– Из города Хаги. Когда я в пути, я не называюсь своим именем, и ты этого не делай.
Хаги был для меня столь же далек, как луна. Я слышал об Отори, но ничего не знал о них, кроме того факта, что члены клана Тоган разгромили их в великом сражении на равнине Егахара.
– Как тебя зовут, мальчик?
– Томасу.
– Распространенное имя среди Потаенных. Лучше забудь его. – Он долго молчал, а потом коротко произнес: – Тебя будут звать Такео.
Итак, между водопадом и вершиной горы я потерял свое имя и стал новым человеком, связавшим свою судьбу с Отори.
Рассвет застал нас, замерзших и голодных, в деревне Хинодэ, известной своими горячими источниками. Прежде я никогда не уходил так далеко от своего дома. Все, что я знал о Хинодэ, рассказали мне ребята в деревне: мужчины там мошенники, а женщины горячие, как серные источники, и лягут с тобой за бокал вина. Мне не довелось проверить ни то, ни другое. Никто не посмел обмануть господина Отори, а единственная встретившаяся мне женщина была женой хозяина гостиницы, которая подавала нам завтрак.
Я стыдился своего внешнего вида: грязной, запачканной кровью одежды, которую мать так часто латала, что невозможно было определить ее первоначальный цвет. Я не мог поверить, что господин желает, чтобы я ночевал вместе с ним в гостинице, и думал остаться в конюшне. Видимо, господин Отори просто не хотел упускать меня из вида. Он велел женщине постирать мою одежду и отвести меня к горячему источнику помыться. Когда я вернулся, сонный после ночи в пути и разомлевший от теплой воды, завтрак был уже подан, и господин Отори приступил к нему. Жестом он велел мне присоединиться. Я встал на колени и произнес молитву, которую мы всегда читали перед едой.
– Не делай этого, – сказал господин Отори, – даже когда находишься один. Если хочешь жить, тебе придется забыть все обычаи. Теперь все будет иначе. Есть на свете и более ценные вещи, за которые стоит умереть.
Наверное, истинный верующий настоял бы на молитве. Интересно, как поступили бы ныне мертвые люди моей деревни. Я вспомнил их пустые и в то же время удивленные глаза и прекратил молиться. Аппетит пропал.
– Ешь, – проговорил господин вполне любезно. – Не хочу нести тебя на себе всю дорогу в Хаги.
Я заставил себя проглотить немного пищи, чтобы не вызвать презрения господина Отори. Затем он послал меня приказать женщине стлать постель.
Мне было неловко просить ее об этом: я боялся, что она засмеет меня и спросит, не отсохли ли у меня руки, к тому же нечто странное происходило с моим голосом. Я чувствовал, как голос покидает меня, словно слова не способны выразить то, что видят глаза. Тем не менее, уловив, что я хочу, женщина поклонилась мне почти так же низко, как господину Отори, и поспешила повиноваться.
Господин Отори лег, закрыл глаза и тотчас провалился в сон.
Я думал, что тоже усну мгновенно, но мой возбужденный разум не мог успокоиться. Ожог на ладони пульсировал, и я слышал все происходящее вокруг с необычной и несколько тревожившей меня ясностью: каждый звук деревни, каждое слово, произносимое на кухне. Мысли непрестанно возвращались к матери и маленьким сестренкам. Я успокаивал себя, что не видел их трупов. Они, возможно, убежали и находятся в безопасности. В деревне все обожали маму. Она любила жизнь. Мама, хотя и родилась Потаенной, не отличалась фанатизмом. Это она зажгла в часовне ладан и взяла приношения богу горы. Конечно же, моя мать, с ее широким лицом, шершавыми ладонями и медовой кожей, не умерла, не лежит сейчас где-то под небом с опустевшими удивленными глазами, рядом с дочерьми!
Мои собственные глаза были далеко не пусты: они наполнились слезами. Я уткнулся лицом в одеяло и попытался задушить плач. Плечи вздрагивали, легкие хватали воздух. Вскоре я почувствовал, как мне на плечо опустилась рука, и господин Отори тихо сказал:
– Смерть приходит нежданно, жизнь перед ней беззащитна. Никому этого не изменить ни молитвами, ни заклинаниями. Дети плачут, когда сталкиваются с ней, но взрослые сдерживают себя. Они вынуждены мириться с ней.
Его голос сорвался на последнем слове. Господин Отори был повергнут в горе не меньше, чем я. Лицо напряглось, а слезы все же капали из глаз. Я знал, по ком плачу, но его спросить не смел.
Я, должно быть, уснул, потому что мне виделся сон, будто ужинаю из той домашней чаши, изгибы которой знаю как свои пять пальцев. В супе был черный краб, он выпрыгнул из варева и побежал в лес. Я помчался за ним и вскоре потерялся. Попытался выкрикнуть, что заблудился, но краб похитил мой голос.
Меня разбудил господин Отори.
– Вставай!
Дождь кончился. Судя по солнцу, был полдень. В комнате душно, воздух тяжелый, недвижный. Набитый соломой матрац отдавал кислятиной.
– Не хочу, чтобы меня настиг Йода с сотней воинов только из-за того, что мальчишка сбросил его с коня, – добродушно проворчал господин Отори. – Нам нужно быстренько отправляться в путь.
Я ничего не ответил. На полу лежала моя одежда, постиранная и высушенная. Я молча надел ее.
– И как же ты посмел восстать против Садаму, когда боишься сказать мне и слово…
То, что я чувствовал по отношению к господину Отори, было не совсем страхом, скорей, всеобъемлющим благоговением. Казалось, один из божьих ангелов, или духов леса, или героев старых времен неожиданно возник и взял меня под свою защиту. Тогда я не смог бы описать его внешность, потому что ни разу не остановил на господине Отори прямого взгляда. Когда я украдкой ловил выражение его лица, оно всегда отвечало мне спокойствием – не суровостью, а скорее отсутствием чувств. Я и не знал, что он может улыбаться. Ему, вероятно, было около тридцати или даже меньше, выше среднего роста, широкие плечи. Красивой формы руки со светлой, почти белой кожей завершались длинными неугомонными пальцами, которые словно созданы, чтобы обрамлять собой рукоятку меча.
Руки господина Отори потянулись к оружию и подняли его с циновки. При виде этого действа я вздрогнул. Его меч наверняка познал мягкость плоти, жизненный сок крови десятков людей, слышал их последний крик. Я был напуган и заворожен.
– Ято, – произнес господин Отори, заметив мой трепет. Он рассмеялся и похлопал по потрепанным черным ножнам. – Он в одежде путника, как и я. Дома мы оба одеваемся более изящно!
Ято, повторил я про себя. Меч, который спас мою жизнь, забрав чужую.
Мы вышли из гостиницы и направились мимо горячих источников Хинодэ, отдающих серой, вверх по еще одной горе. Рисовые поля уступили место бамбуковым рощам, почти таким же, как вокруг моей деревни; затем пошли каштаны, клены и кедры. Лес испускал испарения от солнечного тепла, хотя кроны деревьев и не пропускали много света. Мы дважды наткнулись на змей: одна из них – маленькая черная гадюка, другая, покрупней, – чайного цвета. Она извивалась кольцами и сразу исчезла в подлеске, словно почувствовала, что Ято может отсечь ей голову. Пронзительно пели цикады – стонали со сверлящей монотонностью.
Несмотря на жару, мы шли довольно быстро. Иногда господин Отори отрывался вперед, и мне приходилось тащиться вверх по тропе чуть ли не в одиночестве, слыша лишь его шаги, нагонять его на вершине перевала, где он на время останавливался, созерцая горы, за которыми простирались новые горы, всюду покрытые непроницаемым лесом.
Мой спутник, казалось, знал дорогу через эту дикую местность. Мы шли дни напролет и спали по нескольку часов ночью иногда в уединенном фермерском доме, порой в покинутой горной лачуге. Если не считать тех мест, где мы останавливались, то людей на этом пустынном пути мы почти не встретили: лишь одного дровосека, двух собиравших грибы девочек, которые убежали, едва увидев нас, и монаха, направлявшегося к дальнему храму. Через несколько дней мы пересекли границу княжества. Крутые подъемы не закончились, однако чаще мы спускались. Показалось море, сначала отдаленным отблеском на горизонте, затем широкой шелковой лентой с островами, торчащими вверх, словно погрузившиеся в воду горы. Я раньше никогда не видел моря и не мог оторвать от него взгляд. Иногда оно казалось высокой стеной, которая вот-вот обрушится на землю.
Рука понемногу заживала, оставался лишь серебряный шрам на правой ладони.
Деревни нам встречались все крупнее, и наконец мы остановились на ночлег в поселении, которое могло быть названо городом. Располагаясь на мощеной дороге, шедшей между Инуямой и побережьем, он изобиловал гостиницами и харчевнями. Мы все еще находились на территории клана Тоган, поэтому всюду красовались три дубовых листа, и я боялся выходить на улицу, хотя люди в гостинице, как мне показалось, знали господина Отори. Уважение, с которым его встречали, сопровождалось каким-то более глубоким чувством, некоей преданностью, которая должна держаться в секрете. Они и ко мне относились с симпатией, хоть я с ними и не разговаривал. Мое молчание мало волновало господина. Сам он был немногословным человеком, погруженным в собственные мысли. Время от времени я замечал, что он изучает меня будто бы с жалостью. В такие моменты он словно собирался что-то сказать, но лишь бормотал: «Не обращай внимания, ничего не поделаешь».
Слуги постоянно сплетничали, и мне нравилось слушать их. Огромный интерес у них вызвала женщина, приехавшая прошлой ночью и остановившаяся еще на один день. Она направлялась в Инуяму, очевидно, чтобы встретиться с самим господином Йодой. Женщину, конечно же, сопровождали слуги, но ни мужа, ни брата или отца с ней не следовало. Она была милой, доброй, вежливой ко всем, очень красивой, хоть и зрелой – не меньше тридцати, – но путешествовала одна! Невероятно! Повар утверждал, что она недавно овдовела и едет к сыну в столицу, но старшая горничная сказала, что это все глупости, женщина никогда не рожала и замужем не была; и тогда мальчик-конюх, с полным ртом, сообщил, что слышал от носильщиков паланкина, будто у нее два ребенка: мальчик, который умер, и девочка, попавшая в заложницы в Инуяме.
Горничные вздохнули и сказали, что даже богатство и благородное происхождение не спасут от судьбы, на что конюх ответил:
– По крайней мере, дочь жива, ведь они члены клана Маруямы, у которых наследство передается по женской линии.
Эта новость вызвала немалое изумление и возобновила любопытство к госпоже Маруяме, которая имеет право на свои земли, на то, чтобы владения передавались не сыновьям, а дочерям.
– Неудивительно, что у нее хватает смелости путешествовать одной, – сказал повар.
Воодушевленный своим успехом, мальчик-конюх продолжил:
– Однако господин Йода этого не одобряет. Он хочет присвоить ее земли или силой, или, как поговаривают, женитьбой.
Повар отвесил ему оплеуху:
– Думай, что говоришь! Вечно слушаешь кого попало!
– Мы когда-то были Отори и снова станем ими, – пробурчал мальчик.
Старшая горничная заметила, что я маячу в дверном проеме, и пригласила зайти:
– Куда направляетесь? Вы, наверно, проделали длинный путь!
Я улыбнулся и покачал головой. Одна из горничных, выходя из кухни, похлопала меня по плечу и сказала:
– Он немой. Правда, жаль?
– Что случилось? – спросил повар. – Кто-то набил пылью твой рот, как собаке Айну?
Они дружелюбно поддразнивали меня, пока не вернулась горничная вместе с человеком, который, как я догадался, был одним из маруямских слуг – на куртке герб с горой, помещенной в окружность. К моему удивлению, он вежливо обратился ко мне:
– Моя госпожа хочет поговорить с тобой.
Я не был уверен, что стоит идти с незнакомцем, но его честное лицо и загадочность таинственной женщины сделали свое дело. Я последовал за ним через двор. Взойдя на веранду, мужчина встал на колено, кратко что-то произнес, повернулся ко мне и пригласил подняться.
Я окинул женщину быстрым взглядом, упал на колени и коснулся лбом пола. Казалось, передо мной принцесса. Ее волосы спускались до пола полотном черного шелка. Кожа была белой, как снег. Одежды кремовых оттенков слоновой кости и серого голубя расшиты красными и розовыми пионами. Исходившее от женщины спокойствие напомнило мне сначала глубокие горные озера, а затем закаленную сталь Ято, вероломного меча.
– Мне сказали, что ты ни с кем не говоришь, – произнесла женщина голосом тихим и прозрачным, словно вода.
В ее взгляде я увидел сочувствие, и кровь моя прилила к лицу.
– Со мной можешь быть откровенным, – продолжила она.
Нагнувшись, женщина взяла мою руку и пальцем вывела на ладони символ Потаенных. Я вздрогнул – кожу словно обожгло крапивой – и непроизвольно отдернул руку.
– Расскажи мне, что ты видел, – проговорила она тем же нежным, но настойчивым голосом.
Я молчал, и тогда она прошептала:
– Это был Йода Садаму, да?
Невольно взглянув на нее, я увидел улыбку без тени радости.
– А ты сам Потаенный, – добавила она.
Господин Отори предупреждал, чтобы я не выдавал себя. Я думал, что похоронил прошлое вместе со своим именем, Томасу, но перед этой женщиной оказался беспомощным. Я собирался кивнуть, когда услышал шаги господина Отори. Надо же, я узнал его по поступи. За ним шла какая-то женщина и недавно разговаривавший со мной мужчина. И тогда я понял: если сосредоточусь, то услышу все, что происходит в гостинице. Мальчик-конюх встал из-за стола и вышел из кухни. Горничные сплетничают, я узнаю каждую по голосу. Острота слуха постепенно развивалась во мне с того момента, когда я перестал говорить, а теперь нахлынула на меня лавиной звуков. Это было невыносимо, такое не сравнить с самым тяжелым бредом. Может, женщина передо мной – колдунья, наложившая проклятье? Я не смел солгать ей, но говорить тоже не мог.
Меня спасла вошедшая в комнату служанка, которая опустилась на колени и тихо сообщила, что его светлость ищет мальчика.
– Проси его войти, – ответила госпожа. – И, Саши, принеси мне чайные приборы.
Господин Отори вошел в комнату и обменялся с госпожой Маруямой глубокими поклонами уважения. Они соблюдали все правила этикета. Хотя женщина и не называла моего спутника по имени, мне показалось, что они давно знают друг друга. В воздухе повисло какое-то напряжение, я в будущем пойму его причину, но на тот момент мне стало совсем неловко.
– Горничные рассказали мне о юноше, что сопровождает вас, – сказала госпожа Маруяма. – Я хотела поговорить с ним лично.
– Да, я везу его в Хаги. Он единственный, переживший резню. Не хочу оставлять его Садаму. – Господин Отори не был расположен вдаваться в подробности, но, поразмыслив, добавил: – Я назвал его Такео.
Женщина улыбнулась в ответ.
– Я только рада, – сказала она. – В нем что-то есть.
– Считаете? Мне тоже так показалось.
Вернулась Саши с подносом, чайником и чашей.
Я проследил, как она поставила их на циновку. На глазури чаши были изображены зелень леса и голубое небо.
– Если когда-нибудь приедете в чайный дом моей бабушки в Маруяме, – сказала госпожа, – то там мы выполним церемонию по всем правилам. А сейчас будем довольствоваться тем, что есть.
Она налила кипяток, и из чаши потянулся едко-сладкий запах.
– Садись, Такео, – велела женщина.
Она взбила чай в зеленую пену и передала чашу господину Отори, который взял ее обеими руками, повернул три раза, выпил содержимое, вытер губы большим пальцем и с поклоном вернул чашу госпоже. Она наполнила ее снова и протянула мне. Я проделал те же движения, что Отори, поднес ее к губам и отпил пенистую жидкость. Она оказалась горькой, но прояснила голову и в какой-то степени расслабила. Подобного в Мино не встретишь – мы заваривали чай из веток и горных трав.
Я вытер место, к которому прикасались мои губы, и, неуклюже поклонившись, вернул чашу госпоже Маруяме. Лишь бы господин Отори не заметил моей неловкости, чтобы не краснеть за меня. Посмотрев на него, я увидел, что его взгляд застыл на госпоже.
Она пила чай. Мы сидели в тишине. В комнате появилась священная аура, словно мы только что откушали ритуальный обед Потаенных. На меня нахлынула тоска по дому, по семье, по прошлой жизни. К глазам подступили слезы, но я не дал им воли. Нужно учиться переносить боль.
На ладони до сих пор чувствовался след, оставленный пальцем госпожи Маруямы.
Гостиница была больше и богаче, чем все остальные пристанища, попавшиеся на нашем спешном пути по горам, и кушанья, которыми меня потчевали той ночью, я пробовал впервые в жизни. Мы ели угря в остром соусе и какую-то сладкую рыбу из местной речки, щедро поданный рис, белей, чем в Мино, где считалось за удачу попробовать его три раза в год. Я первый раз пил рисовое вино. Господин Отори был в хорошем расположении духа – «парящем», как говорила моя мать, – развеялись его грусть и горесть. Вино и со мной сотворило веселящее волшебство.
После обеда господин Отори велел мне идти спать, а сам собрался прогуляться на свежем воздухе, чтобы протрезветь. Пришли горничные и постелили постель, я лег и стал слушать звуки ночи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27
Хаги был для меня столь же далек, как луна. Я слышал об Отори, но ничего не знал о них, кроме того факта, что члены клана Тоган разгромили их в великом сражении на равнине Егахара.
– Как тебя зовут, мальчик?
– Томасу.
– Распространенное имя среди Потаенных. Лучше забудь его. – Он долго молчал, а потом коротко произнес: – Тебя будут звать Такео.
Итак, между водопадом и вершиной горы я потерял свое имя и стал новым человеком, связавшим свою судьбу с Отори.
Рассвет застал нас, замерзших и голодных, в деревне Хинодэ, известной своими горячими источниками. Прежде я никогда не уходил так далеко от своего дома. Все, что я знал о Хинодэ, рассказали мне ребята в деревне: мужчины там мошенники, а женщины горячие, как серные источники, и лягут с тобой за бокал вина. Мне не довелось проверить ни то, ни другое. Никто не посмел обмануть господина Отори, а единственная встретившаяся мне женщина была женой хозяина гостиницы, которая подавала нам завтрак.
Я стыдился своего внешнего вида: грязной, запачканной кровью одежды, которую мать так часто латала, что невозможно было определить ее первоначальный цвет. Я не мог поверить, что господин желает, чтобы я ночевал вместе с ним в гостинице, и думал остаться в конюшне. Видимо, господин Отори просто не хотел упускать меня из вида. Он велел женщине постирать мою одежду и отвести меня к горячему источнику помыться. Когда я вернулся, сонный после ночи в пути и разомлевший от теплой воды, завтрак был уже подан, и господин Отори приступил к нему. Жестом он велел мне присоединиться. Я встал на колени и произнес молитву, которую мы всегда читали перед едой.
– Не делай этого, – сказал господин Отори, – даже когда находишься один. Если хочешь жить, тебе придется забыть все обычаи. Теперь все будет иначе. Есть на свете и более ценные вещи, за которые стоит умереть.
Наверное, истинный верующий настоял бы на молитве. Интересно, как поступили бы ныне мертвые люди моей деревни. Я вспомнил их пустые и в то же время удивленные глаза и прекратил молиться. Аппетит пропал.
– Ешь, – проговорил господин вполне любезно. – Не хочу нести тебя на себе всю дорогу в Хаги.
Я заставил себя проглотить немного пищи, чтобы не вызвать презрения господина Отори. Затем он послал меня приказать женщине стлать постель.
Мне было неловко просить ее об этом: я боялся, что она засмеет меня и спросит, не отсохли ли у меня руки, к тому же нечто странное происходило с моим голосом. Я чувствовал, как голос покидает меня, словно слова не способны выразить то, что видят глаза. Тем не менее, уловив, что я хочу, женщина поклонилась мне почти так же низко, как господину Отори, и поспешила повиноваться.
Господин Отори лег, закрыл глаза и тотчас провалился в сон.
Я думал, что тоже усну мгновенно, но мой возбужденный разум не мог успокоиться. Ожог на ладони пульсировал, и я слышал все происходящее вокруг с необычной и несколько тревожившей меня ясностью: каждый звук деревни, каждое слово, произносимое на кухне. Мысли непрестанно возвращались к матери и маленьким сестренкам. Я успокаивал себя, что не видел их трупов. Они, возможно, убежали и находятся в безопасности. В деревне все обожали маму. Она любила жизнь. Мама, хотя и родилась Потаенной, не отличалась фанатизмом. Это она зажгла в часовне ладан и взяла приношения богу горы. Конечно же, моя мать, с ее широким лицом, шершавыми ладонями и медовой кожей, не умерла, не лежит сейчас где-то под небом с опустевшими удивленными глазами, рядом с дочерьми!
Мои собственные глаза были далеко не пусты: они наполнились слезами. Я уткнулся лицом в одеяло и попытался задушить плач. Плечи вздрагивали, легкие хватали воздух. Вскоре я почувствовал, как мне на плечо опустилась рука, и господин Отори тихо сказал:
– Смерть приходит нежданно, жизнь перед ней беззащитна. Никому этого не изменить ни молитвами, ни заклинаниями. Дети плачут, когда сталкиваются с ней, но взрослые сдерживают себя. Они вынуждены мириться с ней.
Его голос сорвался на последнем слове. Господин Отори был повергнут в горе не меньше, чем я. Лицо напряглось, а слезы все же капали из глаз. Я знал, по ком плачу, но его спросить не смел.
Я, должно быть, уснул, потому что мне виделся сон, будто ужинаю из той домашней чаши, изгибы которой знаю как свои пять пальцев. В супе был черный краб, он выпрыгнул из варева и побежал в лес. Я помчался за ним и вскоре потерялся. Попытался выкрикнуть, что заблудился, но краб похитил мой голос.
Меня разбудил господин Отори.
– Вставай!
Дождь кончился. Судя по солнцу, был полдень. В комнате душно, воздух тяжелый, недвижный. Набитый соломой матрац отдавал кислятиной.
– Не хочу, чтобы меня настиг Йода с сотней воинов только из-за того, что мальчишка сбросил его с коня, – добродушно проворчал господин Отори. – Нам нужно быстренько отправляться в путь.
Я ничего не ответил. На полу лежала моя одежда, постиранная и высушенная. Я молча надел ее.
– И как же ты посмел восстать против Садаму, когда боишься сказать мне и слово…
То, что я чувствовал по отношению к господину Отори, было не совсем страхом, скорей, всеобъемлющим благоговением. Казалось, один из божьих ангелов, или духов леса, или героев старых времен неожиданно возник и взял меня под свою защиту. Тогда я не смог бы описать его внешность, потому что ни разу не остановил на господине Отори прямого взгляда. Когда я украдкой ловил выражение его лица, оно всегда отвечало мне спокойствием – не суровостью, а скорее отсутствием чувств. Я и не знал, что он может улыбаться. Ему, вероятно, было около тридцати или даже меньше, выше среднего роста, широкие плечи. Красивой формы руки со светлой, почти белой кожей завершались длинными неугомонными пальцами, которые словно созданы, чтобы обрамлять собой рукоятку меча.
Руки господина Отори потянулись к оружию и подняли его с циновки. При виде этого действа я вздрогнул. Его меч наверняка познал мягкость плоти, жизненный сок крови десятков людей, слышал их последний крик. Я был напуган и заворожен.
– Ято, – произнес господин Отори, заметив мой трепет. Он рассмеялся и похлопал по потрепанным черным ножнам. – Он в одежде путника, как и я. Дома мы оба одеваемся более изящно!
Ято, повторил я про себя. Меч, который спас мою жизнь, забрав чужую.
Мы вышли из гостиницы и направились мимо горячих источников Хинодэ, отдающих серой, вверх по еще одной горе. Рисовые поля уступили место бамбуковым рощам, почти таким же, как вокруг моей деревни; затем пошли каштаны, клены и кедры. Лес испускал испарения от солнечного тепла, хотя кроны деревьев и не пропускали много света. Мы дважды наткнулись на змей: одна из них – маленькая черная гадюка, другая, покрупней, – чайного цвета. Она извивалась кольцами и сразу исчезла в подлеске, словно почувствовала, что Ято может отсечь ей голову. Пронзительно пели цикады – стонали со сверлящей монотонностью.
Несмотря на жару, мы шли довольно быстро. Иногда господин Отори отрывался вперед, и мне приходилось тащиться вверх по тропе чуть ли не в одиночестве, слыша лишь его шаги, нагонять его на вершине перевала, где он на время останавливался, созерцая горы, за которыми простирались новые горы, всюду покрытые непроницаемым лесом.
Мой спутник, казалось, знал дорогу через эту дикую местность. Мы шли дни напролет и спали по нескольку часов ночью иногда в уединенном фермерском доме, порой в покинутой горной лачуге. Если не считать тех мест, где мы останавливались, то людей на этом пустынном пути мы почти не встретили: лишь одного дровосека, двух собиравших грибы девочек, которые убежали, едва увидев нас, и монаха, направлявшегося к дальнему храму. Через несколько дней мы пересекли границу княжества. Крутые подъемы не закончились, однако чаще мы спускались. Показалось море, сначала отдаленным отблеском на горизонте, затем широкой шелковой лентой с островами, торчащими вверх, словно погрузившиеся в воду горы. Я раньше никогда не видел моря и не мог оторвать от него взгляд. Иногда оно казалось высокой стеной, которая вот-вот обрушится на землю.
Рука понемногу заживала, оставался лишь серебряный шрам на правой ладони.
Деревни нам встречались все крупнее, и наконец мы остановились на ночлег в поселении, которое могло быть названо городом. Располагаясь на мощеной дороге, шедшей между Инуямой и побережьем, он изобиловал гостиницами и харчевнями. Мы все еще находились на территории клана Тоган, поэтому всюду красовались три дубовых листа, и я боялся выходить на улицу, хотя люди в гостинице, как мне показалось, знали господина Отори. Уважение, с которым его встречали, сопровождалось каким-то более глубоким чувством, некоей преданностью, которая должна держаться в секрете. Они и ко мне относились с симпатией, хоть я с ними и не разговаривал. Мое молчание мало волновало господина. Сам он был немногословным человеком, погруженным в собственные мысли. Время от времени я замечал, что он изучает меня будто бы с жалостью. В такие моменты он словно собирался что-то сказать, но лишь бормотал: «Не обращай внимания, ничего не поделаешь».
Слуги постоянно сплетничали, и мне нравилось слушать их. Огромный интерес у них вызвала женщина, приехавшая прошлой ночью и остановившаяся еще на один день. Она направлялась в Инуяму, очевидно, чтобы встретиться с самим господином Йодой. Женщину, конечно же, сопровождали слуги, но ни мужа, ни брата или отца с ней не следовало. Она была милой, доброй, вежливой ко всем, очень красивой, хоть и зрелой – не меньше тридцати, – но путешествовала одна! Невероятно! Повар утверждал, что она недавно овдовела и едет к сыну в столицу, но старшая горничная сказала, что это все глупости, женщина никогда не рожала и замужем не была; и тогда мальчик-конюх, с полным ртом, сообщил, что слышал от носильщиков паланкина, будто у нее два ребенка: мальчик, который умер, и девочка, попавшая в заложницы в Инуяме.
Горничные вздохнули и сказали, что даже богатство и благородное происхождение не спасут от судьбы, на что конюх ответил:
– По крайней мере, дочь жива, ведь они члены клана Маруямы, у которых наследство передается по женской линии.
Эта новость вызвала немалое изумление и возобновила любопытство к госпоже Маруяме, которая имеет право на свои земли, на то, чтобы владения передавались не сыновьям, а дочерям.
– Неудивительно, что у нее хватает смелости путешествовать одной, – сказал повар.
Воодушевленный своим успехом, мальчик-конюх продолжил:
– Однако господин Йода этого не одобряет. Он хочет присвоить ее земли или силой, или, как поговаривают, женитьбой.
Повар отвесил ему оплеуху:
– Думай, что говоришь! Вечно слушаешь кого попало!
– Мы когда-то были Отори и снова станем ими, – пробурчал мальчик.
Старшая горничная заметила, что я маячу в дверном проеме, и пригласила зайти:
– Куда направляетесь? Вы, наверно, проделали длинный путь!
Я улыбнулся и покачал головой. Одна из горничных, выходя из кухни, похлопала меня по плечу и сказала:
– Он немой. Правда, жаль?
– Что случилось? – спросил повар. – Кто-то набил пылью твой рот, как собаке Айну?
Они дружелюбно поддразнивали меня, пока не вернулась горничная вместе с человеком, который, как я догадался, был одним из маруямских слуг – на куртке герб с горой, помещенной в окружность. К моему удивлению, он вежливо обратился ко мне:
– Моя госпожа хочет поговорить с тобой.
Я не был уверен, что стоит идти с незнакомцем, но его честное лицо и загадочность таинственной женщины сделали свое дело. Я последовал за ним через двор. Взойдя на веранду, мужчина встал на колено, кратко что-то произнес, повернулся ко мне и пригласил подняться.
Я окинул женщину быстрым взглядом, упал на колени и коснулся лбом пола. Казалось, передо мной принцесса. Ее волосы спускались до пола полотном черного шелка. Кожа была белой, как снег. Одежды кремовых оттенков слоновой кости и серого голубя расшиты красными и розовыми пионами. Исходившее от женщины спокойствие напомнило мне сначала глубокие горные озера, а затем закаленную сталь Ято, вероломного меча.
– Мне сказали, что ты ни с кем не говоришь, – произнесла женщина голосом тихим и прозрачным, словно вода.
В ее взгляде я увидел сочувствие, и кровь моя прилила к лицу.
– Со мной можешь быть откровенным, – продолжила она.
Нагнувшись, женщина взяла мою руку и пальцем вывела на ладони символ Потаенных. Я вздрогнул – кожу словно обожгло крапивой – и непроизвольно отдернул руку.
– Расскажи мне, что ты видел, – проговорила она тем же нежным, но настойчивым голосом.
Я молчал, и тогда она прошептала:
– Это был Йода Садаму, да?
Невольно взглянув на нее, я увидел улыбку без тени радости.
– А ты сам Потаенный, – добавила она.
Господин Отори предупреждал, чтобы я не выдавал себя. Я думал, что похоронил прошлое вместе со своим именем, Томасу, но перед этой женщиной оказался беспомощным. Я собирался кивнуть, когда услышал шаги господина Отори. Надо же, я узнал его по поступи. За ним шла какая-то женщина и недавно разговаривавший со мной мужчина. И тогда я понял: если сосредоточусь, то услышу все, что происходит в гостинице. Мальчик-конюх встал из-за стола и вышел из кухни. Горничные сплетничают, я узнаю каждую по голосу. Острота слуха постепенно развивалась во мне с того момента, когда я перестал говорить, а теперь нахлынула на меня лавиной звуков. Это было невыносимо, такое не сравнить с самым тяжелым бредом. Может, женщина передо мной – колдунья, наложившая проклятье? Я не смел солгать ей, но говорить тоже не мог.
Меня спасла вошедшая в комнату служанка, которая опустилась на колени и тихо сообщила, что его светлость ищет мальчика.
– Проси его войти, – ответила госпожа. – И, Саши, принеси мне чайные приборы.
Господин Отори вошел в комнату и обменялся с госпожой Маруямой глубокими поклонами уважения. Они соблюдали все правила этикета. Хотя женщина и не называла моего спутника по имени, мне показалось, что они давно знают друг друга. В воздухе повисло какое-то напряжение, я в будущем пойму его причину, но на тот момент мне стало совсем неловко.
– Горничные рассказали мне о юноше, что сопровождает вас, – сказала госпожа Маруяма. – Я хотела поговорить с ним лично.
– Да, я везу его в Хаги. Он единственный, переживший резню. Не хочу оставлять его Садаму. – Господин Отори не был расположен вдаваться в подробности, но, поразмыслив, добавил: – Я назвал его Такео.
Женщина улыбнулась в ответ.
– Я только рада, – сказала она. – В нем что-то есть.
– Считаете? Мне тоже так показалось.
Вернулась Саши с подносом, чайником и чашей.
Я проследил, как она поставила их на циновку. На глазури чаши были изображены зелень леса и голубое небо.
– Если когда-нибудь приедете в чайный дом моей бабушки в Маруяме, – сказала госпожа, – то там мы выполним церемонию по всем правилам. А сейчас будем довольствоваться тем, что есть.
Она налила кипяток, и из чаши потянулся едко-сладкий запах.
– Садись, Такео, – велела женщина.
Она взбила чай в зеленую пену и передала чашу господину Отори, который взял ее обеими руками, повернул три раза, выпил содержимое, вытер губы большим пальцем и с поклоном вернул чашу госпоже. Она наполнила ее снова и протянула мне. Я проделал те же движения, что Отори, поднес ее к губам и отпил пенистую жидкость. Она оказалась горькой, но прояснила голову и в какой-то степени расслабила. Подобного в Мино не встретишь – мы заваривали чай из веток и горных трав.
Я вытер место, к которому прикасались мои губы, и, неуклюже поклонившись, вернул чашу госпоже Маруяме. Лишь бы господин Отори не заметил моей неловкости, чтобы не краснеть за меня. Посмотрев на него, я увидел, что его взгляд застыл на госпоже.
Она пила чай. Мы сидели в тишине. В комнате появилась священная аура, словно мы только что откушали ритуальный обед Потаенных. На меня нахлынула тоска по дому, по семье, по прошлой жизни. К глазам подступили слезы, но я не дал им воли. Нужно учиться переносить боль.
На ладони до сих пор чувствовался след, оставленный пальцем госпожи Маруямы.
Гостиница была больше и богаче, чем все остальные пристанища, попавшиеся на нашем спешном пути по горам, и кушанья, которыми меня потчевали той ночью, я пробовал впервые в жизни. Мы ели угря в остром соусе и какую-то сладкую рыбу из местной речки, щедро поданный рис, белей, чем в Мино, где считалось за удачу попробовать его три раза в год. Я первый раз пил рисовое вино. Господин Отори был в хорошем расположении духа – «парящем», как говорила моя мать, – развеялись его грусть и горесть. Вино и со мной сотворило веселящее волшебство.
После обеда господин Отори велел мне идти спать, а сам собрался прогуляться на свежем воздухе, чтобы протрезветь. Пришли горничные и постелили постель, я лег и стал слушать звуки ночи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27