Это безумец, бесплодный человеческий дух, отрицание жизни, всякой радости и счастья… Теперь она видела, что это бесчувственный и злой жрец мрака, небытия и смерти, за которой стоит жестокое, холодное и безнадежное ничто. Вся метафизика, вся мораль, все безумное самоотрицание Эредиа построены на бессмертии души, которого никто не видел и не доказал, которое противоречит разуму и, следовательно, само есть ничто. Оливарес покончил самоубийством от ужаса перед этим ничто. Доминго бежал, чтобы бороться против этого ничто. Вся республиканская Испания поднимается, чтобы защитить себя от бессмыслицы и жестокости этого ничто.Она ощутила злобное любопытство: что-то делает сейчас Эредиа? Ей хотелось увидеть его именно сейчас, когда его мечты об успехе бунта потерпели крах, когда он покинут друзьями, унижен своим бессилием, угнетен грудами тифозных трупов, отравляющих воздух. Ей хотелось увидеть его гордость сломленной, его веру разбитой, посмеяться над паническим страхом, вероятно вызванным в его душе зрелищем смерти и приближением красных. Ей хотелось изобличить его безумие, его фанатизм, его слепоту, бросить ему обвинение в смерти Мюрье, в самоубийстве Оливареса, в бегстве Доминго, в кровавой бойне, в которую ввергли испанский народ. Ее слова должны исполосовать его совесть, как удары бича, раздавить его, как жалкого червяка… И после этого она сядет в машину и уедет.Все сильнее возбуждаясь от своих мыслей, от ненависти и ярости, она встала и пошла к палатке Эредиа.Никогда лагерь не казался ей таким страшным. В этот знойный день, под синим небом и ослепительным блеском солнца обветшавшие палатки, глаза, лица и лохмотья больных казались призрачными. Некоторые больные выползли наружу и примостились в тени палаток. Другие хрипели на соломе поближе к выходу, пытаясь спастись от духоты. Глаза мутились, жажда терзала глотки. Все просили воды, непрестанно молили о воде. Старая кармелитка и Долорес, переболевшие тифом и потому не боявшиеся заразы, растерянно сновали среди страдальцев и подносили им тепловатую безвкусную воду, которую черпали из бадьи. Но стоило им дать кому-нибудь глоток, как тот через две минуты просил еще, и они были вынуждены безостановочно двигаться среди больных.– Aqua!.. Aqua, рог favor, Воды!.. Воды, пожалуйста (исп.).
– слышалось со всех сторон.– Хватит, Пепе!.. – сварливо бранилась Долорес – Хлещешь, как лошадь!.. – А потом обращалась к другому: – Хоселито, ведь я тебе только что дала.И так как она не присаживалась ни на минуту и смертельно устала, потому что была занята этой работой с самого утра, она вымещала раздражение на больных, не давая воды тем, кто просил больше всех. Кармелитка была терпеливей. Сломленная старостью, постоянно погруженная в мысли о рае, который ждет ее душу, она немощно ковыляла от одной палатки к другой и подносила воду больным, бормоча с механической нежностью:– Сейчас, сынок, сейчас!..– Aqua… aqua, рог favor, – просили больные.И они получали воду, одну воду, и пили ее, в то время как их сжигала лихорадка и мучил зуд от укусов вшей, потому что лекарств не было и не было дезинфекционной машины, которую дон Бартоломео реквизировал для королевских отрядов наваррцев.– Aqua!.. Aqua!..И эти жалобные голоса, эти землистые лица и горящие как уголь глаза, эти умирающие от сыпного тифа люди, голодные, грязные и вшивые, посылали вечное проклятье испанского народа католическому милосердию, папам, кардиналам и епископам, всем королям и аристократам, которые держали их здесь в грязи, голоде и вшах и поручали безумным монахам заботиться о них… IV Дойдя до палатки Эредиа, она остановилась перед входом и громко спросила:– Можно войти?Ответа не последовало.Тогда она приподняла полотнище и заглянула внутрь. Эредиа сидел за столом. Фани не колеблясь вошла. В желтоватом свете, наполнявшем палатку, она вдруг заметила, что он поседел. И оттого, что его волосы поседели, по телу ее пробежала дрожь. Он не читал, не писал и не просматривал медицинские журналы, что было его постоянным занятием в те часы, когда он не молился в часовне и не лечил больных. Он сидел за столом, заваленным книгами и тетрадями, и смотрел прямо перед собой совершенно неподвижно, как человек, который ничего не делает, ни о чем не думает, ничего не чувствует. Даже появление Фани не вывело его из оцепенения. Когда ее глаза привыкли к полутьме, она увидела, что выражение его лица осталось прежним. Это было все то же лицо изнуренного бессонницей и работой человека, которое она видела каждый день. Только волосы поседели, ужасно поседели, потеряли свой иссиня-черный блеск, и это обстоятельство привело Фани в смятение. «О, как же его перевернуло все это!» – подумала она, но, вопреки своим ожиданиям, не обрадовалась. Сейчас он вряд ли был в силах отражать ее нападки. Сейчас он казался слабым, сломленным, разуверившимся, хотя это можно было заключить только по внезапной седине, но не по выражению его лица, ничуть не изменившемуся. Но волосы, волосы!.. Быть может, наконец огненный мираж всемирной империи Христа больше не маячит перед ним, быть может, он видит свое заблуждение, быть может, он сознает свое безумие. Теперь, быть может, он примет сочувствие любящей женщины, примет помощь, явившуюся отнюдь не с неба. Фани почувствовала, как вся ее ненависть, все недавнее злорадство пропали. В ней проснулась легкость и радость того весеннего дня, когда она ехала разыскивать его в Толедо. Ее охватила глубокая нежность к этим внезапно поседевшим его волосам, к его бледному, аскетическому лицу и тому страданию, которое, вероятно, раздирает его изнутри. Теперь она хотела только подойти к нему, обнять его голову и прижать к своей груди, сознавая, что и сама почувствует от этого бесконечное облегчение, что не будет испытывать прежнего ужаса перед смертью и одиночеством, не будет слышать тот страшный внутренний голос, который ее изобличал, и не будет разражаться истерическими припадками. Как спокойно стало сразу у нее на душе, как она сейчас любила Эредиа и вместе с ним весь мир!.. Теперь она знала, что никогда не расстанется с Эредиа, что даже ужас смерти от сыпного тифа не заставит ее уйти, что она готова храбро встретить смерть вместе с ним. Она хотела только одного: чтобы он почувствовал ее нежность, принял ее, как любящую женщину, отрешился от страшного холода своего фанатизма, который всегда его сковывал. Она хотела только этого!.. И она медленно пошла к нему.– Где Доминго?… Вы последняя разговаривали с Доминго! – внезапно произнес он.Тело его было истощено бессонницей, работой и молитвами, душа разрывалась от муки, но голос был все тот же – суровый, фанатичный голос неслабеющей воли, нечеловеческой энергии и ненависти ко всему земному, голос, который, казалось, исходил из алтаря Монсератского монастыря и сейчас ударил душу Фани, как железный молот ударил бы нежную фарфоровую вазу. Глаза его опять загорелись, будто угли, и в них опять светилась демоническая бесчувственность существа, для которого человек и любовь – неизвестные, чуждые понятия.– О, молчите!.. – прошептала она умоляюще. – Не говорите сейчас!– Где Доминго? – повторил он. – Кармелитка сказала мне, что вы проводили его до шоссе и он уехал на велосипеде.– Не говорите!.. Не говорите, что она вам сказала!..– Почему?… Вы боитесь? – Голос его прозвучал с мрачной иронией.Он встал и пошел к ней, точно хотел испепелить ее взглядом. А она почувствовала, что снова ненависть к нему сковывает ее сердце, а чувство, испытанное ею только что, – просто глупость, что теперь она опять видит его таким, какой он есть на самом деле, – холодный призрак, явившийся из мрака веков, порождение черного фанатизма Испании.– Где он?… – прошипела она с прежней ненавистью. – Бежал к красным!.. Теперь я могу вам это сказать… Я ему помогла… Итак, Оливарес повесился, Доминго бежал к красным. Гонсало уедет сегодня со мной… Только вы останетесь здесь, вы и трупы… вы и смерть… вы и ваше бессердечие!– Значит, вы разлагаете моих подчиненных?– Я их не разлагаю. Они сами видят ваше безумие.– Вы поступаете подло.– Почему подло? Не потому ли, что я два месяца содержала вашу больницу?– Вы не содержали ее! Вы ее использовали.– Чтобы заболеть сыпняком?– Чтобы вести свою игру.– И я, как видите, добилась своего! – сказала она со смехом.– Не добились, но отомстили.– Я рада, если это так.– Знаю!.. Потому что вам недоступны другие радости.– А вам они доступны!.. О!.. Блаженный!– Вас покарает бог.– Я не боюсь бога! Ни вас, ни самой себя!– Так будет продолжаться только до тех пор, пока действует морфий.– Я вижу, ваша шпионская служба работает отлично.– Вы должны быть ей благодарны.– Вот как? За что?– За то, что она спасла вас от военного суда. Доминго пойман в одежде вашего шофера. Наша презренная служба удостоверила, что одежда украдена, а не отдана Робинзоном по вашему приказу.– Миллион благодарностей!.. А что собираются делать с Доминго?– Его расстреляют публично.Мертвенный холод, исходивший от Эредиа, обдал Фани и лишил ее голоса. Гнев, ирония и горькое злорадство, которые она только что испытывала, исчезли в один миг.– И вы… вы спокойно сидите здесь!.. – прошептала она в ужасе.– Каждый тверд по-своему. Позавчера вечером и вы спокойно курили у трупа своего друга.– Неужели вы хотите быть похожим на меня?– Я ничем не похож на вас.Испитое лицо Эредиа, поседевшие волосы и бескровные губы излучали зловещее, торжественное спокойствие, бесстрастие инквизитора, который смотрит, как пламя костра охватывает осужденного. Только в глазах горела мрачная экзальтация, которую она видела у него впервые. Черное пламя его зрачков стало острей, магнетичней, пронзительней. И тогда она почувствовала в последний раз и поняла навсегда, что этот человек тоже, подобно ей, представляет собой какое-то нелепое нарушение логики, красоты и совершенства жизни, что он тоже, подобно ей, утратил солидарность с другими людьми и потому живет, как одинокий призрак, под мрачной сенью своего бога, своих догм и своей метафизики, что он тоже не что иное, как бессмыслица, как рухлядь, как зло…Она вскочила словно ужаленная и кинулась прочь. Скорей!.. Подальше отсюда!.. Подальше от этого человека, от этой палатки, от этого лагеря!..– Стойте!.. – крикнул он громко. – Стойте!.. Голос его приковал ее к месту.– Что? – произнесла она.– Я сделал все, что мог, чтобы спасти Доминго… Но дон Бартоломео хочет дать урок изменникам веры.– Может, вы хотите сказать – Франко!– Нет!.. Веры!.. – мрачно подчеркнул Эредиа.– Вы понимаете, что вы говорите?… Какой моральный закон позволяет дону Бартоломео в двадцатом веке казнить людей во имя веры?– Вы не видите нашей борьбы… Вы не знаете, что значит для нас вера. Сейчас весь испанский народ поднял оружие, чтобы бороться за свою веру…– Да он всегда делал это по приказу королей и пап, которые хотели расширить свою власть. А теперь он сражается за Гитлера и Муссолини. Разве вы не понимаете, не видите этого?– Мы боремся прежде всего за Христа.– И во имя Христа выживший из ума генерал может казнить Доминго!– Смерть Доминго – только неизбежный эпизод в нашей борьбе.– Неизбежный! – крикнула она, задрожав от возмущения. – Неужели я должна слышать это от вас! Есть ли в вас хоть капля человеческого чувства?… Вспомните ту ночь, когда Доминго закрывал вас своим телом от пуль анархистов!..– То же самое делали и вы. Я скорблю, вспоминая об этом. Я страдаю за вас, за Доминго, за Оливареса… Но что такое я, что такое вы, что такое они перед вечной целью нашей веры, которую мы должны спасти!.. Вы не сознаете величия этой цели и потому ненавидите меня, потому поступаете так…Фани смотрела на него с ужасом. Не сошел ли он с ума? Но он продолжал говорить размеренно, спокойно, невозмутимо, а Фани слушала молча, с немым состраданием. Потом слова его окрасились пафосом и зазвучали торжественно, точно он читал проповедь в церкви Пенья-Ронды. Никогда еще он не говорил так. Начав с отдельных фактов, он обобщил их, от этих обобщений перешел к новым выводам и повел ее по крутым тропам схоластики, проложенным святым Августином, святым Фомой Аквинским и Суаресом во мраке человеческого невежества. Мысль его взбиралась все выше и выше по ступенькам силлогизмов, пока не поднялась наконец на такую головокружительную высоту, с которой тифозный лагерь, земля и люди вообще уже не были видны. И тогда перед Фани открылась ослепительная панорама – лучезарное пространство, которое отец Эредиа назвал «Ordo amoris», Сфера любви (лат.).
а в этом пространстве блаженно плавали, как праздничные воздушные шары на карнавале, бессмертные души легионов праведников и святых. Тут Эредиа совершил головоломный прыжок, увлекая за собой Фани, и опять очутился на земле. Ordo amoris можно только провидеть разумом, но не достичь. Чтобы достичь его, нужна вера. Вера… вера необходима миллионам человеческих существ!.. Но сейчас вера в опасности и за нее надо бороться. В этой борьбе личность исчезает, средства не выбираются, методы – какие подскажет случай…Внезапно Фани засмеялась. Сначала она смеялась тихо, сдавленно, потом смех ее усилился, стал нервным, громким, почти истерическим… А потом вдруг она успокоилась, и мысли ее потекли с тоскливой и пустой ясностью. Вот ради кого она приехала сюда!.. Вот что осталось от магнетического обаяния этого испанского монаха! Она вспомнила юный восторг начала своей любви, свои страдания в Андалусии, самозабвение, с каким она кинулась спасать его от анархистов, сыпной тиф, грозивший ей здесь каждый день… Вот… вот что осталось от всего этого! Только ее смех, только сострадание к безумцу!..«Надо что-то сделать для Доминго», – было ее первой мыслью, когда она, выйдя из палатки, снова очутилась под слепящим солнцем. Скорей!.. Немедля к дону Бартоломео! Вдруг она вспомнила страшное определение, которое Лойола четыре с половиной столетия назад дал ордену: «Cohorta para combatir los enemigos de la Cristianidad». Когорта борьбы с врагами христианства (исп.).
А кто может быть для этой зловещей когорты большим врагом христианства, чем монах-расстрига, чем иезуит, перешедший в лагерь красных? Доминго погиб!.. Быть может, его уже расстреляли! Если Эредиа недавно хлопотал об отмене приговора, то набожный и кровожадный дон Бартоломео, наверное, не замедлил привести его в исполнение. События в этой стране развиваются по какой-то жестокой и непостижимой логике!.. Скорей, скорей спасать здоровую, сильную жизнь!..– Робинзон! – крикнула она, подойдя к палатке шофера.Но тот не вышел к ней, как обычно. Откуда-то послышался голос Долорес:– Робинзона нет, сеньора!– Куда он поехал?– К виселицам.– К каким виселицам, севильская цыганка?… – яростно крикнула Фани.– В Пенья-Ронде повесят трех анархистов! Разве вы не знаете?… Один из них Доминго.– Иди сюда, вшивая девчонка! Когда их повесят?– Сегодня утром…Долорес не сочла нужным подчиниться, но вместо нее подбежала Кармен.– Робинзон оставил записку, сеньора! – сказала девушка.Она подала записку Фани. Робинзон сообщал, что уехал в городок зарядить аккумуляторы санитарной машины и что вернется через два часа. Два часа! Ждать его? Но в это время могут повесить Доминго… Скорей! Скорей!Отбросив колебания, она схватила свою сумку и пошла пешком в город. До Пенья-Ронды было три километра, но Фани надеялась быстрым шагом преодолеть их не больше чем за двадцать минут. Она закутала голову шелковой косынкой и быстро пошла по шоссе. Солнце пекло адски. От песка и скал к синему жару неба струился раскаленный воздух, в котором дрожали очертания предметов. Шоссе было в колдобинах и рытвинах. Горячая пыль скоро набилась в ее открытые туфли, в которых можно было ходить только по асфальтовым дорожкам. Она разулась, вытряхнула пыль, снова обулась. Решила идти по обочине шоссе, вдоль канавки, но здесь выжженные колючки и кактусы безжалостно царапали голые ноги, и она опять пошла по шоссе. Внезапно Фани почувствовала утомление и слабость. Колени стали подгибаться. Наверное, она слишком быстро идет. В эту тропическую жару, когда вокруг ни малейшей тени, можно получить солнечный удар. Зной мучил ее невыносимо, но она не потела. Головная боль, начавшаяся еще с утра, стала резче. Время от времени по телу пробегали холодные мурашки. Что же это такое?… Глупости! Ничего! Надо только медленнее идти.Снизу показалось облако пыли, которое заволокло большой кусок шоссе и двигалось по направлению к Медина-дель-Кампо. Солдаты!.. Теперь придется глотать пыль, пока пройдет колонна. Фани снова пошла вдоль канавки. Колонна приближалась. Впереди шагали обтрепанные испанские пехотинцы в белых башмаках, с красными кистями на шапочках. Солдаты шли устало, сгибаясь под тяжестью ранцев и винтовок, и молча оглядывали Фани. У них были грубые крестьянские лица, равнодушие которых не позволяло ждать от этих людей никакого героизма во имя бога и короля.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32
– слышалось со всех сторон.– Хватит, Пепе!.. – сварливо бранилась Долорес – Хлещешь, как лошадь!.. – А потом обращалась к другому: – Хоселито, ведь я тебе только что дала.И так как она не присаживалась ни на минуту и смертельно устала, потому что была занята этой работой с самого утра, она вымещала раздражение на больных, не давая воды тем, кто просил больше всех. Кармелитка была терпеливей. Сломленная старостью, постоянно погруженная в мысли о рае, который ждет ее душу, она немощно ковыляла от одной палатки к другой и подносила воду больным, бормоча с механической нежностью:– Сейчас, сынок, сейчас!..– Aqua… aqua, рог favor, – просили больные.И они получали воду, одну воду, и пили ее, в то время как их сжигала лихорадка и мучил зуд от укусов вшей, потому что лекарств не было и не было дезинфекционной машины, которую дон Бартоломео реквизировал для королевских отрядов наваррцев.– Aqua!.. Aqua!..И эти жалобные голоса, эти землистые лица и горящие как уголь глаза, эти умирающие от сыпного тифа люди, голодные, грязные и вшивые, посылали вечное проклятье испанского народа католическому милосердию, папам, кардиналам и епископам, всем королям и аристократам, которые держали их здесь в грязи, голоде и вшах и поручали безумным монахам заботиться о них… IV Дойдя до палатки Эредиа, она остановилась перед входом и громко спросила:– Можно войти?Ответа не последовало.Тогда она приподняла полотнище и заглянула внутрь. Эредиа сидел за столом. Фани не колеблясь вошла. В желтоватом свете, наполнявшем палатку, она вдруг заметила, что он поседел. И оттого, что его волосы поседели, по телу ее пробежала дрожь. Он не читал, не писал и не просматривал медицинские журналы, что было его постоянным занятием в те часы, когда он не молился в часовне и не лечил больных. Он сидел за столом, заваленным книгами и тетрадями, и смотрел прямо перед собой совершенно неподвижно, как человек, который ничего не делает, ни о чем не думает, ничего не чувствует. Даже появление Фани не вывело его из оцепенения. Когда ее глаза привыкли к полутьме, она увидела, что выражение его лица осталось прежним. Это было все то же лицо изнуренного бессонницей и работой человека, которое она видела каждый день. Только волосы поседели, ужасно поседели, потеряли свой иссиня-черный блеск, и это обстоятельство привело Фани в смятение. «О, как же его перевернуло все это!» – подумала она, но, вопреки своим ожиданиям, не обрадовалась. Сейчас он вряд ли был в силах отражать ее нападки. Сейчас он казался слабым, сломленным, разуверившимся, хотя это можно было заключить только по внезапной седине, но не по выражению его лица, ничуть не изменившемуся. Но волосы, волосы!.. Быть может, наконец огненный мираж всемирной империи Христа больше не маячит перед ним, быть может, он видит свое заблуждение, быть может, он сознает свое безумие. Теперь, быть может, он примет сочувствие любящей женщины, примет помощь, явившуюся отнюдь не с неба. Фани почувствовала, как вся ее ненависть, все недавнее злорадство пропали. В ней проснулась легкость и радость того весеннего дня, когда она ехала разыскивать его в Толедо. Ее охватила глубокая нежность к этим внезапно поседевшим его волосам, к его бледному, аскетическому лицу и тому страданию, которое, вероятно, раздирает его изнутри. Теперь она хотела только подойти к нему, обнять его голову и прижать к своей груди, сознавая, что и сама почувствует от этого бесконечное облегчение, что не будет испытывать прежнего ужаса перед смертью и одиночеством, не будет слышать тот страшный внутренний голос, который ее изобличал, и не будет разражаться истерическими припадками. Как спокойно стало сразу у нее на душе, как она сейчас любила Эредиа и вместе с ним весь мир!.. Теперь она знала, что никогда не расстанется с Эредиа, что даже ужас смерти от сыпного тифа не заставит ее уйти, что она готова храбро встретить смерть вместе с ним. Она хотела только одного: чтобы он почувствовал ее нежность, принял ее, как любящую женщину, отрешился от страшного холода своего фанатизма, который всегда его сковывал. Она хотела только этого!.. И она медленно пошла к нему.– Где Доминго?… Вы последняя разговаривали с Доминго! – внезапно произнес он.Тело его было истощено бессонницей, работой и молитвами, душа разрывалась от муки, но голос был все тот же – суровый, фанатичный голос неслабеющей воли, нечеловеческой энергии и ненависти ко всему земному, голос, который, казалось, исходил из алтаря Монсератского монастыря и сейчас ударил душу Фани, как железный молот ударил бы нежную фарфоровую вазу. Глаза его опять загорелись, будто угли, и в них опять светилась демоническая бесчувственность существа, для которого человек и любовь – неизвестные, чуждые понятия.– О, молчите!.. – прошептала она умоляюще. – Не говорите сейчас!– Где Доминго? – повторил он. – Кармелитка сказала мне, что вы проводили его до шоссе и он уехал на велосипеде.– Не говорите!.. Не говорите, что она вам сказала!..– Почему?… Вы боитесь? – Голос его прозвучал с мрачной иронией.Он встал и пошел к ней, точно хотел испепелить ее взглядом. А она почувствовала, что снова ненависть к нему сковывает ее сердце, а чувство, испытанное ею только что, – просто глупость, что теперь она опять видит его таким, какой он есть на самом деле, – холодный призрак, явившийся из мрака веков, порождение черного фанатизма Испании.– Где он?… – прошипела она с прежней ненавистью. – Бежал к красным!.. Теперь я могу вам это сказать… Я ему помогла… Итак, Оливарес повесился, Доминго бежал к красным. Гонсало уедет сегодня со мной… Только вы останетесь здесь, вы и трупы… вы и смерть… вы и ваше бессердечие!– Значит, вы разлагаете моих подчиненных?– Я их не разлагаю. Они сами видят ваше безумие.– Вы поступаете подло.– Почему подло? Не потому ли, что я два месяца содержала вашу больницу?– Вы не содержали ее! Вы ее использовали.– Чтобы заболеть сыпняком?– Чтобы вести свою игру.– И я, как видите, добилась своего! – сказала она со смехом.– Не добились, но отомстили.– Я рада, если это так.– Знаю!.. Потому что вам недоступны другие радости.– А вам они доступны!.. О!.. Блаженный!– Вас покарает бог.– Я не боюсь бога! Ни вас, ни самой себя!– Так будет продолжаться только до тех пор, пока действует морфий.– Я вижу, ваша шпионская служба работает отлично.– Вы должны быть ей благодарны.– Вот как? За что?– За то, что она спасла вас от военного суда. Доминго пойман в одежде вашего шофера. Наша презренная служба удостоверила, что одежда украдена, а не отдана Робинзоном по вашему приказу.– Миллион благодарностей!.. А что собираются делать с Доминго?– Его расстреляют публично.Мертвенный холод, исходивший от Эредиа, обдал Фани и лишил ее голоса. Гнев, ирония и горькое злорадство, которые она только что испытывала, исчезли в один миг.– И вы… вы спокойно сидите здесь!.. – прошептала она в ужасе.– Каждый тверд по-своему. Позавчера вечером и вы спокойно курили у трупа своего друга.– Неужели вы хотите быть похожим на меня?– Я ничем не похож на вас.Испитое лицо Эредиа, поседевшие волосы и бескровные губы излучали зловещее, торжественное спокойствие, бесстрастие инквизитора, который смотрит, как пламя костра охватывает осужденного. Только в глазах горела мрачная экзальтация, которую она видела у него впервые. Черное пламя его зрачков стало острей, магнетичней, пронзительней. И тогда она почувствовала в последний раз и поняла навсегда, что этот человек тоже, подобно ей, представляет собой какое-то нелепое нарушение логики, красоты и совершенства жизни, что он тоже, подобно ей, утратил солидарность с другими людьми и потому живет, как одинокий призрак, под мрачной сенью своего бога, своих догм и своей метафизики, что он тоже не что иное, как бессмыслица, как рухлядь, как зло…Она вскочила словно ужаленная и кинулась прочь. Скорей!.. Подальше отсюда!.. Подальше от этого человека, от этой палатки, от этого лагеря!..– Стойте!.. – крикнул он громко. – Стойте!.. Голос его приковал ее к месту.– Что? – произнесла она.– Я сделал все, что мог, чтобы спасти Доминго… Но дон Бартоломео хочет дать урок изменникам веры.– Может, вы хотите сказать – Франко!– Нет!.. Веры!.. – мрачно подчеркнул Эредиа.– Вы понимаете, что вы говорите?… Какой моральный закон позволяет дону Бартоломео в двадцатом веке казнить людей во имя веры?– Вы не видите нашей борьбы… Вы не знаете, что значит для нас вера. Сейчас весь испанский народ поднял оружие, чтобы бороться за свою веру…– Да он всегда делал это по приказу королей и пап, которые хотели расширить свою власть. А теперь он сражается за Гитлера и Муссолини. Разве вы не понимаете, не видите этого?– Мы боремся прежде всего за Христа.– И во имя Христа выживший из ума генерал может казнить Доминго!– Смерть Доминго – только неизбежный эпизод в нашей борьбе.– Неизбежный! – крикнула она, задрожав от возмущения. – Неужели я должна слышать это от вас! Есть ли в вас хоть капля человеческого чувства?… Вспомните ту ночь, когда Доминго закрывал вас своим телом от пуль анархистов!..– То же самое делали и вы. Я скорблю, вспоминая об этом. Я страдаю за вас, за Доминго, за Оливареса… Но что такое я, что такое вы, что такое они перед вечной целью нашей веры, которую мы должны спасти!.. Вы не сознаете величия этой цели и потому ненавидите меня, потому поступаете так…Фани смотрела на него с ужасом. Не сошел ли он с ума? Но он продолжал говорить размеренно, спокойно, невозмутимо, а Фани слушала молча, с немым состраданием. Потом слова его окрасились пафосом и зазвучали торжественно, точно он читал проповедь в церкви Пенья-Ронды. Никогда еще он не говорил так. Начав с отдельных фактов, он обобщил их, от этих обобщений перешел к новым выводам и повел ее по крутым тропам схоластики, проложенным святым Августином, святым Фомой Аквинским и Суаресом во мраке человеческого невежества. Мысль его взбиралась все выше и выше по ступенькам силлогизмов, пока не поднялась наконец на такую головокружительную высоту, с которой тифозный лагерь, земля и люди вообще уже не были видны. И тогда перед Фани открылась ослепительная панорама – лучезарное пространство, которое отец Эредиа назвал «Ordo amoris», Сфера любви (лат.).
а в этом пространстве блаженно плавали, как праздничные воздушные шары на карнавале, бессмертные души легионов праведников и святых. Тут Эредиа совершил головоломный прыжок, увлекая за собой Фани, и опять очутился на земле. Ordo amoris можно только провидеть разумом, но не достичь. Чтобы достичь его, нужна вера. Вера… вера необходима миллионам человеческих существ!.. Но сейчас вера в опасности и за нее надо бороться. В этой борьбе личность исчезает, средства не выбираются, методы – какие подскажет случай…Внезапно Фани засмеялась. Сначала она смеялась тихо, сдавленно, потом смех ее усилился, стал нервным, громким, почти истерическим… А потом вдруг она успокоилась, и мысли ее потекли с тоскливой и пустой ясностью. Вот ради кого она приехала сюда!.. Вот что осталось от магнетического обаяния этого испанского монаха! Она вспомнила юный восторг начала своей любви, свои страдания в Андалусии, самозабвение, с каким она кинулась спасать его от анархистов, сыпной тиф, грозивший ей здесь каждый день… Вот… вот что осталось от всего этого! Только ее смех, только сострадание к безумцу!..«Надо что-то сделать для Доминго», – было ее первой мыслью, когда она, выйдя из палатки, снова очутилась под слепящим солнцем. Скорей!.. Немедля к дону Бартоломео! Вдруг она вспомнила страшное определение, которое Лойола четыре с половиной столетия назад дал ордену: «Cohorta para combatir los enemigos de la Cristianidad». Когорта борьбы с врагами христианства (исп.).
А кто может быть для этой зловещей когорты большим врагом христианства, чем монах-расстрига, чем иезуит, перешедший в лагерь красных? Доминго погиб!.. Быть может, его уже расстреляли! Если Эредиа недавно хлопотал об отмене приговора, то набожный и кровожадный дон Бартоломео, наверное, не замедлил привести его в исполнение. События в этой стране развиваются по какой-то жестокой и непостижимой логике!.. Скорей, скорей спасать здоровую, сильную жизнь!..– Робинзон! – крикнула она, подойдя к палатке шофера.Но тот не вышел к ней, как обычно. Откуда-то послышался голос Долорес:– Робинзона нет, сеньора!– Куда он поехал?– К виселицам.– К каким виселицам, севильская цыганка?… – яростно крикнула Фани.– В Пенья-Ронде повесят трех анархистов! Разве вы не знаете?… Один из них Доминго.– Иди сюда, вшивая девчонка! Когда их повесят?– Сегодня утром…Долорес не сочла нужным подчиниться, но вместо нее подбежала Кармен.– Робинзон оставил записку, сеньора! – сказала девушка.Она подала записку Фани. Робинзон сообщал, что уехал в городок зарядить аккумуляторы санитарной машины и что вернется через два часа. Два часа! Ждать его? Но в это время могут повесить Доминго… Скорей! Скорей!Отбросив колебания, она схватила свою сумку и пошла пешком в город. До Пенья-Ронды было три километра, но Фани надеялась быстрым шагом преодолеть их не больше чем за двадцать минут. Она закутала голову шелковой косынкой и быстро пошла по шоссе. Солнце пекло адски. От песка и скал к синему жару неба струился раскаленный воздух, в котором дрожали очертания предметов. Шоссе было в колдобинах и рытвинах. Горячая пыль скоро набилась в ее открытые туфли, в которых можно было ходить только по асфальтовым дорожкам. Она разулась, вытряхнула пыль, снова обулась. Решила идти по обочине шоссе, вдоль канавки, но здесь выжженные колючки и кактусы безжалостно царапали голые ноги, и она опять пошла по шоссе. Внезапно Фани почувствовала утомление и слабость. Колени стали подгибаться. Наверное, она слишком быстро идет. В эту тропическую жару, когда вокруг ни малейшей тени, можно получить солнечный удар. Зной мучил ее невыносимо, но она не потела. Головная боль, начавшаяся еще с утра, стала резче. Время от времени по телу пробегали холодные мурашки. Что же это такое?… Глупости! Ничего! Надо только медленнее идти.Снизу показалось облако пыли, которое заволокло большой кусок шоссе и двигалось по направлению к Медина-дель-Кампо. Солдаты!.. Теперь придется глотать пыль, пока пройдет колонна. Фани снова пошла вдоль канавки. Колонна приближалась. Впереди шагали обтрепанные испанские пехотинцы в белых башмаках, с красными кистями на шапочках. Солдаты шли устало, сгибаясь под тяжестью ранцев и винтовок, и молча оглядывали Фани. У них были грубые крестьянские лица, равнодушие которых не позволяло ждать от этих людей никакого героизма во имя бога и короля.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32