Но кому? И зачем?" Его роль в чьей-то игре казалась тайной за семью печатями. Порой в голове Сан Саныча непонятно откуда стали возникать абсолютно несвойственные ему суждения таинственного Некто. И до падения мозг Сан Саныча был достаточно независим, однако это выражалось только в том, что он обрабатывал ту информацию, которую хотел обрабатывать, и Сан Санычу требовалось приложить усилия, чтобы направить свои мысли в нужное русло. Теперь же возникло какое-то постороннее участие, как будто к линии связи Сан Саныча со странствующим пилигримлм подсоединился еще кто-то, контролирующий и временами высказывающий неожиданные суждения. Которые, впрочем, порой были не лишены оригинальности... Может быть, действительно чертовщина?
Итак, вернемся в Сороковку к Сан Санычу, сидящему на подоконнике и рассматривающему до боли знакомый с детства пейзаж. Перед ним был спящий город. Окна домов слепо, как черные очки на невидящих глазницах, отражали свет одиноких фонарей, стоящих на самой середине бывшего проспекта Берии. Долговязые липы черными тенями жались к домам. Густая тягучая темная волна листвы, отталкиваясь от домов, смешивалась со светло-зеленым радостно-ажурным в свете фонарей кружевом крон кленов у середины дороги и перекатывала на ту сторону, постепенно растворяясь во мраке слабо освещенного двора. Над этой светящейся полосой, протянувшейся во всю длину проспекта, построенного благодаря стараниям одного из величайших злых гениев шестой части суши, из бездонного мрака веков, подмигивая колючими глазами, напоминая о бренности земной славы, о суетности всего земного, светили звезды, яркие и чистые. Переполнявшая Сан Саныча боль выплеснулась и бурным потоком понеслась вверх туда, к Всевышнему: "Прошу, объясни, как мне жить дальше - и главное: за что? За что, о Господи, ты так жестоко караешь меня?" Наполненные слезами глаза ловили свет далеких звезд, но в них не было ответа. "Всевышний, - в немом крике звенело на всю Вселенную: - Умоляю тебя всеми святыми, заклинаю всем живым на этой грешной Земле, объясни: за что ты проклял меня? Клянусь тобой же, пытка Христа была легче моей. В его страданиях был смысл, в моих - его нет. Мне невыносимо жить на Земле. Я безумно одинок даже среди родных и друзей. Я устал, я смертельно устал от бессмысленности и одиночества. Я не вижу выхода. Умоляю, убей или воскреси..." Далеко за городом, за озером, над горами полыхнула зарница, и Сан Санычу почудился странный шепот: "Ты должен жить..."
С натужным жужжанием по проспекту ползла поливальная машина. Струи воды упруго били в густую зелень крон, веселым дождем стекали на асфальт. Деревья стали мыть после аварии, да так постепенно и привыкли к этому. Между скачущими каплями в свете фонаря Сан Саныч увидел резвящегося лунного кота, то есть действительно какого-то ирреального светящегося в серебряном сиянии кота. Он был молод, силен и грациозен как пантера. Его прыжки, сначала маленькие и легкие, постепенно становились все длиннее и длиннее, выше и выше, пока не превратились в ужасающе гигантские полеты. Так не могла, не должна была прыгать нормальная кошка. Лунный неправильный кот прыгал подобно мячику в детских разбаловавшихся руках. Внезапно он остановился и посмотрел прямо на Сан Саныча, его мышцы напряглись, как у охотника, увидевшего дичь, глаза недобро сверкнули, и он крадучись медленно двинулся к распахнутому в ночь окну. "Кривоногий убийца", - почему-то решил про себя Сан Саныч, с любопытством наблюдая за лунным зверем. Однако вскоре его любопытство сменилось крайним удивлением и наконец - испугом: лунный кот двигался все быстрее и быстрее, с земли неслось его заунывное предупреждающие мявканье с длинным угрожающим завыванием в конце фраз, потом прелюдия кончилась и зверь молниеносно взлетел по дереву на уровень третьего этажа. Он стоял на ветке, конец которой фактически достигал окна Сан Саныча и на фоне горящего уличного фонаря стал угольно черным, а глаза метали нелепые малиновые искры. Кот подобрал под себя упругие лапы, готовясь к прыжку. Сан Саныч с шумом захлопнул окно. Лунный кот сразу довольно расслабился, отвернулся, встряхнув шкуркой, рассыпал феерической пылью сверкающие брызги, точным прыжком взмахнул на верхнюю дугу фонаря, там лег на брюхо и стал лениво передней лапой ловить захваченные каплями воды звезды, причем Сан Саныч мог поклясться, что кот временами искоса поглядывал в его сторону.
- Что с тобой, сынок? - Появилась разбуженная шумом мать.
- Да что-то не спится, ма, хотел окно открыть, но там прохладно слишком и комары...
Сан Саныч осторожно покосился на улицу - лунный кот исчез.
Утром, как только Сан Саныч открыл окно, красивый длинноногий кот впрыгнул в комнату. Был он дивного серого в полосочку окраса с белой грудкой, белой мордочкой и белыми носочками на лапках. Кот потянулся, как после долгого сна, зевнул, свернув колечком розовый язычок, вытянул передние лапки, растопырив аккуратные когтистые пальчики. Сан Саныч сел от неожиданности на кровать, а кот вскочил ему на колени и ничуть не стесняясь, занялся своим утренним туалетом. Возмущенной таким нахальством, Сан Саныч взял зверя за шкирку, намереваясь выбросить его с балкона на улицу, но передумал и вышел в соседнюю комнату.
- Пап, ты случайно не знаешь: это что за зверюга?
- А, этот обормот - соседский кот. Ну, нашего соседа снизу. Да ты вспомни. Он нам садовые яблоки ведрами носил, когда ты с сыном приезжал. Хороший мужик... Говорят, он кому-то рассказывал, как в молодости лежал в охранении Берии на пригорке за вокзалом... А с этим котом - целая история... Зимой к нам мыши забирались. Ну, возможно, запах и остался. Вот кот и приходит... Ну что, морда усатая, катись домой, пока я тебе хвост не открутил. Ишь взял моду по гостям шляться, потом отвечай за тебя.
Во время разговора кот, со свистом рассекая воздух кинжальными когтями, выкрутился из рук Сан Саныча и оказался на полу. Он презрительно смерил окружающих своими раскосыми желтовато-зелеными глазищами, тяжело вздохнул, взлетел на подоконник и принялся там вылизывать помятую нехорошим человеком Сан Санычем шкурку, временами выкусывая что-то в ней. Затем, закончив свой туалет, свернулся клубочком на подоконнике на мюллеровском англо-русском словаре, презрительно свесив хвост в сторону людей.
Возбужденный ночным чудовищным котом с глазами, высекающими малиновые искры, мозг Сан Саныча судорожно пытался найти этому хоть какое-то разумное объяснение и не находил. Ну не бывает, не должно быть в природе таких прекрасных и в то же время кошмарных животных. И опять же эта зарница, как сигнал высшей воли, и нелепый шепот: "Ты должен жить..." Кому должен? Зачем? И опять же это ощущение непонятного контроля, когда так и подмывает спросить: кто здесь? кто ты?.
- Ты плохо кушаешь, сынок. Что-то не так? Может, ты болен?
- Да брось ты, ма. Все прекрасно, - ответил Сан Саныч, наматывая на вилку макаронину длинной приблизительно в полметра. Кончив мотать, он понял, что в рот это все скорее всего не влезет. Отец удивленно поднял, подцепив вилкой, белого червяка аналогичной длины и спросил:
- Мать, и как это ты умудряешься такие длинные варить?
"И главное, ты спроси, спроси - зачем?" - Заскрежетал внутри Сан Саныча ворчливый голос. "Опять явился, что-то давно тебя не было" - отметил про себя Сан Саныч. "Меня восхищает твоя безмерная радость по поводу моего прихода," - парировал Некто.
- О, это особая технология, - с радостью поделилась секретом мама, - опускаешь концы в подсоленную воду и потихоньку, потихоньку их по кругу, по кругу. Чем длиннее макароны, тем больше счастья в доме будет. Так китайцы считают или итальянцы. Что-то я не помню, кто из них.
"Много, много счастья будет, будет у тебя, вот погоди ужо, лапушка." - Опять услышал Сан Саныч, но решил не обращать внимания и спросил:
- Слушай, ма, а это что?
- Яичница глазунья, помнишь, как Виталик просил: "Хочу яичницу с глазом"?
О господи, лучше бы она этого не говорила. Сердце Сан Саныча болезненно сжалось. Вспомнился сын. Дитя компьютерного века. Он глотал книжки килобайтами: "Вот дочитаю еще десять килобайт и пойду спать". Любил дурачиться, распевая "пока-пока-покачивая веслами на шляпах" и заразительно смеялся... Теплой волной всколыхнулось все внутри... "Но нет, только не сейчас..." - подумал Сан Саныч, встряхнулся и продолжил разговор:
- Помнить-то помню, но почему желток в глазунье твердый?
- Такая "глазунья" получается после пятнадцати минут упаривания под крышкой. Нас по радио Искрицкая запугала сальмонеллезом, и теперь люди в городе яйца термически обрабатывают не менее четверти часа, - прокомментировал отец. Да ты ее помнишь, ты же с ее дочкой вместе в школе учился.
- Помню-помню. Она тогда курила как паровоз в то время, как вела по радио беседы о вреде курения. Так это опять ваше местное радио? Ваш любимый "голос подземелья"?
- Ну должны же мы быть в курсе местных событий, - стала оправдываться мама.
- Ма, пусть я помру от сальмонеллеза, но в следующий раз сделай мне, пожалуйста, "глазунью" нормальную, эту же есть невозможно.
- Хорошо, хорошо, как скажешь. Ты что-то грустный сегодня. Хочешь - съезди порыбачь. В парке лодки дают. Помнишь, когда-то давно вы с сыном ужасно любили на лодках кататься?
Сан Саныч помнил. Помнил, как сынишка говорил: "Погоди, я сейчас, только гребло положу." У него тогда слова легко путались. В зеленоватой воде отражалось небо с облаками, черный нос лодки, растрепанные волосы и искаженные водной рябью их лица. Их счастливые лица. Виталик только начал ходить в школу, но уже многого там поднабрался, поэтому на все попытки взрослых его воспитывать реагировал шутливо: "Что наехал? Наехал? Пипикать надо, когда наезжаешь". И оставалось только улыбаться в ответ. "Не спорь ты с ним, - умоляла Елизавета, - а то опять начнет кишки родителей на люстру мотать." Вспомнил сынишку голопятого, косматого, еще тепленького после сна с улыбкой шире лица. Где ты, малыш? И опять тоскливо зазвенела потревоженная нить, протянутая сквозь время и пространство между двумя любящими сердцами, разлученными злой волей. Собственной же злой волей...
- У Антонины Степановны Вася каждое утро к обеду полведра рыбы приносит, - тем временем привела пример мама, - А у Юлии Владимировны сын на раков ловушки ставит.
"Ну, этот ничего в дом не приносит, только выносит, но все равно пример, достойный подражания," - почему-то подумалось Сан Санычу.
- Да вон и солнце для тебя выглянуло, - поддержал отец, опасаясь, как бы ненароком советы заботливой матери не превратились в ворчание любящей жены.
- Хорошо, хорошо, - согласился Сан Саныч, по личному опыту зная, что просто так ему не отвертеться, - схожу прогуляюсь. Мам, ты только папе макарон еще добавь, да подлиннее. На счастье.
Сан Саныч сидел на самом краю трехметрового обрыва, и озеро неспокойно шумело внизу. Он опять ощущал себя странником, одиноким бесконечно уставшим странником, неведомо какими силами заброшенным в этот убийственно прекрасный мир. Сан Саныч был гостем на этой нелепо великолепной планете, гостем, готовым в любую минуту покинуть ее и продолжить свой бескрайний путь вне времени и пространства. Душа рвалась куда-то прочь от земли, но какая-то посторонняя сила удерживала его здесь. Сизые всклокоченные облака толпами неслись над свинцовыми прыгающими волнами. Сквозь облачные разрывы били столбы солнечного света, рассыпаясь золотом по воде. Где-то там, вдали, у теряющихся в тумане гор, изменчивый полог неба соединяется с беспокойной озерной гладью и создает некую замкнутую прозрачную сферу. В центре этой сферы на маленьком островке, связанном с большой землей лишь узеньким перешейком, на покрытом колючей травкой каменном лбе сидит жалкий измученный клочок вселенского разума, и Вечность распростерла свои хищные рваные крылья над ним. Все здесь было таким же и тридцать тысяч лет назад, когда поселились здесь первые люди, когда еще не было ни золотых куполов на том берегу озера, ни часового с автоматом за спиной. Все здесь будет таким же и потом, когда уже не Сан Саныч, а какой-то другой осколок всемирного разума, называемый человеком, вот так же с болью в душе и бурей в сердце будет искать успокоения в этой суровой уральской красоте, в дивной неповторимой гармонии жизненного огня, невесомости воздуха, живительной силы воды и защищающей надежности земли.
Ветер крепчал, волны с глухим ворчанием бились о рыжевато-бурые камни под обрывом, золотистый изогнутый стволик сосны, держащейся самыми кончиками тоненьких корешков за скальный грунт, зябко вздрагивал под студеными порывами, и жиденькая крона сжималась, словно пытаясь закутаться в сквозистую шаль. Стало холодно, Сан Саныч встал и начал спускаться с холма. Навстречу по склону поднималась такая же нелепая в своем одиночестве фигура пожилой женщины. Она подслеповато сощурилась на Сан Саныча, затем произнесла:
- Саша, Александр Драгомиров? Здравствуй, Сашенька.
Сан Саныч остановился, всматриваясь, механически кивнул. И вдруг узнал, да, конечно же, это была его классная, Валентина Семеновна, Вээсса. Все та же высокая прическа белых взбитых волос, прикрытая пуховым ажурным платком - "божий одуванчик", все те же внимательные, обрамленные морщинками глаза.
- Ну, как живешь? Как дела в столицах? - спросила Вээсса. - Рассказывай. Давненько ты у нас не был.
Сан Саныч начал рассказывать. Неторопливо они брели по лесной дорожке, где зимой школьники катаются на лыжах. Вдруг от дробного приближающегося топота завибрировала земля. Прямо на них неслись прекрасные животные. Головы их цеплялись за нижние ветки деревьев, с губ клочьями срывалась пена, а мощные корпуса лоснились от пота. Лошади, бешено кося черными ошалевшими глазами, пронеслись мимо, промелькнули концы длинных, стелющихся по ветру хвостов. Две маленькие хрупкие детские фигурки управляли этими исполинами.
- Опять юннаты носятся не разбирая дороги, - сказала Вээсса. - А как у тебя дела, Сашенька? Как работа?
- Да все нормально, - Сан Саныч прикинулся баловнем судьбы, которому море по колено, а все неприятности отскакивают от его толстой бегемотовой кожи как горох: - Защитился уже давно, был начальником лаборатории, потом надоело, разогнал лабораторию к чертям собачьим. Ездил в Америку на три месяца не понравилось. Ощущение, что живешь в лесу, шишкой причесываешься. До ужаса уныло и одиноко. Я привез им в качестве презента открытки с видами Петербурга - не поняли. Зачем им классицизм и барокко, у них маленькие уютные домики, с бассейнами, машины, газончики стриженые. Мещанство полное, как сказали бы у нас ранее. Какой там Эрмитаж и Петропавловка? Кому нужны наши пыльные, загазованные, экологически опасные шедевры? Там здоровье человека - превыше всего, а собственный уютный домик - предел мечтаний. Нация, которая добровольно борется с курением... Это невозможно. Предлагали остаться - отказался и до сих пор не жалею. А так в остальном все нормально.
Боль с глухим стоном шевельнулась внутри - кому нужна эта бравада, когда человек смертельно одинок в этом нелепом мире. В глазах Вээссы мелькнула горькая ирония. Как и прежде, она безошибочно отделяла зерна от шелухи, видела суть проблемы, поэтому к словам своего бывшего ученика отнеслась как к бряканью пустых консервных банок. Сан Санычу даже показалось, она знает о нем слишком много. Тут он вдруг вспомнил, что у Вээссы никогда не было семьи. Ее после института, не спрашивая и не советуясь, распределили в этот ненормальный город учить детишек, и родная московская школа так и не дождалась своей новой исторички. Тот, кто был в институте другом, как прямой потомок графа не захотел добровольно лезть за колючую проволоку. Да и не смог бы, Зона не принимала бывших, она отбирала только настоящих, с безупречной анкетой.
Легким сверкающим в лучах солнца потоком сверху сыпались семена берез, ветерок укладывал их вдоль тропинок аккуратной золотистой каемочкой. Навстречу по этим золотым обласканным солнцем нитям самозабвенно вопя топали два малолетних горлопана:
- Шла кукушка мимо леса, а за нею два балбеса. Бесконечно повторяли они, захлебываясь смехом после каждой удачно произнесенной фразы.
"Кукушка", идущая поодаль, безуспешно пыталась сделать вид, что эти как две капли воды похожие на нее отпрыски к ней не имеют ни малейшего отношения.
- Т-сс, - произнесла вдруг она, и "два балбеса", наконец-то умолкнув, припали ушками к коричневым шершавым пластинкам ствола сосны, на верхней сухой ветке которой долбил, старался дятел.
- Звенит, - шепотом, широко распахнув глаза от удивления, сказал один из малышей.
Сан Саныч из любопытства тоже приложился ухом к стволу. Дерево пело, звонко откликаясь на каждый удар барабанящего клюва. Тишина вокруг, и только пульсирующим звоном поет сосна.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18