Мне показалось, что он слишком внимательно смотрит на меня. До сих пор не могу сказать, что выражал его взгляд: проницательность бывалого человека или просто удивление. Вероятно, он спрашивал себя, как я очутилась в этих местах. Я не была ни сестрой милосердия, ни беженкой, ни зрелой женщиной, ни ребенком. До сих пор удивляюсь – почему я осталась в его купе. Осталась сознательно!.. Я знала, что пора вернуться к американцам, но не двинулась с места. Мне вдруг захотелось поговорить с ним, показать, что я уже не маленькая. Все дети страдают такой манией, но во мне уже не оставалось ничего детского. Но прошло и получаса, как он разговаривал со мной, как со взрослой.
– Так начался флирт?
Она улыбнулась и задумалась.
– Флирт? Нет!.. Я испытывала лишь смутное волнение, которое притупило мою скорбь, и так было до конца поездки. Флирт начался через год, когда Клода назначили в посольство. Но это уже банальная история!.. Каждое утро мы играли в теннис. Можете себе представить более глупое занятие? Спокойствие и отсутствие страдания разрушают любовь.
Во время этих долгих загородных прогулок Елена постепенно открывала перед Бенцем свое прошлое. Она делала это с мрачным упорством, заставляя его страдать. Она словно хотела уверить его в том, что ее личности присуще некое таинственное злое начало, которое проявляется против ее воли. С одной стороны, она с настойчивым эгоизмом все крепче опутывала Бенца любовными сетями, с другой – все больше терзалась, жалея его. Она словно предчувствовала, что не сумеет выиграть эту игру, если не пожертвует своей свободой. Не сознавала ли она, что есть только один путь удержать Бенца – стать его женой? Не жалела ли она его? Не пыталась ли его спасти?… Почему так настойчиво внушала ему, что она аморальна и жестока? Почему отпугивала его? Почему ее поведение было таким двойственным? Бенц рассказал ей о своем разговоре с генералом Д. Она обещала Бенцу в случае необходимости последовать за ним в Германию. Но каждый раз, когда Бенц пытался заговорить о будущем конкретнее, она со скучающим и рассеянным видом снова принималась рассказывать о своем легкомыслии и пороках. Да, она отпугивала его!.. Она не верила самой себе и боялась будущего. Не предчувствовала ли она уже тогда интуицией, своим неверным сердцем тот трагический, тот мучительный и для нее час, когда между ней и Бенцем встанет капитан Лафарж? Она не щадила себя, даже рассказывая самые невинные эпизоды своего детства. Она замучила Бенца своими гнетущими исповедями, то под видом шутливой болтовни, то угрызений совести или отвлеченных рассуждений, которые приковывали к себе мысль Бенца на целые дни. В них явно проступало желание разоблачить перед ним свое гибельное легкомыслие и тем оттолкнуть от себя или же предупредить о будущих последствиях. Бенц все яснее ощущал это. Но почему Елена так поступала? Почему, любя его, она думала, что скоро его забудет? Почему она выискивала в любви боль? И не потому ли полюбила она Бенца, что сознавала, как его терзает? Не терзала ли она и себя? Какая злая сила, какой мрачный жребий толкали ее к этой извращенности, к утонченному садизму духа? Эти вопросы мучили Бенца, превращали его ночи в кошмар. Иногда он вдруг находил ей оправдание: не любил ли он сам ее еще больше оттого, что понимал – ей не суждено быть иной. Рассказывая о себе, разве не указывала она на спасительный выход? В своих исповедях она не щадила даже свою любовь, чем унижала и сердила Бенца. Они раскрывали перед ним страшные искушения ее сердца, дикие и хищные порывы страсти, которые разорвали в клочья душу несчастного Рейхерта, они рассказывали о жестокости, о приступах экзальтации, свойственных ее восточной натуре. Они раскрывали перед Бенцем непреодолимую пропасть, разделявшую их жизни. Медленно, но верно, как яд, который превращает любовь в безумие, они подготавливали вспышку его самолюбия со всеми ее гибельными последствиями. Они неумолимо подводили его к аскетизму и одиночеству месяцев, проведенных в П., когда ее образ станет для него еще более пагубно-желанным…
Наконец пришел момент, когда у Бенца должна была наступить реакция. Буря разразилась внезапно.
Стояла теплая осенняя погода, и Елена с Бенцем частенько до поздней ночи просиживали на веранде, покуривая ароматные болгарские сигареты. Иногда из ближней казармы вырывался мощный солдатский бас, его первобытная красота приковывала внимание. Печальные речитативы рассказывали о тяжких муках, о кинжалах, темницах и кровавой мести.
В эти часы покоя Елена громоздила все новые и новые обвинения против себя. Однажды она заговорила о Рейхерте.
– Что же было потом? – спросил Бенц после тягостной паузы.
– Потом?… Нет, я не выглядела как убитая своим поступком девственница. Эту добродетель я давно утратила. Все было лишь мимолетным эпизодом, обычным последствием нараставшей с каждым днем близости. Я знала, что произойдет, хотела этого и ждала. И все же я вырвалась из его объятий смущенная и пристыженная. Я вдруг поняла, какое жестокое насилие совершила над его душой. У него начался нервный припадок. Воздушные бои вконец расстроили ему нервы. Он смеялся, плакал, лепетал глупости. Заставлял меня клясться, что я стану его женой. И я клялась, не раз клялась… Затем ему начинали мерещиться кошмары, а ночью снились погибшие товарищи, которые звали его к себе. Он рассказывал, как аэропланы врезаются в землю и летчики сгорают в обломках. О да, он был обречен!.. Он предчувствовал свою смерть – таков был приговор судьбы, неумолимый и неизбежный!.. Я тоже знала это. Против одного немецкого летчика над Македонией вылетают десять английских. И кроме того, все немецкие аппараты так изношены, ужасно изношены!.. Он называл их летающими гробами. Когда он говорил о своем аэроплане, на него жалко было смотреть. И я жалела его. Я обещала выйти за него замуж. А уходя от него, зарекалась переступать его порог. Но на следующий день снова шла к нему. Ах, Эйтель, как это было странно, ужасно и приятно…
Она умолкла. В саду царила глубокая, таинственная тишина. Грустный голос, каждый вечер разливавшийся над городом, давно угас в ночи. Время от времени тянул ветерок, то навевая, то разгоняя ароматы табака, роз и левкоев. На небе мерцали звезды – глаза беспредельности, в которой тонут все человеческие страдания, ужасы войны, скорбь, блаженство любви. Бенцу стало невыносимо тоскливо.
Елена тем временем продолжала:
– Наконец отпуск у него подошел к концу и ему надо было возвращаться на фронт. Но прежде, чем уехать, ему взбрело в голову объявить о нашей помолвке. Можете себе представить что-нибудь более сумасбродное? Я поняла, сколь опрометчива была в своих обещаниях. На этот раз я решила не обманывать его и велела выкинуть из головы эту мысль. Он устроил мне ужасную сцену. Да и обстановка была хуже некуда… Когда он приезжал в Софию, то снимал номер в убогой гостинице, на лучшую у него не было денег. Он моментально спускал в карты все жалованье и залезал в долги – безумные долги после покера или баккара, которые офицеры выплачивают, занимая деньги под безбожные проценты, или вообще не платят… Не знаю, можете ли вы себе представить эту комнатушку, закопченные стены, жалкую постель и грязную ругань, с которой он набросился на меня. А ведь он был дворянин. Его семья, быть может, владела каким-нибудь родовым замком. Он не мог не понимать всей глубины своего падения. Однажды он вдруг умолк и лицо его искривилось от боли. Видели бы вы это лицо – бледно-сизое, изнуренное алкоголем и воздушными боями! Он рухнул на стул и тихо, с отчаянием сказал: «Вы правы, вам нельзя выходить за меня!.. Меня убьют. Наверняка убьют. Нас по одному против десяти!..» Понурый, жалкий и беспомощный, он смотрел на носки своих сапог. Во всем его облике было нечто душераздирающее. Быть может, он тогда уже думал о зловещей лазури македонского неба, о новых, быстрых машинах английских летчиков… Я никогда не видела человека, который так остро сознавал бы неизбежность гибели, ужасной и близкой смерти. Я подошла к нему и стала уверять, что после войны мы непременно поженимся. Но я обманывала его… Боже мой, как я обманывала его, ибо тоже знала, что он погибнет… Как подло я его обманывала!
Она замолчала и взяла новую сигарету. Звезды по-прежнему мерцали над верандой – далекие, таинственные, недостижимые, говорящие о жуткой беспредельности мира, где две ничтожные человечьи души безумно, как ночные бабочки, кружили вокруг пламени любви. Бенц поглядел на часы – далеко за полночь. Даже летучие мыши уже не носились во мраке и мирно спали в укромных местах. Только странное благоухание табака, цветов и гнили оставалось все таким же сильным и будоражащим.
– На следующий день он уехал на фронт. Тяжко было У меня на душе, я испытывала к себе невыразимое отвращение. Я стала крайне раздражительной, все люди казались мне несносными… Однажды вечером я почувствовала первые признаки того, чего я так боялась… Справилась по книгам и убедилась… Меня охватил неописуемый ужас. Я рассказала все Андерсону, потом брату и Клоду. Помню, что я смеялась и плакала, как Рейхерт, до истерики. Это и избавило меня от их упреков. Клод простил меня и потребовал, чтобы мы с ним немедля обвенчались. Вы способны себе представить более неожиданное великодушие? А может быть, и низость, откуда мне знать?… В ту пору я была почти готова выйти за Клода. Говорю «почти», ибо в тот день, когда мы с вами встретились, я бежала из Софии, чтобы в последний раз все обдумать. Я боролась отчаянно. Искала выхода. Но брат уже рассказал мою историю родственникам. Все настаивали на том, чтобы я вышла за Клода. Оставалось сделать последний шаг!.. Даже Гиршфогель советовал мне это! Я проболталась ему в тот же вечер, когда он приехал с фронта. Разве это не глупо?… А мне хотелось испытать на себе его насмешки, его ожесточение. Я тоже была ожесточена до предела. Мне казалось, что я вышвырнута из общества. Я стала похожа на озлобленную потаскуху и вела себя все более дико… Я хотела ошарашить даже Гиршфогеля!.. Ах, Эйтель, в истории с Рейхертом есть нечто страшное и отвратительное… Страшное – я нарочно говорю – даже для вас!.. Вы слышите?
Но Бенц, казалось, ничего не слышал. Он порывисто встал и подошел к Елене.
– Эйтель! – с испугом прошептала она.
Он схватил ее за плечи. В свете ацетиленовой лампы голубые глаза его сверкали, как сапфиры. Он испытывал желание разорвать ее в клочки, раздавить, задушить…
Елена смотрела ему в лицо с извращенным, подавленным восторгом.
– Я понял!.. – промолвил он наконец.
Он отшвырнул ее к стене и сбежал по лестнице так быстро, как будто за ним гнались. Теперь Бенц понял, о чем предупреждала его Елена. Но сквозь гнев, боль и отчаяние, которые раздирали ему сердце, он смутно догадывался, что это безумное и пропащее существо любит его, что у нее хватило смелости поставить на карту его любовь, лишь бы сохранить честность по отношению к самой себе.
XIII
Однажды в туманное ноябрьское утро Бенц по дороге в госпиталь заехал на машине к Елене, чтобы повидаться с ней в последний раз. Моросил нескончаемый, тоскливый дождик. Холодно и мрачно было вокруг. На оголенных ветвях деревьев в саду желтели последние неопавшие листья. Ему открыла Сильви. Бенц вошел в прихожую и не снял шинели.
– Мадемуазель спит! – сказала Сильви. – Я пойду разбужу ее.
– Не нужно! – поспешно перебил ее Бенц. – Я, вероятно, загляну завтра, если мадемуазель не уедет…
С бесстрастным видом Бенц направился к выходу, но Сильви остановила его.
– Здесь поручик Андерсон! – сообщила она.
– Вот как! – с досадой произнес Бенц. – Когда он приехал?
– Вчера после обеда.
– Скажите ему, что к вечеру я буду в офицерском собрании… Сейчас я спешу в госпиталь.
Но Андерсон уже стоял на пороге столовой и глядел на Бенца.
– Как поживаете? – спросил Бенц беззаботно-веселым тоном, который еще месяц назад мог прозвучать естественно.
Андерсон подошел ближе, и Бенц впервые заметил, что и тот бывает в мрачном настроении.
– Вы не зайдете? – спросил Андерсон.
– Не могу! – отказался Бенц с озабоченным видом. – В восемь часов у меня начинается утренний обход. Скажите фрейлейн Петрашевой, что она вполне здорова и больше не нуждается в моих посещениях. Все прошло благополучно, и она может быть счастлива.
Бенц произнес свои слова как можно равнодушней, тоном врача, который доволен тем, что успешно вылечил своего пациента. Но очевидно, его слова прозвучали как-то необычно, или же Андерсон знал больше, чем Бенц мог предположить, – так или иначе, но Андерсон помрачнел еще заметнее.
– Счастлива?!. – с горечью повторил он.
– Да, счастлива! – подчеркнуто громко повторил Бенц. – Можете передать ей это!
Непреклонный тон Бенца заставил Андерсона умолкнуть. Когда Бенц открывал дверь на лестницу, Андерсон схватил его за руку.
– В чем дело? – спросил Бенц.
– Фрейлейн Петрашева в душе чиста, как ангел, – глухо сказал Андерсон.
– Вполне возможно! – с иронией сказал Бенц.
Андерсон еще крепче сжал его пальцы.
– Вчера вечером она сказала мне, что должна выйти за вас замуж! Она согласна! Вам стоит только пожелать!.. Вы слышите?
Бенц равнодушно оглядел Андерсона. Тот передернул плечами, ощутив осенний холод, хлынувший сквозь открытую дверь.
– Фрейлейн Петрашева согласна! – повторил Андерсон.
– Фрейлейн Петрашева сама себе не верит! – сухо заметил Бенц. – Она забудет меня, а я – ее. У нее есть возможность выйти за кого угодно и когда угодно. Прощайте!
– Прощайте! – пробормотал Андерсон.
Спускаясь по лестнице, Бенц слышал, как Андерсон с гневом захлопнул дверь за его спиной.
Позже, когда Бенц перебирал в памяти цепочку этих событий, ему казалось, что все же бывали моменты, когда он мог пресечь роковую неизбежность дальнейшего, – обманчивая и запоздалая самоуверенность в борьбе с судьбой, которую ничто не в состоянии изменить. Сила, которая могла бы предотвратить его нравственную катастрофу, должна была бы сперва уничтожить Елену.
Почему в тот момент у Бенца хватило воли, чтобы порвать с Еленой, а позже, когда ему надо было возвращаться в Германию, он оказался бессильным? Он сам не смог бы ответить на этот вопрос. Быть может, его гордость к тому времени уже погасла.
Трагичность поведения Бенца в те дни проявлялась в его полной непоследовательности. Сначала он пригрозил генералу Д., что увезет Елену в Германию, теперь он хотел порвать с ней!.. Оскорбленная гордость заставляет нас принимать в ослеплении внезапные и драматические решения, которые мы искупаем ценой самых жестоких страданий – более жестоких, чем компромиссы, которых мы стараемся избегать. Елена любила его. Она даже была готова стать его женой, но полюбить его навсегда она была неспособна. А Бенц жаждал любви на всю жизнь. Полюбить навсегда? Глупо спрашивать женщину, будет ли она любить вас всю жизнь. Она вполне искренне может ответить «да», но когда-нибудь да изменит вам. Бенц не задавал Елене такого вопроса. С ужасающей ясностью он понимал, что она сама не скажет «да», даже сознавая, что любит его.
Решение, которое принял Бенц, хотя и не без горечи, льстило его самолюбию, предчувствие новых терзаний приводило в ожесточение. Так мы приходим к трагическому парадоксу – мучим тех, кого безумно любим. Ничто не могло бы принести ему более полного и горького удовлетворения, чем сознание, что его поступок заставляет Елену страдать, и ничто не могло быть несправедливее и оскорбительнее, чем форма, которую он придал своему поступку. Но у души, которая корчится в судорогах, появляются те же рефлексы мщения, что и у животного, которому мы причинили физическую боль.
Сославшись на первые пришедшие в голову служебные мотивы, Бенц подал рапорт с просьбой перевести его из X. Напрасный труд! По неизвестным ему каналам генерал Д. уже позаботился об его переводе. В тот самый день, когда он отправил рапорт, пришел соответствующий приказ. Бенц прочитал его с мрачным спокойствием человека, которому вынесли смертный приговор после того, как он сам решил покончить с жизнью. И все же настроение у него было не столь безнадежным, как в дни катастрофы 1918 года. Наряду с гневом, ощущением пустоты и отчаянием он испытывал затаенную мстительную радость – он заставил Елену страдать вместе с ним.
В тот же вечер Бенц нашел на своем столе письмо. Нервный, перекошенный почерк вызвал у него жестокую улыбку. Елена писала:
«Вы не приходите, а я нигде не могу найти вас. Даже когда я спросила о вас в госпитале, вы не благоволили выйти ко мне. Это невыносимо. Вчера я узнала от Андерсона, что мой опекун делает все возможное, чтобы выдворить вас из Болгарии. Кажется, такое решение уже принято. Эйтель, бедный мой, неужели вы так обезумели, что не возьмете меня с собой?»
Бенц не ответил на письмо. Через два дня он уехал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22
– Так начался флирт?
Она улыбнулась и задумалась.
– Флирт? Нет!.. Я испытывала лишь смутное волнение, которое притупило мою скорбь, и так было до конца поездки. Флирт начался через год, когда Клода назначили в посольство. Но это уже банальная история!.. Каждое утро мы играли в теннис. Можете себе представить более глупое занятие? Спокойствие и отсутствие страдания разрушают любовь.
Во время этих долгих загородных прогулок Елена постепенно открывала перед Бенцем свое прошлое. Она делала это с мрачным упорством, заставляя его страдать. Она словно хотела уверить его в том, что ее личности присуще некое таинственное злое начало, которое проявляется против ее воли. С одной стороны, она с настойчивым эгоизмом все крепче опутывала Бенца любовными сетями, с другой – все больше терзалась, жалея его. Она словно предчувствовала, что не сумеет выиграть эту игру, если не пожертвует своей свободой. Не сознавала ли она, что есть только один путь удержать Бенца – стать его женой? Не жалела ли она его? Не пыталась ли его спасти?… Почему так настойчиво внушала ему, что она аморальна и жестока? Почему отпугивала его? Почему ее поведение было таким двойственным? Бенц рассказал ей о своем разговоре с генералом Д. Она обещала Бенцу в случае необходимости последовать за ним в Германию. Но каждый раз, когда Бенц пытался заговорить о будущем конкретнее, она со скучающим и рассеянным видом снова принималась рассказывать о своем легкомыслии и пороках. Да, она отпугивала его!.. Она не верила самой себе и боялась будущего. Не предчувствовала ли она уже тогда интуицией, своим неверным сердцем тот трагический, тот мучительный и для нее час, когда между ней и Бенцем встанет капитан Лафарж? Она не щадила себя, даже рассказывая самые невинные эпизоды своего детства. Она замучила Бенца своими гнетущими исповедями, то под видом шутливой болтовни, то угрызений совести или отвлеченных рассуждений, которые приковывали к себе мысль Бенца на целые дни. В них явно проступало желание разоблачить перед ним свое гибельное легкомыслие и тем оттолкнуть от себя или же предупредить о будущих последствиях. Бенц все яснее ощущал это. Но почему Елена так поступала? Почему, любя его, она думала, что скоро его забудет? Почему она выискивала в любви боль? И не потому ли полюбила она Бенца, что сознавала, как его терзает? Не терзала ли она и себя? Какая злая сила, какой мрачный жребий толкали ее к этой извращенности, к утонченному садизму духа? Эти вопросы мучили Бенца, превращали его ночи в кошмар. Иногда он вдруг находил ей оправдание: не любил ли он сам ее еще больше оттого, что понимал – ей не суждено быть иной. Рассказывая о себе, разве не указывала она на спасительный выход? В своих исповедях она не щадила даже свою любовь, чем унижала и сердила Бенца. Они раскрывали перед ним страшные искушения ее сердца, дикие и хищные порывы страсти, которые разорвали в клочья душу несчастного Рейхерта, они рассказывали о жестокости, о приступах экзальтации, свойственных ее восточной натуре. Они раскрывали перед Бенцем непреодолимую пропасть, разделявшую их жизни. Медленно, но верно, как яд, который превращает любовь в безумие, они подготавливали вспышку его самолюбия со всеми ее гибельными последствиями. Они неумолимо подводили его к аскетизму и одиночеству месяцев, проведенных в П., когда ее образ станет для него еще более пагубно-желанным…
Наконец пришел момент, когда у Бенца должна была наступить реакция. Буря разразилась внезапно.
Стояла теплая осенняя погода, и Елена с Бенцем частенько до поздней ночи просиживали на веранде, покуривая ароматные болгарские сигареты. Иногда из ближней казармы вырывался мощный солдатский бас, его первобытная красота приковывала внимание. Печальные речитативы рассказывали о тяжких муках, о кинжалах, темницах и кровавой мести.
В эти часы покоя Елена громоздила все новые и новые обвинения против себя. Однажды она заговорила о Рейхерте.
– Что же было потом? – спросил Бенц после тягостной паузы.
– Потом?… Нет, я не выглядела как убитая своим поступком девственница. Эту добродетель я давно утратила. Все было лишь мимолетным эпизодом, обычным последствием нараставшей с каждым днем близости. Я знала, что произойдет, хотела этого и ждала. И все же я вырвалась из его объятий смущенная и пристыженная. Я вдруг поняла, какое жестокое насилие совершила над его душой. У него начался нервный припадок. Воздушные бои вконец расстроили ему нервы. Он смеялся, плакал, лепетал глупости. Заставлял меня клясться, что я стану его женой. И я клялась, не раз клялась… Затем ему начинали мерещиться кошмары, а ночью снились погибшие товарищи, которые звали его к себе. Он рассказывал, как аэропланы врезаются в землю и летчики сгорают в обломках. О да, он был обречен!.. Он предчувствовал свою смерть – таков был приговор судьбы, неумолимый и неизбежный!.. Я тоже знала это. Против одного немецкого летчика над Македонией вылетают десять английских. И кроме того, все немецкие аппараты так изношены, ужасно изношены!.. Он называл их летающими гробами. Когда он говорил о своем аэроплане, на него жалко было смотреть. И я жалела его. Я обещала выйти за него замуж. А уходя от него, зарекалась переступать его порог. Но на следующий день снова шла к нему. Ах, Эйтель, как это было странно, ужасно и приятно…
Она умолкла. В саду царила глубокая, таинственная тишина. Грустный голос, каждый вечер разливавшийся над городом, давно угас в ночи. Время от времени тянул ветерок, то навевая, то разгоняя ароматы табака, роз и левкоев. На небе мерцали звезды – глаза беспредельности, в которой тонут все человеческие страдания, ужасы войны, скорбь, блаженство любви. Бенцу стало невыносимо тоскливо.
Елена тем временем продолжала:
– Наконец отпуск у него подошел к концу и ему надо было возвращаться на фронт. Но прежде, чем уехать, ему взбрело в голову объявить о нашей помолвке. Можете себе представить что-нибудь более сумасбродное? Я поняла, сколь опрометчива была в своих обещаниях. На этот раз я решила не обманывать его и велела выкинуть из головы эту мысль. Он устроил мне ужасную сцену. Да и обстановка была хуже некуда… Когда он приезжал в Софию, то снимал номер в убогой гостинице, на лучшую у него не было денег. Он моментально спускал в карты все жалованье и залезал в долги – безумные долги после покера или баккара, которые офицеры выплачивают, занимая деньги под безбожные проценты, или вообще не платят… Не знаю, можете ли вы себе представить эту комнатушку, закопченные стены, жалкую постель и грязную ругань, с которой он набросился на меня. А ведь он был дворянин. Его семья, быть может, владела каким-нибудь родовым замком. Он не мог не понимать всей глубины своего падения. Однажды он вдруг умолк и лицо его искривилось от боли. Видели бы вы это лицо – бледно-сизое, изнуренное алкоголем и воздушными боями! Он рухнул на стул и тихо, с отчаянием сказал: «Вы правы, вам нельзя выходить за меня!.. Меня убьют. Наверняка убьют. Нас по одному против десяти!..» Понурый, жалкий и беспомощный, он смотрел на носки своих сапог. Во всем его облике было нечто душераздирающее. Быть может, он тогда уже думал о зловещей лазури македонского неба, о новых, быстрых машинах английских летчиков… Я никогда не видела человека, который так остро сознавал бы неизбежность гибели, ужасной и близкой смерти. Я подошла к нему и стала уверять, что после войны мы непременно поженимся. Но я обманывала его… Боже мой, как я обманывала его, ибо тоже знала, что он погибнет… Как подло я его обманывала!
Она замолчала и взяла новую сигарету. Звезды по-прежнему мерцали над верандой – далекие, таинственные, недостижимые, говорящие о жуткой беспредельности мира, где две ничтожные человечьи души безумно, как ночные бабочки, кружили вокруг пламени любви. Бенц поглядел на часы – далеко за полночь. Даже летучие мыши уже не носились во мраке и мирно спали в укромных местах. Только странное благоухание табака, цветов и гнили оставалось все таким же сильным и будоражащим.
– На следующий день он уехал на фронт. Тяжко было У меня на душе, я испытывала к себе невыразимое отвращение. Я стала крайне раздражительной, все люди казались мне несносными… Однажды вечером я почувствовала первые признаки того, чего я так боялась… Справилась по книгам и убедилась… Меня охватил неописуемый ужас. Я рассказала все Андерсону, потом брату и Клоду. Помню, что я смеялась и плакала, как Рейхерт, до истерики. Это и избавило меня от их упреков. Клод простил меня и потребовал, чтобы мы с ним немедля обвенчались. Вы способны себе представить более неожиданное великодушие? А может быть, и низость, откуда мне знать?… В ту пору я была почти готова выйти за Клода. Говорю «почти», ибо в тот день, когда мы с вами встретились, я бежала из Софии, чтобы в последний раз все обдумать. Я боролась отчаянно. Искала выхода. Но брат уже рассказал мою историю родственникам. Все настаивали на том, чтобы я вышла за Клода. Оставалось сделать последний шаг!.. Даже Гиршфогель советовал мне это! Я проболталась ему в тот же вечер, когда он приехал с фронта. Разве это не глупо?… А мне хотелось испытать на себе его насмешки, его ожесточение. Я тоже была ожесточена до предела. Мне казалось, что я вышвырнута из общества. Я стала похожа на озлобленную потаскуху и вела себя все более дико… Я хотела ошарашить даже Гиршфогеля!.. Ах, Эйтель, в истории с Рейхертом есть нечто страшное и отвратительное… Страшное – я нарочно говорю – даже для вас!.. Вы слышите?
Но Бенц, казалось, ничего не слышал. Он порывисто встал и подошел к Елене.
– Эйтель! – с испугом прошептала она.
Он схватил ее за плечи. В свете ацетиленовой лампы голубые глаза его сверкали, как сапфиры. Он испытывал желание разорвать ее в клочки, раздавить, задушить…
Елена смотрела ему в лицо с извращенным, подавленным восторгом.
– Я понял!.. – промолвил он наконец.
Он отшвырнул ее к стене и сбежал по лестнице так быстро, как будто за ним гнались. Теперь Бенц понял, о чем предупреждала его Елена. Но сквозь гнев, боль и отчаяние, которые раздирали ему сердце, он смутно догадывался, что это безумное и пропащее существо любит его, что у нее хватило смелости поставить на карту его любовь, лишь бы сохранить честность по отношению к самой себе.
XIII
Однажды в туманное ноябрьское утро Бенц по дороге в госпиталь заехал на машине к Елене, чтобы повидаться с ней в последний раз. Моросил нескончаемый, тоскливый дождик. Холодно и мрачно было вокруг. На оголенных ветвях деревьев в саду желтели последние неопавшие листья. Ему открыла Сильви. Бенц вошел в прихожую и не снял шинели.
– Мадемуазель спит! – сказала Сильви. – Я пойду разбужу ее.
– Не нужно! – поспешно перебил ее Бенц. – Я, вероятно, загляну завтра, если мадемуазель не уедет…
С бесстрастным видом Бенц направился к выходу, но Сильви остановила его.
– Здесь поручик Андерсон! – сообщила она.
– Вот как! – с досадой произнес Бенц. – Когда он приехал?
– Вчера после обеда.
– Скажите ему, что к вечеру я буду в офицерском собрании… Сейчас я спешу в госпиталь.
Но Андерсон уже стоял на пороге столовой и глядел на Бенца.
– Как поживаете? – спросил Бенц беззаботно-веселым тоном, который еще месяц назад мог прозвучать естественно.
Андерсон подошел ближе, и Бенц впервые заметил, что и тот бывает в мрачном настроении.
– Вы не зайдете? – спросил Андерсон.
– Не могу! – отказался Бенц с озабоченным видом. – В восемь часов у меня начинается утренний обход. Скажите фрейлейн Петрашевой, что она вполне здорова и больше не нуждается в моих посещениях. Все прошло благополучно, и она может быть счастлива.
Бенц произнес свои слова как можно равнодушней, тоном врача, который доволен тем, что успешно вылечил своего пациента. Но очевидно, его слова прозвучали как-то необычно, или же Андерсон знал больше, чем Бенц мог предположить, – так или иначе, но Андерсон помрачнел еще заметнее.
– Счастлива?!. – с горечью повторил он.
– Да, счастлива! – подчеркнуто громко повторил Бенц. – Можете передать ей это!
Непреклонный тон Бенца заставил Андерсона умолкнуть. Когда Бенц открывал дверь на лестницу, Андерсон схватил его за руку.
– В чем дело? – спросил Бенц.
– Фрейлейн Петрашева в душе чиста, как ангел, – глухо сказал Андерсон.
– Вполне возможно! – с иронией сказал Бенц.
Андерсон еще крепче сжал его пальцы.
– Вчера вечером она сказала мне, что должна выйти за вас замуж! Она согласна! Вам стоит только пожелать!.. Вы слышите?
Бенц равнодушно оглядел Андерсона. Тот передернул плечами, ощутив осенний холод, хлынувший сквозь открытую дверь.
– Фрейлейн Петрашева согласна! – повторил Андерсон.
– Фрейлейн Петрашева сама себе не верит! – сухо заметил Бенц. – Она забудет меня, а я – ее. У нее есть возможность выйти за кого угодно и когда угодно. Прощайте!
– Прощайте! – пробормотал Андерсон.
Спускаясь по лестнице, Бенц слышал, как Андерсон с гневом захлопнул дверь за его спиной.
Позже, когда Бенц перебирал в памяти цепочку этих событий, ему казалось, что все же бывали моменты, когда он мог пресечь роковую неизбежность дальнейшего, – обманчивая и запоздалая самоуверенность в борьбе с судьбой, которую ничто не в состоянии изменить. Сила, которая могла бы предотвратить его нравственную катастрофу, должна была бы сперва уничтожить Елену.
Почему в тот момент у Бенца хватило воли, чтобы порвать с Еленой, а позже, когда ему надо было возвращаться в Германию, он оказался бессильным? Он сам не смог бы ответить на этот вопрос. Быть может, его гордость к тому времени уже погасла.
Трагичность поведения Бенца в те дни проявлялась в его полной непоследовательности. Сначала он пригрозил генералу Д., что увезет Елену в Германию, теперь он хотел порвать с ней!.. Оскорбленная гордость заставляет нас принимать в ослеплении внезапные и драматические решения, которые мы искупаем ценой самых жестоких страданий – более жестоких, чем компромиссы, которых мы стараемся избегать. Елена любила его. Она даже была готова стать его женой, но полюбить его навсегда она была неспособна. А Бенц жаждал любви на всю жизнь. Полюбить навсегда? Глупо спрашивать женщину, будет ли она любить вас всю жизнь. Она вполне искренне может ответить «да», но когда-нибудь да изменит вам. Бенц не задавал Елене такого вопроса. С ужасающей ясностью он понимал, что она сама не скажет «да», даже сознавая, что любит его.
Решение, которое принял Бенц, хотя и не без горечи, льстило его самолюбию, предчувствие новых терзаний приводило в ожесточение. Так мы приходим к трагическому парадоксу – мучим тех, кого безумно любим. Ничто не могло бы принести ему более полного и горького удовлетворения, чем сознание, что его поступок заставляет Елену страдать, и ничто не могло быть несправедливее и оскорбительнее, чем форма, которую он придал своему поступку. Но у души, которая корчится в судорогах, появляются те же рефлексы мщения, что и у животного, которому мы причинили физическую боль.
Сославшись на первые пришедшие в голову служебные мотивы, Бенц подал рапорт с просьбой перевести его из X. Напрасный труд! По неизвестным ему каналам генерал Д. уже позаботился об его переводе. В тот самый день, когда он отправил рапорт, пришел соответствующий приказ. Бенц прочитал его с мрачным спокойствием человека, которому вынесли смертный приговор после того, как он сам решил покончить с жизнью. И все же настроение у него было не столь безнадежным, как в дни катастрофы 1918 года. Наряду с гневом, ощущением пустоты и отчаянием он испытывал затаенную мстительную радость – он заставил Елену страдать вместе с ним.
В тот же вечер Бенц нашел на своем столе письмо. Нервный, перекошенный почерк вызвал у него жестокую улыбку. Елена писала:
«Вы не приходите, а я нигде не могу найти вас. Даже когда я спросила о вас в госпитале, вы не благоволили выйти ко мне. Это невыносимо. Вчера я узнала от Андерсона, что мой опекун делает все возможное, чтобы выдворить вас из Болгарии. Кажется, такое решение уже принято. Эйтель, бедный мой, неужели вы так обезумели, что не возьмете меня с собой?»
Бенц не ответил на письмо. Через два дня он уехал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22