Это вопрос морали, точнее, вовсе даже и не морали, на которую нам в общем-то наплевать, потому что мы выше ее, а вопрос морального духа. Если нынешнее положение нам не нравится, давайте подумаем о том, что будет, например, лет эдак через десять с нашей карьерой на гражданке: гонорары, конкуренция, наспех сделанная работа и стремление преуспеть. Фу! Какая гадость! Война – это свинство, зато у нас сейчас самый прекрасный возраст.
С ним прохладно согласились. Будущее не очень интересовало людей, которых навязчиво изо дня в день преследовало ежечасное, ежеминутное свинство. Они скорее были склонны обсуждать операции этой ночи, комментировать вероятные ошибки и их противоположность – удачные подсказки интуиции.
– В нашей профессии необходимо воображение, – сказал Давид, – иначе она не имеет никакого смысла.
И тут он рассказал, как в прошлом году в одном гарнизонном городке он избежал операции, которую ему не очень хотелось делать, избежал благодаря гениальному озарению у скромного ассистента, до того отнюдь не блиставшего особыми способностями. Там один шестилетний ребенок проглотил стальной шарик от подшипника. О том, чтобы такой предмет прошел сам по себе через пищеварительный тракт вверх либо вниз, не могло быть и речи. Шарик был тяжелый, и на рентгеновском снимке было видно, как он одним только своим весом деформирует желудок, образуя в нем карман. Он застрял там как бы по инерции. Врачи целое утро провели за обсуждением возможностей рвотных и слабительных средств и прочих, скорее всего неэффективных, глупостей, обдумывая, как произвести вскрытие брюшной полости и желудка.
– И вдруг, – сказал Давид, – наш ассистент, до этого не проронивший ни слова, бросается к малышу, хватает его за ноги и, вытянув руки, начинает трясти его вниз головой. Шарик тут же падает на паркет. Получилось, что вес его, который нас так озадачивал, в конце концов выручил нас.
– Поучительна история про Христофора Колумба и куриное яйцо, – прокомментировал услышанное Полиак. – Нужно все время вспоминать ее. Как и находку старого искусника Омбреданна, который, вместо того чтобы разрезать кишку у малышей, проглотивших булавки – из тех, что совершенно неоправданно называются почему-то безопасными, закрывал их через кишечную стенку, предоставляя им возможность следовать дальше, прямо в горшок. Это и есть тот здравый смысл, которого нам все больше будет не хватать по мере того, как техника будет развиваться дальше, принося с собой новые, пока никем не осознаваемые пакости. Через десять лет станут делать столько бесполезных рентгенов, что люди начнут сплошь и рядом болеть новыми формами рака, в которых никто не сможет разобраться.
Костелло осторожно намекнул на пассеизм.
– Вы совершенно не правы, мой дорогой, – ответил Полиак. – Моя настоящая специальность – чтение по звездам.
Сидя на первой койке, Вальтер положил руку на плечо Лил, как бы вспомнив о былом своем влечении, которое время сгладило столь же эффективно, как если бы оно было удовлетворено. Он напомнил своей подруге про их первую встречу в Т., тыловом городе, где они вдвоем получили нелепое указание в случае воздушного налета спускать в госпитальный подвал всех раненых и целый день безуспешно пытались его выполнять, подчиняясь ритму беспрерывно следовавших одна за другой воздушных тревог. После чего они по взаимному согласию приняли решение не повиноваться этому приказу, чтобы не тормошить и тем самым не убивать людей, которые и без того могли умереть на своих койках. И тогда Лилиан, дабы скрасить их сознательное бездействие, решила, развеселившись, что им нужно выпить все имевшиеся в шкафах санчасти запасы микстуры Паркера – лекарства с большим содержанием спирта, которое ложечками дают легочникам.
В общем, вполне профессиональный способ как следует набраться.
– Я надеялась таким манером хоть немного тебя растормошить. А то ты ходил с такой надутой физиономией.
– Наверное, ты мне слишком нравилась.
– О, это-то, скажу не хвалясь, я сразу поняла. И почувствовала, что отныне моим компаньоном будет весьма закомплексованный противный пуританин.
– Еще бы! Медсестра, к тому же генеральская дочка, пьющая предназначенную для больных микстуру, – тут действительно было от чего растормошиться!
– Потом ты все-таки немного изменился. По крайней мере, стал любезнее.
– Что ж ты хочешь! Со временем настоящий джентльмен приобретает манеры.
Он рассмеялся и еще крепче обнял Лил за плечи, а поскольку как раз в этот момент мимо первой койки проходила Гармония, снова направляясь к своим прооперированным пациентам, у него в голове пронеслась мысль, что вот сейчас он так же глупо, как когда-то с Лилиан, ведет себя по отношению к ней, наказывая себя за достаточно банальное желание. Он убрал руку с плеча молодой женщины.
– Усталость сводит меня с ума, – довольно неожиданно сказал он. – Тебя нет? В чем истина?
Она весело рассмеялась.
– Будет тебе сочинять истории! Ты же знаешь, что мы все немного сумасшедшие. А что касается истины, то наилучшая истина та, которую сам себе придумываешь.
Давид встал. – Ладно, давайте все же заканчивать. За работу!
– Дети мои, не падайте духом, – сказал Полиак.
– Мы все пишем новую маленькую страничку в историю военной хирургии, самую благородную и самую абсурдную в мире.
Лилиан поцеловала Вальтера.
– Поменьше волнуйся. Пока. Он остался на несколько минут один в своем кабинете, собрал брошенные там и сям окурки в старую консервную банку, смел крошки хлеба со стола, собрал стаканы в стопку, разложил перед собой три последние истории болезни. Гармония на другом конце палатки опять делала попытки утолить с помощью нелепых заменителей нестерпимую жажду своего самого тяжелого больного. Джейн спала глубоким сном на пятой койке. Вальтер на ходу проверил расход газа на кислородной установке раненого в грудь, казавшегося в этот момент спокойным.
– Ты не хочешь прилечь на минутку? – спросил он Гармонию.
– Пожалуй.
Он смотрел на нее сверху вниз. Она держалась очень прямо, но было заметно, как подрагивают ее хрупкие ноги. Он взял пару носилок и положил их у входа в кабинет, наискосок от первой койки. Сам лег на те, что были к ней ближе, головой к центральному проходу, чтобы получше видеть ту часть палатки, где находились трое раненых. У него тут же возникло восхитительное чувство облегчения, невероятное ощущение покоя в ногах. "Только бы не заснуть", – подумал он. Подошла Гармония и прилегла на соседние носилки. От Вальтера ее отделяли каких-нибудь десять сантиметров.
– Боже мой, как же хорошо, – сказала она. – Такое впечатление, что мне это снится.
Лежа на боку лицом друг к другу, они смотрели друг на друга странными, как бы обесцвеченными и лишенными света глазами, глазами людей, находящихся под наркозом.
– Если я прикоснусь к тебе хотя бы одним пальцем, знаешь что будет?
– Знаю. Ну так прикоснись же ко мне пальцем, прошу тебя.
– Нас могут увидеть.
– Ну и что! Знаешь, что я тебе скажу? Да будь эта палата битком набита людьми, я все равно стала бы заниматься с тобой любовью – так мне хочется. – Она улыбнулась. – И может быть, публика в конце нам поаплодировала бы – настолько это было бы чудесно.
– Несомненно. Но только ты грезишь. Не надо. Пока не надо.
– Это просто ужасно.
– Я знаю. Когда усталость достигает крайних пределов, то «это» пробуждается в нас со страшной силой.
– Ну и какое средство против этого?
– Попозже. А сейчас погрузись в сон, закрой глаза, представь себе, что я сейчас в тебе или ты во мне, что одно и то же.
Гармония поджала к животу колени, закрыла глаза и заснула так быстро, что у Вальтера возникло ощущение, словно он увидел, как в колодец упал камень. Она спала с приоткрытым ртом и слегка посапывала. Он провел пальцем по ее бровям, как бы разглаживая их, но она не шевельнулась. Он зажег сигарету и лег на спину. На душе у него было радостно, он чувствовал себя победителем. "Какой смысл брать то, что тебе дают? – размышлял он. – Есть в этом какая-то банальность, хотя и прелестная, но все-таки банальность, формальная в своей обыденности". И тут же сам удивился своим мыслям. Слово «любовь», даже если он и любил, ему не нравилось из-за той неизбежной в конце концов зависимости, которую оно влекло за собой, а что может быть более ужасного, более похожего на смерть, чем ставшее привычным наслаждение? Он относился с недоверием к удовольствию, потому что то, что не может длиться долго, не имеет ценности. Ему казалось, что, дабы привязать людей друг к другу, нужно было бы изобрести некое иное благо, лежащее как раз где-то на полпути между нежностью и удовольствием. А может быть, именно этим благом он и наслаждался сейчас, когда, повернувшись слегка набок, смотрел на Гармонию, более чем прекрасную, восхитительную; принадлежащую и вместе с тем еще не принадлежащую ему; более чем суженую; уже отдавшуюся и еще не взятую. Он не мог придумать ничего нового. В тридцатилетнем возрасте уже доподлинно известно, что окончательного решения у тысячу и еще один раз обсужденной проблемы нет. А вот глядеть на то, что тебе принадлежит и что ты любишь, можно бесконечно. "Я могу, – размышлял он, – делать все: разбудить ее, раздеть, взять, и мне поможет то, что она испытывает ко мне огромное влечение, активное и нежное, здесь мы с ней на равных. Я не оказался бы тут совратителем. Это было бы не украдкой полученное удовольствие, а заполнение вакуума, который ждет от меня хоть на несколько дней абсолютного счастья, вакуума, который, будучи заполненным, станет в свою очередь дарить счастье. Однако в этой области созидание является одновременно разрушением. Нет ничего лучше, чем желание и эта дружба, которые сплотили нас в едином усилии, потому что мы вместе действовали и вместе пережили один и тот же кошмар. Сейчас мы – проклятые души, обитающие в аду и встретившиеся на углу лабиринта. Это как раз и есть встреча людей, всю жизнь стремившихся встретиться, и такое не может больше повториться. Это, значит, был я, а это, значит, была ты. А потом это будем уже мы, и мы будем вспоминать испытанные нами вместе беды, чтобы придать нашему воссоединению особую остроту и яркость".
Очаровательная Гармония сложила вместе ладони и подтянула оголившиеся коленки к животу, который у нее одно время так сильно болел. Сандалии слетели с ее ног, белые носки благонравной девочки собрались гармошкой, а сдвинувшаяся набок голубая шапочка приоткрыла короткую прядь черных волос. Ее халат, на котором четко выделялись следы крови, оставался застегнутым до подбородка. Детский ротик стремился к жизни, ноздри трепетали. На лбу проступило несколько капелек пота. Она вся была во власти сна. За плотной сеткой изогнутых ресниц глаза ее, вероятнее всего, закатились, как у тех многих покойников, чьи веки ей довелось прикрыть своими длинными потемневшими пальцами, ощущая при этом жалость, безразличие, а главное – неуязвимость, чтобы иметь возможность заниматься профессией, которая более, чем любая другая, требует неуязвимости. Для Вальтера не было тайной, что именно он в ней любил: ее умение жить и действовать согласно правилам, которые внушили ей те, кто ее воспитывал. Она двигалась по каким-то своим рельсам, но двигалась изумительно, и в этом проявлялась ее изумительная женственность. Такому скептику, как он, было бы трудно никогда не разочаровывать ее.
Он вытянул свои длинные ноги, поднял их одну за другой вверх. Недолгий отдых придал ему сил; желание уснуть, одно время багровым солнцем раскалявшее ему изнутри голову, теперь покинуло его, уступив место спокойному рабочему рвению, требовавшему сдержанных и упорядоченных жестов. Он в последний раз отправился на обход своих пациентов, методично осматривая их и делая записи для своего сменщика. Седьмой не спал и вроде бы дышал легко, удовлетворенно покачивая головой под резиновой маской, обеспечивавшей ему слабый, но постоянный приток кислорода. Вальтер разбудил девятого, у которого все, похоже, было в порядке, но нужны были цифры, и он возобновил свои маленькие маневры: термометр, давление, пульс, прослушивание грудной клетки. Одиннадцатый уже страдал, и это было только начало. Если здраво взглянуть на ситуацию, то можно было бы впрыснуть ему в вену смертельную дозу какого-нибудь наркотика, но так не делалось. Вальтер позволил себе дать ему несколько чайных ложечек воды, что уже было нарушением правил. Он ускорил вливание ему физиологического раствора в надежде хоть немного смягчить жажду. Он заметил во взгляде больного дрожащий огонек – признак благотворной лихорадки, которая, достигнув определенного уровня, явится обезболивающим средством. До восьми часов оставалось совсем немного.
Вальтер пошел дожидаться Грина в центральной аллее, у входа в сортировку. Солнце стояло уже высоко; день обещал быть ясным и жарким. Жаворонки выполняли в небе свой маленький номер с замиранием на месте. Весь госпиталь казался погруженным в тяжелый утренний сон. Почти ничто в этот час ни на дороге, где лишь изредка проезжали то какая-нибудь одинокая санитарная машина, то грузовик, ни в аллеях, где несколько человек с обнаженными торсами умывались над ведром, не напоминало о войне. Зенитная батарея, располагавшаяся на холме с той стороны дороги, уехала. От нее остались лишь какие-то разбросанные, неразличимые на расстоянии предметы: вероятно, гильзы от снарядов, пустые бидоны, куски брезента – деревенская площадь после закрытия ярмарки. А на месте батареи уже возводился крошечный цирк, состоящий из дюжины палаток, принадлежащих, как понял Вальтер, хирургическому подразделению один-тридцать шесть. Слышался стук кувалд по деревянным колышкам и восклицания "и-раз!" людей, поднимавших на шестах тяжелый брезент.
Бодрой походкой с улыбкой на лице подошел Грин. Широким жестом руки Вальтер показал ему на изменения во внешнем облике лагеря, который еще вчера казался им таким же вечным, как скалы в горах.
– Да, – сказал он, – ощущение непривычное. Думаю, что нам осталось недолго здесь плесневеть.
– Ты видел вновь прибывших?
– Мельком, они спят.
– Ясно, но нужно, чтобы они проснулись. Давид потребует свою кровать.
– А ты?
– Я? Я погуляю. Спать мне не хочется. Я даю себе отпуск.
Они прошлись немного по центральной аллее. Вальтер, вытащив из кармана записи, объяснял:
– Тебе не придется сегодня потеть. У тебя один в хорошем состоянии, один – в среднем и один – в очень плохом. К тому же есть все шансы, что днем ты передашь их подразделению один-тридцать шесть.
Он подробно изложил весьма простую ситуацию, сложившуюся во время его дежурства.
– Вот видишь? – сказал Вальтер. – Ничего такого, что могло бы тебя удивить. Мы поем все время одну и ту же песню. Пока твои девушки подойдут, я разбужу своих.
– Боже мой, ну и надышали вы тут углекислоты, – пробормотал Грин, входя в палатку.
– А это все мои девушки, черт побери.
Он тряхнул Джейн, сделавшую совершенно круглые глаза, потом подхватил под мышки Гармонию и сразу поставил ее на ноги.
Подошли Сьюзен и Мона, медсестры Грина. Началось то же мелькание голубых халатов, что и накануне: одни надевали их, другие снимали, только на этот раз как-то медленнее.
– Ну, от переутомления мы сегодня не умрем, – сказала Сьюзен, удивившись количеству пустых коек.
– Это внесет в вашу жизнь некоторое разнообразие, – ответил Вальтер. Он подталкивал вперед двух своих оторопевших девушек: толстую и тонкую. Выйдя наружу, они заморгали глазами от ударившего им в лицо солнечного света.
– Мы вас оставляем, Джейн, – сказал Вальтер.
– Мы с Гармонией пойдем искупаемся и совершим небольшую прогулку, чтобы прийти в себя.
– Но, месье, а что я скажу нашей начальнице насчет Гармонии?
– Скажите просто, что она нужна мне, даже что я испытываю острую потребность в ней. А еще вы можете сказать своей начальнице, пусть она катится ко всем чертям, если только среди них найдутся на нее охотники.
Джейн, уже окончательно проснувшаяся, отрывисто рассмеялась.
– Вы правы, веселого вам времяпрепровождения!
Они остались одни.
– Ну что, моя недотепушка, идем купаться?
– Как хочешь.
Она продолжала спать на ходу.
– Пожалуйста, подтяни носки. И поправь шапочку. Я не хочу идти с такой растрепанной девицей.
Она повиновалась, постепенно выходя из сонного состояния.
Они пошли по берегу озера, оставили позади себя последние палатки. Гармония взяла Вальтера под руку, уцепилась за нее, повернула к нему выражавшее покорность, немного припухшее со сна лицо.
– Знаешь, то, что я тебе сказала сегодня ночью… я не передумала.
– Надеюсь.
Они шли еще некоторое время по песчаному берегу, по-прежнему тесно прижавшись друг к другу. На горизонте уже не было никого видно, за исключением трех едва заметных рыбаков в лодке, тянущих сети более чем в километре от них, трех несчастных жителей этой оголодавшей от войны страны, добывавших себе пропитание в воде.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12