что премьера состоялась в 1605 году. Он любил Бена Джонсона и искренне считал его творчество явлением не менее значительным, чем творчество современника Джонсона - Шекспира.
Он сидел за столом и смотрел на графы незаполненной анкеты вступающего в кандидаты КПСС и на чистый лист бумаги. Сверху на нем типографским шрифтом было напечатано: "Автобиография". Вот что он должен был бы написать о себе. Но вместо этого он стал медленно, каллиграфически выводить: родился... воевал... учился... Все это не заняло и полстранички на листе с напечатанным в типографии заголовком: "Автобиография".
Анкета. Биография. Рекомендации. Все на месте. Все в порядке. Можно подавать.
И все-таки он не подаст. Подождет.
"Заметил ли этот майор, - подумал Рустам, - как я испугался, когда узнал, откуда он?.. Но почему я так испугался? Потому, очевидно, что я не знаю, как следует поступить. Знаю, но не решаюсь. Значит, нельзя подавать эту анкету, где больше всего было слов "нет, не участвовал, не избирался". Сначала нужно твердо решиться".
Когда он вернулся из госпиталя без ноги, перед тем как поступить сторожем на хлопкопункт, он обратился к своему дальнему родственнику Садыкову: не поможет ли он ему устроиться на работу. Садыков тогда занимал большой пост - был членом коллегии Министерства торговли.
- Если я начну устраивать на работу всех, кто называет себя моими родственниками, - сказал Садыков, - все министерство будет состоять только из них. Какой из тебя торговый работник? Поезжай в кишлак...
Он дал ему талоны на покупку хлопчатобумажного костюма, калош и пяти пачек чаю. А денег на эти покупки у Рустама не было. Когда он вышел за дверь, он порвал эти талоны на клочки.
Но потом, когда Рустам защитил кандидатскую диссертацию, Садыков сам его отыскал. Он вспомнил, в каком именно родстве они состояли, установил, что Рустам приходится ему двоюродным племянником. Дядя стал необыкновенно добр к племяннику, часто приезжал за ним в институт или в библиотеку, увозил его домой на разные торжества, хвастался им перед гостями, ставил его в пример своему сыну - Галибу, милому и тихому мальчику, с которым Рустам согласился заниматься английским языком.
Трудно было не поддаться этой шумной родственной заботе, этой любви и этому уважению. И Рустам поддался. Он словно забыл о первой встрече. Во всяком случае, старался не вспоминать.
Но несколько дней тому назад вечером к нему в библиотеку пришел встревоженный, не похожий на себя Садыков. Он плотно закрыл за собой дверь, затем приоткрыл ее, снова закрыл и сказал Рустаму, что винсовхоз проверяет ревизионное управление и что ему грозят большие неприятности. Он принес с собой три сберегательные книжки. На предъявителя. Рустам должен их спрятать. А если с ним что-нибудь случится и Рустама вызовут и спросят об этих книжках, Рустам должен сказать, что деньги принадлежат ему, Рустаму. Что он скопил деньги на своей научной работе, но отдавал их дяде, а тот клал их для него на сберегательные книжки.
Рустам решил отказаться. Он твердо решил отказаться. Но вместо этого, глядя в пол, с отвращением сказал:
- Хорошо. Я их спрячу. Но если меня спросят, скажу правду.
- Неужели ты предашь родного дядю? - с ужасом спросил Садыков.
Предательство, думал Рустам. Вот он и совершил предательство. Он спрятал эти проклятые сберегательные книжки в толстый том Александра Попа, длинные поэмы которого казались ему невыносимо скучными и противными.
Так он предал свою левую ногу, похороненную на окраине далекого Бухареста.
Г л а в а ш е с т н а д ц а т а я, которая называется
"Ход конем"
Вы затронули тот пресловутый
вопрос о свободе воли, который
является дьявольским соблазном.
А. Д ю м а, Три мушкетера
На столе перед Шариповым лежал бланк протокола розыска с напечатанными в типографии признаками "словесного портрета", так что оставалось их лишь подчеркнуть. Этот словесный портрет был некогда разработан директором института идентификации при Парижской полицейской префектуре Альфонсом Бертильоном - криминалистом, известным не столько успехами в борьбе с преступлениями, сколько собственным преступлением. Это он, выступая по делу Дрейфуса в качестве эксперта, дал лживое заключение, что знаменитое "бордеро" - список секретных документов - составил Дрейфус, хотя в действительности документ был изготовлен Эстергази.
"Рост: высокий (свыше 170 см), низкий (до 165 см), средний, очень высокий, очень низкий".
Шарипов подчеркнул - "низкий".
"Фигура: толстая, полная, средняя, худощавая, тонкая".
"Тонкая".
"Плечи: приподнятые, опущенные, горизонтальные".
Он поколебался и подчеркнул - "опущенные".
"Шея: короткая, длинная, заметен зоб, выступает кадык".
"Длинная".
"Цвет волос: светлые, русые, темно-русые, черные, рыжие, с проседью, седые".
"Русые".
"Цвет глаз: голубые, серые, зеленоватые, карие, черные".
Он жирно подчеркнул - "голубые".
"Лицо: круглое, овальное, прямоугольное, треугольное, пирамидальное, ромбовидное".
Он попытался представить себе пирамидальное лицо, пожал плечами и подчеркнул - "овальное".
"Лоб: высокий, низкий, прямой, скошенный, выступающий".
"Средний, - подумал Шарипов, - средний". И подчеркнул - "низкий, прямой".
"Брови: прямые, дугообразные, широкие, узкие, сросшиеся".
"Дугообразные, узкие".
"Нос: малый, большой, толстый, тонкий, широкий. Спинка носа: вогнутая, прямая, выпуклая, с горбинкой. Основание носа: приподнятое, горизонтальное, опущенное".
Он подчеркнул - "малый, тонкий, прямая, горизонтальное".
"Рот: малый, большой. Углы рта; опущены, приподняты".
"Малый, приподняты".
"Губы: тонкие, толстые, отвисание нижней губы, приподнятость верхней".
Он задумался и подчеркнул - сначала "тонкие", а затем "толстые".
"Подбородок: скошенный, прямой, выступающий, раздвоенный, с ямкой, с поперечной бороздой".
Он подчеркнул - "окошенный".
"Уши: малые, большие, овальные, треугольные, квадратные, круглые. Оттопыренность ушей: верхняя, нижняя, общая. Мочка уха: сросшаяся, отдельная, наклонная, угловатая, овальная".
Шарипов подчеркнул - "малые, овальные, отдельная, овальная".
"Особые приметы: физические недостатки, увечья, повреждения, наросты, бородавки, пятна, рубцы, болезненные движения тела, плешивость, асимметрия лица, татуировка".
На оставленной пустой строчке Шарипов написал: "Правая бровь немного выше левой".
Он снова пересмотрел "словесный портрет". Как мало общего имел он с оригиналом! У нее были синие, а не голубые глаза. И маленькие уши легко краснели, словно освещенные изнутри розовым светом. Она была очень красивой, его Ольга, и никакой словесный портрет не мог дать представления о ее весенней, ликующей красоте.
"Розыск, - думал он. - Розыск. Даже девушку нельзя было бы отличить одну от другой по этому "словесному портрету"... А фотография "человека в афганском халате" имела так мало общего с лицом живого человека, что ее к протоколу розыска незачем было и прилагать. Ограничились "словесным портретом". Глупая, бессмысленная затея. Сотрудник районного отделения милиции подходит к председателю колхоза и расспрашивает: скажите, не видели ли вы такого человека, в таком-то халате, на таком-то коне... Тот, естественно, отвечает - не видел. Вот и все. А мы ждем...
Когда он был на фронте, бывали дни и недели, когда он ощущал такую усталость, что думал: "Хоть бы меня ранило. Не сильно. Чтоб только полежать сутки в полевом госпитале. Отоспаться. Или заболеть..." И завидовал тем, кого легко ранили: отоспятся.
Сейчас у него было такое же чувство страшной, бесконечной усталости, и он поймал себя на том, что завидует лейтенанту Аксенову. Аксенов заболел, простудился, кажется, и попал в госпиталь.
"Но это Аксенову можно заболеть, - думал Шарипов. - А мне нельзя. Мне нужно работать. Мне очень нужно работать на этой проклятой, на этой замечательной работе, где нет никаких правил, где все неизвестно. Где все и всегда неизвестно".
"Боже мой! - думал он. - Можно вычислить орбиту спутника, можно разложить на части атом. Но простейшая вещь - кто из этих туристов бросил в почтовый ящик письмо - узнать нельзя. Нет методов, которые бы помогли это узнать. И если мы будем работать и даже узнаем, кто из них мог бросить это идиотское письмо, то и это ничего не даст. Но нужно работать. "Бороться и искать, найти и не сдаваться", - как писал Каверин. Хорошие, смелые слова. Их следовало бы повесить в вестибюле управления. Бороться и искать... А болеть может себе позволить только Аксенов".
Он избегал говорить с Ольгой об Аксенове. Черт побери, а ведь он побаивался Аксенова. Не Аксенова, а прежних отношений между ним и Ольгой.
"Говори прямо - не отношений, а любви, - поправил он сам себя. Однолетки. Вместе учились, много общих знакомых. Им, наверное, всегда легко друг с другом. А мне, когда мысли заняты другим, приходится притворяться. И Ольга, вероятно, это чувствует. Когда бы не моя работа... но это всегда так будет".
"Хватит, - подумал Шарипов. - Ольгу я люблю. И никому не отдам ее. Но что Аксенов в госпитале - это нужно будет ей сказать. Нельзя не сказать".
Он поднял трубку внутреннего телефона и набрал номер Ведина, хотя их комнаты были рядом.
- Уже вернулся? - спросил Шарипов. - Я сейчас зайду.
Спор их начался в кабинете Ведина, когда они оба склонились над картой, сплошь заполненной коричневой краской, то более темной, то более светлой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38