И мой товарищ признается, что относит сверхсекретный пакет с поста № 1 к посту № 2. Это очень опасно? Мой друг Бо не знает: его обязанность сдать документ на пост № 2 (это соседний кабинет), расписаться, получить новый пакет, отнести его на пост № 1 (это соседний кабинет), расписаться, получить…
— Так ты участник исторических событий! — восхищаюсь. — А я-то гадаю, почему это у нас внешняя политика изменилась?
— Ты думаешь?
— Больше чем уверен!
И он поверил, гвардии рядовой страны периода полураспада, с высыхающими соплями на плечах военизированной формы. Не мог не поверить. Рабы не могут жить без веры. Даже когда их обманывают, они продолжают верить. Даже когда их стравливают, они продолжают верить. Даже когда их уничтожают, они продолжают верить. Во что же они верят? Верят, что они не рабы. Но рожденный от раба — раб. Раб — удобный материал для социальных экспериментов, как пластилин в руках ребенка. Когда мы жили, я ваял из пластилина прекрасных чудовищных уродов.
— Это кто? — удивлялась Алька.
Я нес какой-то бред. Бред бывает подчас интересен. И А. слушала меня с интересом. Потом она умерла, я же остался и жрал черешню.
Я тоже раб — раб привычки жрать черешню и плевать на себя онкольные жемчуга.
Почему у меня такая странная привычка? Хотя у черешни горьковатый привкус, как, наверное, у кипящей крови.
Однажды я толкнул А. на солнцепек, и ночью у нее поднялась температура — кипела кровь. Правда, об этом пока никто не догадывался. Все решили: простудилась. Собрался консилиум, долго и громко спорили, нахлебники беды, наконец явилось невразумительное медицинское светило, оно осмотрело Альку и сказало:
— Потреблять черешню… в неограниченном количестве…
— И ему? — плача, спрашивала мама, показывая меня науке.
— Молодому человеку?.. В обязательном порядке…
Но странно, странно: я живу, а моя сестричка — нет. Впрочем, я знаю, почему А. умерла. Она не любила черешню. Когда ее потребляешь в неограниченном количестве, то возникает ощущение, что жуешь кусок резинового шланга. И А. ела черешню лишь в том случае, когда я начинал плеваться в нее косточками. Как жаль, что только теперь я знаю, как можно было спасти Альку — плюя в нее косточки.
Я бы плюнул на все — самостоятельно ушел из жизни. Кстати, в нашей счастливой во всех отношениях стране ежегодно добровольно подыхает около ста тысяч граждан. Этакий демарш ослушников из райской неволи. Я бы последовал за ними, да слишком люблю себя, как люблю черешню. А. не любила черешню, а я люблю — и себя, и прорезиненную ягоду. Себя даже больше. И даже не себя, а этот окружающий меня мир, омерзительный и разлагающийся, как труп собаки.
…На дороге мы обнаружили полураздавленную псину. Казалось, она прилипла к темной сукровичной луже и поэтому не могла двигаться. Вернее, она не могла двигаться, потому что из ног торчали сколки костей.
— Ну? — спросил я друзей. — Первый? — И ногой пнул булыжник. — Кто?
Они молчали, друзья свободолюбивого детства.
— Велосипед дам на день, — сказал я им; и каждый взял булыжник. У них, детей плебеев, не было двухколесной хромоникелевой игрушки, и поэтому каждый поспешил зажать в руках оружие пролетариата. И обрушить на холмистую голову пса.
Через день я набрел на разлохмаченную сухую плоть. Я был слишком добр и помог псу уйти от боли и муки.
Теперь думаю: а кто поможет мне? И знаю ответ — никто. Кроме, разумеется, Бога и Бо.
После смерти сестрички Бонапарт днями ходил по двору — искал ее. Она защищала его, и он, пустоцвет, не понимал, почему больше его не защищают. Он, обласканный судьбой, раздражал всех покорностью и выносливым идиотизмом. Все, конечно, хотели ему добра, а получалось всегда через прямую кишку.
Пристроив дурня курьером, я был уверен, что результат будет плачевным. И когда услышал рыдающий голос отца, не удивился. Из его воплей, всхлипов и кованого мата я уяснил: что-то случилось. И то, что произошло, нечто катастрофическое, — связано со злонамеренными действиями Бо.
— И что он там пристроил? — поинтересовался после телефонного смерча.
— Е'его мать! — точно и метафорично выразился генерал. — Что! Что! Войну мировую чуть не начал, подлец!
Разумеется, с испуга член Военного Совета во сто крат преувеличил способности моего друга к развязыванию планетарных военных действий. Позже выяснилось: война, конечно, могла случиться, но вовсе не мировая, а региональная, и даже не региональная, а так — перестрелка, и даже не перестрелка — стычка; хотя, впрочем… черт его знает.
— Как же так? — журил я своего товарища. — Такая странная безответственность. Я, понимаешь, за тебя хлопотал…
— Я больше не буду.
— Не буду… Ты, брат, все человечество поставил на грань мировой катастрофы. Так, во всяком случае, утверждает Генштаб.
— Да-а-а? — всхлипывал Бо.
— Ты вообще думал о нас, детях Земли? — возмущался я. — Что с нами было бы из-за тебя?
— Что-о-о?
— Ядерная война, вот что! Голод, холод и бесславный конец, если говорить сдержанно.
— Не виноват я, — страдал мой товарищ.
— Кто же виноват?
— Аидочка-а-а.
— Аида — эта святая женщина?
И что же выяснилось? Оказывается, необузданная гарпия посетила мужа на боевом посту № 1, чтобы якобы убедиться, насколько верно супруг блюдет государственные интересы. Как она проникла сквозь сеть пропускной системы, для всех осталось тайной.
Проникнув на пост № 1, ревнивица умыкнула мужа именно в тот момент, когда ему вручили сверхсверхсверхсекретный пакет для доставки на пост № 2 (это соседний кабинет). С поста № 1 (это соседний кабинет) исполнительный курьер удалился вместе с пакетом и женой и в назначенный час Х не прибыл на пост № 2, что немедленно повлекло за собой обострение международной обстановки. Из сложного механизма военного паритета выпала звездная шестеренка, которая и застопорила поступательное движение к всеобщему разоружению и процветанию мира во всем мире. Шестеренкой оказался Бо, исправно выполняющий супружеские обязанности на пожарной лестнице Генштаба.
— Как же так? — разводил я руками. — Ты, бессовестный, справлял половую нужду, а весь мир, затаив дыхание…
— Не виноват я, — каялся курьер.
— А кто же виноват?
— Аидочка, она меня возжелала.
— Как?
— Воз-з-зж-ж-желала.
— Не ври. Она беременна.
— Она ошиблась.
— И что теперь? Весь мир должен расплачиваться за ваши ошибки?
— Нэ…
— Тогда не понимаю: если вы захотели делать наследника, делайте его дома.
— Дома я не могу.
— Почему?
— Дома не стоит.
— А на посту № 1?
— Как штык.
— Тогда конечно, — согласился я. — Надо пользоваться служебным положением и удобным случаем.
Однажды, когда мы были молоды и бесхитростны, то на Первое мая устроили свальный грех. Вернее, я пригласил пять одноклассниц отпраздновать Всемирный день труда — отпраздновать трудовыми подвигами в постели. Мне было интересно проверить свою физическую, скажем так, боеготовность. Тогда я еще верил, что обманул судьбу, и чувствовал себя превосходно.
Чтобы было проще управлять девичьим гремучим коллективом, я их напоил итальянским вермутом. И они упились до удобного праздничного состояния были податливы, как резиновые куклы из секс-шопа. И пока я с ними развлекался, мой друг Бо сидел на кухне и насиловал бутылку из-под простокваши, хныча:
— Я тоже хочу, я тоже хочу…
И мне пришлось устроить для него бенефис — на день Победы. Я снова пригласил маньячек на шоу-представление. И все пришли, кроме одной. У нее сдали нервы, и она сразу перерезала вены на руках, когда увидела веселые снимки, где была изображена во всей нагой красе. Она оказалась слишком стыдливой девушкой и, наверное, поэтому схватилась за бритву. А если это фотомонтаж?.. Однако девушка была честная, поняла, что ей предъявлены настоящие документы.
— Это… это такая подлость! — сказала она.
— Не знаю, не знаю, — отвечал. — Твое будущее — в твоих руках.
— Что тебе от меня надо? — кричала, перекосившись от злобы и ненависти, а ведь раньше производила впечатление спокойной и уравновешенной.
Я сказал, что мне надо. Несчастная зарыдала, занервничала и пустила себе кровь. И по этой уважительной причине не отозвалась на любезное приглашение дать себя моему лучшему другу.
Остальные же ее подружки, когда вновь явились в гости, повели себя тоже очень нервно: галдели, как птицы вороны, и все норовили выцарапать мне глаза, словно не понимая, что заниматься фотолюбительством без зрения так же трудно, как кастрированному — любовью.
Чтобы успокоить разгневанную хлюпающую похоть, было выдано каждой по бутылке вермута из солнечной Италии. Юные греховодницы тут же вылакали все и принялись разоблачаться, как в стриптиз-баре Орландо. Их было четыре, прекрасных и удивительных голых фей, которые, толкаясь потертыми боками, принялись ходить по комнатам в поисках счастья. Я бы снова с удовольствием утешился меж их ног, где находились ароматные, поросшие жестким кустарником расщелины, да слово надо держать — и поэтому явил возбужденным пьяным мегерам писаного красавца Бо.
— Сделайте его счастливым, — попросил я, вспомнив Альку. Вспомнив ее, подумал: может быть, хорошо, что она умерла?
Не знаю, что солдатки любви делали с моим товарищем, но мне, сидящему на кухоньке, казалось, что в квартире совершается радикальная перепланировка с перестановкой мебели. При этом неслись такие вопли, визги, стоны, что возникало впечатление: моему счастливому другу отрывают все, что только можно оторвать.
После окончания love story я отдал одноклассницам, как договаривались, компрометирующий материал и, проводив их, оплодотворенных тварей, до порога, вернулся к Бо. Он был бездыханен и немощен, лежал ничком в вонючей клейкой луже отработанного счастья.
— Ну как, брат, еще хочешь? — поинтересовался я.
— Нэ-э-э, — простонал. — Больше не надо.
— А что так?
— Они… они чуть не оторвали, — пожаловался, — зубами…
И он, безусловно, прав, мой приятель: свои чувства надо сдерживать. Аида, близорукая сука, пренебрегла этим — и едва не лишила человечество жизни, а мужа хорошей работы; такая вот неприятность.
Утомленное солнце склонялось к закату и мысли о заслуженном отдыхе. Бледные фиолетовые тени неба намекали о сумерках. Природа, истомленная дневной жарынью, оживала.
Оживал и человек на Посту весьма секретного Объекта. Ваня с трудом разлепил раковины глаз, и перед его мерклым взором предстал непрезентабельный скукоженный мирок, где полностью отсутствовал смысл бытия. Проще говоря, пожар похмелья бушевал в груди у горемыки, и это пламя можно было потушить только определенным горюче-смазочным материалом.
— Ой, дурно мне! — взвыл Ванюша, шурша во рту наждачным языком. — Нет счастья в жизни.
— Пропил ты его, бедовый, — услышал женский голос.
— А ты кто? — искренне удивился, увидев малознакомую знакомую.
— Ууу, допился! — обиделась та. — Люба я, Любаша. Кто клялся в любви до гробовой доски? — И ее требовательные сильные руки взболтнули несчастного бражника.
— Не надо так, — сознательно предупредил тот. — Я человек неожиданный.
— Это уж я поняла, — запричитала женщина. — Вот дура-то стоеросовая! Ушла бы с приличным человеком.
— Это еще с кем?
— Да твой соподельник, что ли? Сразу видать… уважительный он, обходительный.
— Загоруйко, ага? — Похмельно-мутноватая пелена поползла с глаз, и Ванюша увидел перед собой дощатую дверь, закрытую на амбарный замок.
Судорога надежды пробила измученные члены выпивохи. Лицевые мышцы слепились в подобие улыбки. Нетвердым, но верным шагом шагнул к заветной двери. Решительным движением скрутил косметическую преграду.
— Что ж ты, вражина, делаешь? — закричала Любаша.
Однако вредитель уже вовсю хозяйничал в маленькой химической лаборатории. Там на столе стояли приборы, аппараты, колбы, на стене висели таблицы с формулами и портретик бородатого Д.И. Менделеева. Ваня нюхнул одну колбу, другую и наконец заметил под столиком странный аппарат, похожий на самогонный. Шланг из него опускался в бутыль литров на десять, где клубилась подозрительная свинцовая субстанция.
— Во! Профессор дает, — обрадовался сменщик, — а говорит: не употребляю, не употребляю! Сейчас мы десять капель в целительных целях.
— Ванюшечка, а может, не надо? — высказала здравую мысль женщина. Все ж таки химия.
— Вся жопа синяя! — мило хохотнул пьянчужка, опрокинув к лицу посудину в попытке выцедить лечебную дозу.
Тщетно — тяжелая мглистая субстанция гуляла в стеклянной оболочке, не желая ее покидать.
— Что за, мать моя, бутылка?! — взревел Ванечка, встряхивая таинственный сосуд. — Зараза, не идет! Ну, химия, в Бога, в душу!..
— Ой, брось ты это дело подсудное! — всплеснула руками Любаша.
— Как? Бросить?! — взъярился не на шутку. Но потом хохотнул: — Ха-ха, бросить! Точно! Я покажу, как издеваться над мирным человеком! — И с этими словами, обхватив бутыль, точно бомбу, начал выбираться из домика. — Все равно выдеру счастья! Я не я буду!
Сиреневые сумерки ниспадали с вечных небес. Багровел прощальный закат. Степь благоухала сладкой горечью полыни. Однако человеку на крыльце было не до красот божественного мироустройства. Подняв над бедовой головушкой стеклянный снаряд и такелажно крякнув, он от всей взбаламученной души шваркнул ненавистный предмет о все тот же металлический брус.
Крепкое литое стекло лопнуло, удовлетворяя оглушительным звоном вредителя. Потерев мозолистые ладони, утомленные неожиданной работой, пропойца исчез в домике. А над стеклянными сколками и металлическим брусом закипало необычное мглистое облачко. Оно быстро разрасталось, теряя плотность: становилось все больше и больше…
Наконец легкий степной ветерок колыхнул это странное газовое облако в сторону ангара. И оно поплыло туда, сливаясь с сумерками. И скоро через щели заплыло в ангар, так похожее на мифическое опасное чудовище, разбуженное человеческой беспечностью.
К сожалению, мы сами часто устраиваем себе же неприятности. Например, режем бритвой вены. И нет чтобы в горячей воде; то есть принимаешь ванну, покоишься в лазурной волне и начинаешь думать о вечности, кромсая лезвием запястья, и уходишь в мир иной быстро и безболезненно. А так — кровь сворачивается, и нет никакой возможности уйти в небо.
Девушка (пятая) всего этого не знала — и осталась мучиться жить. Я посетил ее в больнице; она, обескровленная и нежная, не обрадовалась, хотя я прибыл с букетом и фруктами. Одноклассница, как выяснилось, не любила фрукты.
— Уйди, — прошептала она.
— Почему? — удивился я. — Разве ты не любишь яблоки, апельсины, мандарины, груши…
— Не люблю, — подтвердила с ненавистью.
— А я люблю фрукты, — признался, — и твой минет, они напоминают мне лето.
— Н-н-ненавижу! — нервничала.
— Лучше поработай губками и язычком, — пошутил я. — Сделай себе и мне приятно.
— Я тебя убью… убью!.. — закричала истеричка на всю больницу.
Пришлось уйти от столь неряшливого, неприятного во всех отношениях разговора. А ведь могли покувыркаться на больничной койке, как прежде.
Прежде был мир и покой. Я ее любил, единственную и неповторимую. Я ее боготворил. Потом однажды выяснилось, она влюблена в физрука, красавчика и культуриста. Дурочка думала, что у него самый лучший и натренированный пенис, и решила попробовать его на зубок. Это она сделала в школьной раздевалке, не подозревая, что физрук поставил на нее, как на лошадь.
— Отсосет как миленькая, — сказал руководитель физкультуры. — Спорим на ящик коньяка.
— Она честная девушка, — тешил себя очередной иллюзией.
И ошибся — пришлось покупать ящик армянского пятизвездочного напитка. Это обстоятельство меня взбесило, не люблю проигрывать, но я простил ее, похотливую сучь. Если бы не простил, быть ей в том безотказном квартете, обслуживающем моего приятеля Бо. И делала бы все, даже несмотря на камуфляжные порезы рук. Потому что, как правило, я выполняю все свои желания.
Теперь у меня (в год активного солнца) всего одно желание — не умереть. Сестричка умерла именно в такой год — год активного солнца.
Правда, она не ела черешню в неограниченном количестве. Чтобы жить, надо любить фрукты, и поэтому я жадно поглощал витаминизированные фруктовые шарики, когда снова пришел Бо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41