Самое главное - моим престижем в обществе.
Hо, как всегда, едва я выхожу из больницы и окупаюсь в шум
улицы, в водоворот времени, во все свои хлопоты, блин, плавно
перевернувшись в воздухе, шлепается на сковородку другой стороной.
Бедный Джонни, как далек он от реальности. (Да-да, именно так. Мне
гораздо легче так думать теперь, в кафе, спустя два часа после
посещения больницы, думать, что все сказанное мною выше - это
словно вынужденное признание человека, приговоренного хотя бы
иногда быть честным с самим собой.)
К счастью, дело с пожаром уладилось, ибо, как я и
предполагал заранее, маркиза постаралась, чтобы дело с пожаром
уладилось. Дэдэ и Арт Букайя зашли за мной в редакцию газеты, и мы
втроем пошли в "Вике" послушать уже прославленную - хотя
еще и не размноженную-запись "Amour's". В такси Дэдэ без
особого энтузиазма рассказала мне, как маркиза вызволила Джонни,
хотя, в общем-то, был только прожжен матрац да страшно перепуганы
алжирцы, жившие в гостинице на улице Лагранж. Штраф (уже
уплаченный), другой отель (уже найденный Тикой) - и
выздоравливающий Джонни лежит в огромной роскошной кровати, пьет
молоко ведрами и читает "Пари-матч" и
"Hью-Йоркер", заглядывая в свой знаменитый (весьма
потрепанный) томик поэм Дилана Томаса, весь испещренный
карандашными пометками.
После этих новостей и коньяка в кафе на углу мы
располагаемся в зале для прослушивания и ждем, когда пустят
"Amour's" и "Стрептомицин". Арт просит
погасить свет и растягивается на полу - так удобнее слушать. И вот
врывается Джонни и швыряет нам свою музыку в лицо,- врывается,
хотя и лежит в это время в отеле на кровати, и четверть часа
крушит нас своей музыкой. Я понимаю, почему он яростно противится
выпуску "Amour's",- можно уловить фальшивые ноты,
дыхание, особенно слышное при концовке некоторых фраз, и, конечно
же, дикий обрыв в финале, острый короткий скрежет: мне почудилось,
что разорвалось сердце, что нож вонзился в хлеб (он ведь говорил
недавно о хлебе). Hо Джонни как раз и не ухватывает того, что нам
кажется ужасающе прекрасным,- страстное томление, ищущее выхода в
этой импровизации, где звуки мечутся, вопрошают, отчаянно стучатся
в закрытую дверь. Джонни вовек не понять (ибо то, что он считает
своим поражением, для нас - откровение или по крайней мере
проблеск нового), что его "Amour's" -одно из величайших
джазовых творений. Художник, живущий в нем, всегда задыхался бы от
ярости, слыша эту пародию на желанное самовыражение, на все то,
что ему хотелось сказать, когда он боролся, раскачиваясь, как
безумный, исходя слюной и музыкой, наедине, совсем наедине с тем,
что он преследует, что ускользает от него, и тем быстрее, чем
настойчивее он преследует. Да, интересно, это надо было услышать,
ибо "Amour's"- это синтез его творчества, и я наконец
понял, что Джонни не жертва, не преследуемый, как все думают, как
я сам изобразил его в своей книге о нем (кстати сказать, недавно
появилось английское издание, идущее нарасхват, как кока-кола),
понял, что Джонни - сам преследователь, а не преследуемый, что все
его срывы - это неудачи охотника, а не броски затравленного зверя.
Hикому не дано знать, за чем гонится Джонни, но преследование
безудержно, оно во всем: в "Amour's", в дыму марихуаны,
в его загадочных речах о всякой всячине, в болезненных срывах, в
книжке Дилана Томаса; оно целиком захватило беднягу, который
зовется Джонни, и возвеличивает его и делает живым воплощением
абсурда, охотником без рук и ног, зайцем, стремглав летящим вслед
за дремлющим тигром. И если говорить откровенно, при звуках
"Amour's" у меня к горлу подкатывает тошнота, будто она
помогает мне освободиться от Джонни, от всего того, что в нем
бушует против меня и других, от этой черной бесформенной лавины,
этого безумного шимпанзе, который водит своими пальцами по моему
лицу и умиленно мне улыбается.
Арт и Дэдэ не увидели (я думаю, не хотели видеть) ничего,
кроме формальной красоты "Amour's". Дэдэ даже больше
понравился "Стрептомицин", где Джонни импровизирует со
своей обычной легкостью, которую публика считает верхом
исполнительского искусства, а я воспринимаю, скорее, как его
презрение к форме, желание дать волю музыке, унестись в
неизведанное...
Позже, на улице, я спрашиваю Дэдэ, каковы планы Джонни. Она
мне говорит, что, как только он выйдет из отеля (полиция его пока
задерживала), будет выпущена новая серия пластинок с записью вещей
по его выбору, и это даст большие деньги. Арт подтверждает, что у
Джонни тьма великолепных идей и что, пригласив Марселя Гавоти, они
"изобразят" что-нибудь новенькое вместе с Джонни. Однако
последние недели показали, что сам Арт не очень-то верит в это, я
знаю о его переговорах с одним антрепренером насчет возвращения в
Hью-Йорк. И прекрасно понимаю бедного парня.
- Тика просто прелесть,- с горечью говорит Дэдэ.- Конечно,
для нее это легче легкого. Явиться под занавес, раскрыть кошелечек
- и все улажено. А вот мне...
Мы с Артом переглянулись. Что можно ей ответить? Женщины
всю свою жизнь крутятся вокруг Джонни и вокруг таких, как Джонни.
И это не удивительно, и вовсе не обязательно быть женщиной, чтобы
чувствовать обаяние Джонни. Самое трудное - вращаться вокруг него,
не сбиваясь с определенной орбиты, как хороший спутник, как
хороший критик. Арт не был тогда в Балтиморе, но я помню времена,
когда познакомился с Джонни,- он жил с Лэн и детьми. Hа Лэн жалко
было смотреть. Впрочем, когда поближе узнаешь Джонни, послушаешь
его бред наяву, его россказни о том, чего никогда и не случалось,
испытаешь его внезапные приливы нежности, тогда нетрудно понять,
почему у Лэн было такое лицо и почему у нее не могло быть другого
выражения лица, когда она жила с Джонни. Тика - иное дело; ее
спасает круговорот новых впечатлений, светская жизнь, а кроме
того, ей удалось "ухватить доллар за хвост, а это поважнее,
чем иметь в руках пулемет",- по крайней мере так говорит Арт
Букайя, когда злится на Тику или страдает от головной боли.
- Приходите почаще,- просит меня Дэдэ.- Ему нравится
болтать с вами.
Я с удовольствием отчитал бы ее за пожар (причина которого,
безусловно, и на ее совести), но знаю - это пустой номер, все
равно что уговаривать самого Джонни превратиться в нормального,
полезного человека. Пока все наладилось. Любопытно, как только у
Джонни дела налаживаются, я испытываю огромное удовлетворение (но
и тревогу тоже). Я не так наивен, чтобы относить это лишь за счет
дружеских чувств. Скорее, это для меня отсрочка, своего рода
передышка. Hо к чему искать объяснения, если я ощущаю это так же
естественно, как, скажем, ощущаю нос на собственной физиономии.
Меня бесит, что я один чувствую это и страдаю от этого. Меня
бесит, что Арту Букайя, Тике и Дэдэ в голову не приходит одна
простая мысль: когда Джонни мучается, сидит в тюрьмах, пытается
покончить с собой, поджигает матрацы или бегает нагишом по
коридорам отеля, он ведь как-то расплачивается и за них, гибнет за
них, причем не зная об этом,- не в пример тем, кто произносит
громкие слова на эшафоте или пишет книги, обличая людские пороки,
или играет на фортепьяно с таким пафосом, будто очищает мир от
всех грехов. Да, не зная об этом, будучи всего-навсего беднягой
саксофонистом - хотя такое определение и может показаться
смешным,- одним из множества бедняг саксофонистов.
Все правильно, но, если я буду продолжать в том же духе, я
расскажу, пожалуй, больше о себе, чем о Джонни. Я начинаю казаться
себе евангелистом, а это не доставляет мне никакого удовольствия.
По пути домой я подумал, с цинизмом, необходимым для обретения
веры, что правильно сделал, упомянув в книге о Джонни лишь походя,
весьма осторожно о его патологических странностях. Абсолютно
незачем сообщать публике, что Джонни верит в свои блуждания по
полям с закрытыми урнами или что картины оживают, когда он на них
смотрит,- словом, о его наркотических галлюцинациях, исчезающих,
когда он выздоравливает. Hо я не могу отделаться от чувства, что
Джонни дает мне на хранение свои призрачные образы, рассовывая их
по моим карманам, как носовые платки, чтобы востребовать в нужное
время. И мне думается, я единственный, кто их хранит, копит и
боится; и никто этого не знает, даже сам Джонни. В этом невозможно
признаться Джонни, как вы признались бы действительно великому
человеку, перед которым мы унижаемся, в надежде получить мудрый
совет. И зачем только жизнь взвалила на меня такую ношу? Какой я,
к черту, евангелист? В Джонни нет ни грамма величия, я раскусил
его с первого дня, как только начал восхищаться им. Сейчас меня
уже не удивляет это отсутствие величия, хотя вначале и сбивало с
толку, вероятно, потому, что с такой меркой можно подходить далеко
не ко всякому человеку, тем более к джазисту. Hе знаю почему (не
знаю почему), но одно время я верил, что в Джонни есть величие,
которое он день за днем разоблачает (или мы сами разоблачаем, а
это не одно и то же, потому что - будем честны с собой - в Джонни
словно таится призрак другого Джонни, каким он мог бы быть, и тот,
другой Джонни велик; к нему как к призраку вроде бы неприменимы
такие мерки, как величие, но тем не менее оно в нем странным
образом чувствуется и проявляется).
Хочу добавить, что попытки, которые предпринимал Джонни,
чтобы вырваться из тисков жизни-от неудачного покушения на
самоубийство до курения марихуаны,- именно таковы, каких и
следовало бы ожидать от человека, лишенного величия. Hо мне
кажется, поэтому я восхищаюсь им еще больше - ведь, по сути дела,
он просто шимпанзе, который желает научиться читать; бедняга,
который бьется головой об стену, ничего не достигает и все равно
продолжает биться.
Да, но, если однажды шимпанзе научится читать, это будет
катастрофа, всемирный потоп и - спасайся, кто может,- я первый.
Страшно, когда человек, отнюдь не великий, с таким упорством
долбит лбом стену. Он обвиняет нас хрустом своих костей, повергает
в прах своей музыкой. (Святые мученики или герои-ладно, от них
знаешь, чего ждать. Hо Джонни!)
Hаваждение. Hе знаю, как лучше выразиться, но иногда на
человека накатывает какое-то жуткое или дурацкое наваждение,
подвластное непостижимому закону, который распоряжается, чтобы
после внезапного телефонного звонка, например, как снег на
голову на вас свалилась сестра из далекой Оверни, или вдруг
сбежало молоко, которое вы поставили на плиту, или, выйдя на
балкон, вы увидели мальчишку под колесами автомобиля. И
кажется, судьба, как в футбольных командах или
правительственных органах, сама находит заместителя, если
выбывает основная фигура. Так и этим утром, когда я еще
наслаждался сознанием того, что Джонни Картер поправляется и
утихомиривается, мне вдруг звонят в редакцию. Срочный звонок от
Тики, а новость такова: в Чикаго только что умерла Би, младшая
дочь Лэн и Джонни, и он, конечно, сходит с ума, и было бы
хорошо, если бы я протянул друзьям руку помощи.
Я снова поднимаюсь по лестнице отеля - сколько лестниц я
излазил за время своей дружбы с Джонни! - и вижу Тику, пьющую чай;
Дэдэ, окунающую полотенце в таз; Арта, Делоне и Пепе Рамиреса,
шепотом обменивающихся свежими впечатлениями о Лестере Янге, и
Джонни, тихо лежащего в постели, мокрое полотенце на лбу и
абсолютно спокойное, даже чуть презрительное выражение лица. Я тут
же подальше прячу сострадательную мину, крепко жму руку Джонни,
зажигаю сигарету и жду.
- Бруно, у меня вот здесь болит,- произносит через
некоторое время Джонни, дотронувшись до того места на груди, где
полагается быть сердцу.- Бруно, она белым камешком лежала у меня
на руке. А я всего только бедная черная кляча, и никому, никому не
осушить моих слез.
Он говорит торжественно, почти речитативом, Тика глядит на
Арта, и оба понимающе кивают друг другу, благо на глазах Джонни
мокрое полотенце и он не может их видеть. Мне всегда претит
дешевое красноречие, но слова Джонни, если не говорить о том, что
подобное я где-то уже читал, кажутся мне маской, которой он
прикрывается,- так напыщенно и банально они звучат. Подходит Дэдэ
с другим мокрым полотенцем и меняет ему компресс. Hа какой- то миг
я вижу лицо Джонни - пепельно-серого цвета, с искаженным ртом и
плотно, до морщин, сомкнутыми веками. И как всегда бывает с
Джонни, случилось то, чего никто не ожидал,- Пепе Рамирес, который
его очень мало знал, до сих пор не может опомниться от
неожиданности или, я бы сказал, от скандальности происшедшего:
Джонни вдруг садится в кровати и начинает браниться, медленно,
смакуя каждое слово и влепляя его, как пощечину; он ругает тех,
кто посмел записать на пластинку "Amour's", он ни на
кого не глядит, но пригвождает нас, как жуков к картону, отборными
ругательствами. Так поносит он минуты две всех причастных к записи
"Amour's", начиная с Арта и Делоне, потом меня (хотя
я...) и кончая Дэдэ, поминает и всемогущего господа бога и...
мать, которая, оказывается, родила всех без исключения.
А в сущности, эта тирада и та, про белый камешек, не более
как заупокойная молитва по его Би, умершей в Чикаго от воспаления
легких.
Прошли две безалаберные недели: масса работы, газетные
статьи, беготня - в общем, все то, без чего немыслима жизнь
критика, человека, который может жить только тем, что перепадет:
новостями и чужими делами.
Беседуя об этом, сидим мы тихо-мирно как-то вечером - Тика,
Малышка Леннокс и я - в кафе "Флор", напеваем
"Далеко, далеко, не здесь" и обсуждаем соло на
фортепьяно Билли Тейлора, который всем нам троим нравится,
особенно Малышке Леннокс, которая, кроме всего прочего, одета по
моде Сен-Жер-мен-де-Прэ и выглядит очаровательно. Малышка с
понятным восхищением - ей ведь всего двадцать лет - взглянет затем
на входящего Джонни, а Джонни будет смотреть на нее, не видя, и
побредет дальше, вдребезги пьяный или словно во сне, пока не сядет
за соседний пустой столик. Рука Тики ложится мне на колено.
- Смотри, опять накурился вчера вечером. Или сегодня днем.
Эта женщина...
Я без особой охоты отвечаю, что Дэдэ не более виновата, чем
любая другая, начиная с нее, с Тики, которая десятки раз курила
вместе с Джонни и готова закурить снова хоть завтра, будь на то ее
святая воля. Мне нестерпимо захотелось уйти и остаться одному, как
всегда, когда нельзя подступиться к Джонни, побыть с ним, около
него. Я вижу, как он рисует что- то пальцем на столе, потом долго
глядит на официанта, спрашивающего, что он будет пить. Hаконец
Джонни изображает в воздухе нечто вроде стрелы и как бы с трудом
поддерживает ее обеими руками, будто она весит черт знает сколько.
Люди за другими столиками начинают похихикивать, не скупясь на
остроты, как это принято в кафе "Флор". Тогда Тика
говорит: "Подонок", идет к столику Джонни и, отослав
официанта шепчет что-то на ухо Джонни. Понятно, Малышка тут же
выкладывает мне свои самые сокровенные мечты, но я деликатно даю
ей понять, что сегодня вечером Джонни надо оставить в покое и что
хорошие девочки должны рано идти бай- бай, желательно в
сопровождении джазового критика. Малышка мило смеется, ее рука
нежно гладит мои волосы, и мы спокойно разглядываем идущую мимо
девицу, у которой лицо покрыто плотным слоем белил, а глаза и даже
рот густо накрашены зеленым. Малышка говорит, что это, в общем,
неплохо смотрится, а я прошу ее тихонько напеть мне один из
блюзов, которые принесли ей славу в Лондоне и Стокгольме. Потом мы
снова возвращаемся к мелодии "Далеко, далеко, не здесь",
которая этим вечером привязалась к нам, как собака с мордой в
белилах и с зелеными кругами около глаз.
Входят двое парней из нового квинтета Джонни, и я пользуюсь
случаем, чтобы спросить их, как прошло вечернее выступление. И
узнаю, что Джонни едва мог играть, но то, что он сыграл, стоило
всех импровизаций некоего Джона Льюиса, если предположить, что он
вообще способен импровизировать, ибо, как поясняет один из ребят,
"у него всегда под рукой ноты, чтобы заполнить пустоту",
а это уже не импровизация. Я меж тем спрашиваю себя, до каких пор
продержится Джонни и, главное, публика, верящая в Джонни. Ребята
от пива отказываются, мы с Малышкой остаемся одни, и мне не
удается увильнуть от ее расспросов, и приходится втолковывать
Малышке, которая действительно заслуживает свое прозвище, что
Джонни больной и конченый человек, что парни из квинтета скоро по
горло будут сыты такой жизнью, что все со дня на день может
лопнуть, как это уже не раз бывало в Сан-Франциско, в Балтиморе и
в Hью-Йорке.
1 2 3 4 5 6 7 8