– Он выдернул из гранаты чеку. – Да ложись же ты, черт возьми!
Она легла и прижалась к земле. Он бросил гранату поверх деревьев, бросил нелепо, словно теннисный мяч. Последовавший через три секунды взрыв оказался не таким громким, как предполагал Вальтер, зато было хорошо слышно, как свистят осколки, вероятно разлетавшиеся с достаточной скоростью, чтобы поразить любую встретившуюся у них на пути плоть.
Он усмехнулся, пожал плечами.
– Время от времени нам нужно разыгрывать сцены из комедии, только из другой комедии, а не из той, что заставляет нас играть наша чистая-пречистая совесть.
Его выходка позволила ему расслабиться. Он помог Гармонии встать, на мгновение задержав ее в своих объятиях, целуя ей щеки, губы, шею.
– Боже, как от тебя хорошо пахнет, – сказал он. – Что ты делаешь, чтобы так хорошо пахнуть и быть такой красивой?
Она грустно улыбнулась.
– Что ты делаешь, чтобы я казалась тебе красивой? Вот как нужно ставить вопрос.
Они молча двинулись в обратный путь. После примерно четверти часа ходьбы они увидели блеснувшее между деревьями озеро. Пляж был уже недалеко.
– Ты устал, – задумчиво сказала Гармония.
– Ты не жалеешь себя. Я иногда так за тебя волнуюсь.
– Здесь можно остановиться, – предложил он.
– И даже расстелить твою накидку, и именно потому, что мы устали. Мы бы растаяли друг в друге. Потом поспали бы друг у друга в объятиях. А на остальное наплевать.
– Ты правда хочешь? Значит, я тебе все же немножко нравлюсь?
– Нравишься? Еще бы!
Какими словами можно было бы ответить на эту тревожную страсть? Трава там, где они остановились, была высокой. Они расстелили голубую накидку в дрожащей тени дерева и сделали так, как решили. Она не сняла только своих длинных белых носков. Он знал, что на всю оставшуюся жизнь у него сохранится память о ее хрупком девичьем теле, о ее внезапно обнажившихся ослепительно белых зубах, о словах, застрявших у нее в горле и превратившихся в сдержанные стоны. Потом она уснула, но не так, как утром, когда он велел ей пойти отдохнуть; в ее полуприкрытых глазах какое-то время сохранялось нечто похожее на воспоминание о счастье. Он укрыл ее полой накидки, чтобы она не простудилась. Вальтер не задавался вопросом, каким образом после стольких усилий ей удается держаться наравне с ним, потому что сам он с безумным упрямством, являвшимся побочным продуктом его усталости, решил сдаться лишь в том случае, если перст Божий укажет именно на него. Он решил закурить сигарету, но ему стало противно от табачного дыма, и он загасил ее о траву. Он подумал о седьмом, о девятом, об одиннадцатом, о лежащем на плоском камне парне с перерезанным горлом, о тех двоих, расстрелянных в деревне Б. Нигде нет никакой безопасности. По правде сказать, никто не обязан был давать нам ни жизнь, ни смерть, а самое главное – счастье. Следовательно, нужно все время быть начеку, даже если это и бесполезно, потому что ничего больше не остается и потому что все испокон веков только и занимаются тем, что пытаются уберечь то, что в конечном счете все равно у них отнимут. История мира – это история часовых, история стерегущих, тех, кто стоит за зубцами крепостных стен, бодрствует у постели больного, поддерживает огонь в очаге и порядок в часовне, следит за медленным ростом растений. Вся история – это лишь настороженное внимание, а в результате зубцы оказываются все равно разрушенными, больные умирают, огонь гаснет, часовни превращаются в руины, засуха губит урожаи, и все это повторяется снова и снова, но уже с другими исполнителями.
А потом он подумал о страхах Гармонии, об этих стаях изголодавшихся волков, которые, возможно, бродят где-то поблизости. И ему представилось, как на его глазах разыгрывается сцена. В этой сцене люди говорили на чужом языке, подмигивая друг другу и посмеиваясь. Он видел ее в каком-то ненастоящем сне, где вдруг слышались и слова из его родного языка, такие, например, как "любезная мадемуазель", и он чувствовал, как в грудь ему с силой упирается ствол винтовки. Он видел, как Гармонию прижимают к земле, раздвигая в стороны руки и ноги, и как она яростно мотает головой, тщетно выражая таким образом свое несогласие, а сам он присутствует при всем этом, видит, как берут то, что отныне он считал своим единственным достоянием, и не может ничего сделать. Только что, расстегивая ее халат, он сказал Гармонии: "Понимаешь, в любви хорошо хотя бы одно: всегда имеешь при себе то, чем она удовлетворяется; это и недорого, и дается как бы в довершение ко всему остальному". А оказывается, даже это может быть украдено. Во сне, который, несмотря на все усилия, хватал его одновременно и за волосы, и за ноги, он стал добычей воров. В меньшей степени, чем Гармония, а, впрочем, в меньшей ли? Добычей ведь является и человек, у которого отнимают то, что он любит. Он дергался, ругался, умолял, поминал Бога, этого злого вора, бандита из бандитов, который решает, не давая никаких объяснений, самого изощренного из всех тиранов. "Я понимаю, – размышлял или грезил Вальтер, – почему в его честь жгут свечи и курят благовония, почему его стараются веселить и отвлекают его внимание, принося ему в жертву черных кур и баранов. Он, наверное, страшно скучает, причем постоянно. Вот люди и стараются его развлекать, опасаясь, как бы он не нахмурил брови". Ему показалось – значит, то и в самом деле был сон, – что он находится в одном из тех огромных сооружений, которые строятся во славу высшего существа. Солдаты, одетые в лохмотья, лишившиеся конечностей, исходящие кровью, размашистыми ударами молотков прибивали к стенам поминальные доски, на которых везде была одна и та же надпись: "В память о Гармонии". Они вбивали гвозди все быстрее и все больше суетились. От стука молотков у него уже раскалывалась голова. Кое-кто из работавших, глупо хихикая, стал проявлять какую-то нездоровую, таящую в себе опасность инициативу. На досках, которые они теперь прибивали, было написано: "В память о пипке Гармонии", "В память о прелестной попке Гармонии". Это были взрывоопасные доски, которые нужно было прибивать осторожно, но безумцы не понимали этого и били своими молотками, как глухие, как настоящие сумасшедшие. Вдруг ужасный взрыв сотряс здание. Вальтер вскрикнул и скорчился на земле. И тут же посмотрел налево. Гармония спокойно спала, подобрав ноги, укутанная в свою просторную накидку. Она повернулась во сне набок, и щека ее покоилась на траве. Озеро казалось теперь более темным, солнце было уже не в зените.
Он обнял ее и стал тихо нашептывать ей на ухо. Она спросонья лепетала: "Что? Что такое?" Он целовал ей лицо. Она улыбнулась, не открывая глаз. Отбросив в сторону свою обычную сдержанность, он называл ее своей козочкой, уточкой, водяной курочкой, кошечкой. Перебрал весь зоопарк влюбленных.
– Пора идти. Уже поздно. Нас будут ждать. Понимаешь?
Она открыла наконец глаза, обняла любимого за шею.
– Мне было так хорошо.
– Нам будет хорошо еще не раз, немного погодя. А теперь надо идти.
Она потянулась, села, чтобы надеть трусики. Он помог ей застегнуть халат. Она вздрогнула и закуталась в свою накидку, машинально пробуя пальцами ткань, словно это был отрез, который она только что купила в магазине.
– Очень хорошая материя, – заметила она с рассеянным видом человека, который на вопрос отвечает вопросом, совершенно несвязанным с тем, который задали.
Однако, встав на ноги, она тут же обрела свою обычную невозмутимость. Она сказала просто:
– Боюсь, как бы нас не застукали.
– Кто? – спросил Вальтер. – У нас есть право на наши восемь часов. В кои-то веки. К тому же прибыло подкрепление.
И все же на пляже они немного ускорили шаг, невольно возвращаясь в свой обычный жизненный ритм. Гармония, как могла, поправила прическу. Она шла своей легкой и непринужденной походкой, быть может, чуть веселее и увереннее, чем в предыдущие дни. Вальтеру, ревновавшему ее к самому себе, пришла в голову одна из тех мелких мыслишек, какими он любил травить себе душу: "Когда с ними как следует поработаешь, они становятся совсем другими". Однако ему не пришло бы в голову сформулировать свою мысль по-другому и сказать, например: "Когда их любишь, они выглядят более счастливыми". Тогда ему пришлось бы взглянуть на проблему по-другому и признать, что и сам он тоже немного изменился оттого, что несет теперь в себе, словно сокровище, эту потаенную любовь, о существовании которой раньше и не подозревал. Они прошли сразу на берег, в лагерь. Давид сидел перед палаткой в шезлонге, похоже поджидая их, и как только они показались из-за поворота, замахал им рукой. Потом встал. Он улыбался шире, чем обычно, своей молчаливой вопросительной улыбкой, но почти не видя их, будучи погруженный в свои мысли, наверняка доброжелательные, которые, однако, он не решался высказать.
– Дело движется, – сказал он. – Отправляемся ровно в девять часов куда-то далеко, и мы, то есть реанимация, и операционная, естественно, в первом эшелоне. А здесь, как и предусматривалось, все передали в руки подразделения один-тридцать шесть.
– Фонда не появлялся? – спросил Вальтер.
– Его никто не видел.
Давид посмотрел на часы.
– Сейчас четыре, – сказал он. – Вам бы нужно сходить в палату, чтобы проследить за отправкой имущества. Джейн уже там. А я займусь тем же самым по первому блоку.
Действительно, существовало правило, что в случае переезда всем руководил начальник каждой из служб и даже участвовал в подготовке переезда вместе со своим персоналом в полном составе. Не теряя времени, Гармония направилась к тропинке в тростниках.
– Что касается наших личных вещей, – сказал Давид, показывая на лагерь, – то санитары ими займутся. Что делать с твоей мебелью?
– Оставить здесь. Неужели я не найду что-нибудь такое же или даже лучше там, куда мы едем.
– Тогда надо им сказать. Может быть, они захотят взять твой радиоприемник.
– Пусть берут. Мне больше не нужно никаких новостей; тех, которые я сообщаю себе сам, мне будет более чем достаточно.
Они прошли немного по той же стороне дороги, по которой пошла Гармония.
– Все в порядке? – спросил Давид.
Они заговорщицки переглянулись.
– Да, все в порядке, даже очень.
– Что ж, прекрасно.
Они прошли мимо столовой во двор фермы. Шатер уже разобрали.
– Здесь нам было не так уж плохо, – сказал Вальтер, – и мы, может быть, будем вспоминать все это с сожалением.
Они расстались на том месте, где раньше находился небольшой брезентовый туннель, боковые части которого уже сняли.
Двое голых по пояс мужчин расшнуровывали теперь крышу. Прежде чем направиться в свою палату, Вальтер прошел до конца большой аллеи, туда, где находилась лаборатория. Терри и его коллега упаковывали в обитые изнутри войлоком ящики свои драгоценные инструменты.
– Я пытался найти тебя во время обеда, – сказал бородач.
Он вытащил из нагрудного кармана гимнастерки цвета хаки, на которую успел сменить свой халат, листок бумаги.
– Результат твоего анализа. Отрицательный. Тебе, наверное, стоило бы понаблюдать за своими белыми кровяными тельцами, которых чуть-чуть больше нормы. А так больше ничего, совсем ничего.
Вальтер облегченно вздохнул. Он пробежал листок глазами. То, что он услышал, полностью соответствовало тому, что было написано. У него мелькнула мысль, что стоит рассказать Гармонии про свои нелепые опасения. А хотя зачем? Ведь ничего нет. Он поблагодарил товарища, спросил его, когда они уезжают.
– Они отправляют нас в два часа ночи, собаки. Те, кто нас должен перевозить, уверяют, что раньше никак не могут.
– Ну все равно, счастливого пути. До завтра.
Он вышел за ограду, побродил немного между палаток мобильной группы один-тридцать шесть в надежде встретить кого-нибудь из друзей. В этом хирургическом подразделении было не так уж много народа, и он даже подумал, что на такой большой территории она может потеряться. Он обнаружил Тампля, который курил трубку, сидя на матерчатом стуле у входа в палату.
– Я дал возможность немного поработать Ришару. Там и одному-то делать нечего. А тебя что-то не было видно на обеде.
Он сделал довольно грубый, но многозначительный жест, хлопнув правой ладонью по левому кулаку. Так он по-своему выражал солидарность, улыбнувшись лишь уголками рта.
– Ну да это меня не касается, я вообще не представляю, как можно было бы лучше провести время в этой чертовой жизни… Ты пришел посмотреть на своих пациентов?
Они вошли в палатку. Вальтер сразу же узнал «живот» и "грудную клетку". Те тоже узнали его, что было видно по веселой искорке, промелькнувшей у них в глазах. Больные, может быть, оттого, что они лежат неподвижно, очень чутко реагируют на такое явление, как постоянство.
– Видишь, – сказал Ришар, – они чувствуют себя хорошо. Я их немного подкачиваю, им лучше, и я надеюсь, что через несколько дней смогу отправить их в тыл.
Он говорил достаточно громко, чтобы больные могли его слышать. Вальтер склонился над койками, по привычке сосчитав, пожимая руки, пульс. Действительно, все шло так, как он предвидел и как предсказывал Тампль: хорошо у одного и плохо у другого.
Он попрощался с друзьями.
– Встретимся там, впереди.
– А кто знает – где? – возразил Тампль. – У черта на куличках, это уж точно.
В реанимационной работа по переезду спорилась. Знакомые Вальтеру санитары, хотя он и не всех их знал по имени, складывали койки, грузили легкие матрасы, отстегивали брезент, выполнявший роль стен. Джейн и Гармония окончательно испачкали свои белые халаты, тщательно укладывая в помеченные красными буквами плетеные сундуки запасы медикаментов, хромированные металлические коробочки со шприцами. Вальтер немного подсобил им. Поскольку стен уже не было, вечернее солнце ярко освещало теперь эту небольшую арену, делая сцену похожей на картину деревенского праздника. "С таким же успехом, – подумал Вальтер, – здесь можно было бы делать леденцы и сахарную вату и торговать ими, и это было бы гораздо приятнее". Он сказал, что нужно закончить все до наступления темноты, поскольку в восемь часов должны отключить электричество. Распорядился, чтобы корзины с грязным бельем, самые сомнительные одеяла и матрасы отнесли в прачечную, а коробки с сухой плазмой, которой у них было более чем достаточно, – в аптеку.
– Не забывайте, что нам выделили всего три грузовика.
В первый грузовик, где они должны были ехать сами, они собирались по обыкновению положить в несколько слоев чистые матрасы и не слишком испачканные одеяла, чтобы комфортабельно провести на них ночь, прижавшись друг к другу в том порядке, который со временем у них сложился: сзади Вальтер между Джейн и Гармонией, и, само собой разумеется, тесно прижавшись к Гармонии, которая этой ночью переплетет свои ноги с его ногами; впереди, в углу, несколько в стороне от других – Грин и под одним одеялом – обнявшиеся Мона и Сьюзен, занятые ласками, на которые теперь уже никто не обращал внимания – настолько невозмутимо они утвердили свое право быть парой.
А пока Грин вместе с медсестрами занимался в кабинете холодильником и стоявшими в нем драгоценными флаконами. Они втроем пытались вставить его в деревянную раму. Керосиновая лампа внизу холодильника должна была оставаться все время зажженной, хотя наполовину опорожненной, чтобы из-за тряски в пути не загорелся тот второй грузовик, в котором его должны были везти вместе с плетеными сундуками. Идея принадлежала Вальтеру. Более простым решением было бы отдать оставшуюся кровь подразделению один-тридцать шесть, поскольку предусматривалось, что там, куда они едут, им сразу выдадут новую партию. Но Вальтер этому воспротивился. Обещать поставку крови всегда легче, чем выполнить. Он хотел располагать ее запасом сразу по прибытии, к тому же кровь, которая у него сейчас имелась, была большей частью взята им самим у добровольцев, что тоже было аргументом в пользу того, чтобы с ней не расставаться.
Грин подошел посоветоваться с ним. Они попытались вместе проверить на крепость свое оригинальное приспособление.
– Вот смотри, – сказал Грин, – я вытаскиваю лампу и сильно трясу ее. Она не гаснет и керосин не проливается. Я ставлю ее на место. Так ее хватит часов на восемь-девять.
Он распахнул огромный холодильник.
– Мы закрепили флаконы с помощью пакетов с гигроскопической ватой и заполнили пустоты другими пакетами, чтобы все внутри было утрамбовано и чтобы дверца, когда ее закроешь на ключ, не вибрировала.
– Ну что ж, – сказал Вальтер, – я думаю, что теперь все будет в порядке.
Он положил ключ в бумажник вместе со всеми документами.
– Главная сложность тут, – продолжил он, – поместить эту штуку на деревянное, более широкое, чем она, основание. Для чего пяти-шести человек с ремнями, думаю, будет достаточно. Чтобы рама держалась хорошо, есть клинья. Ты нашел их? Прекрасно. Кстати, это основание более устойчиво, и я хочу не убирать его вообще, так будет надежнее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12
Она легла и прижалась к земле. Он бросил гранату поверх деревьев, бросил нелепо, словно теннисный мяч. Последовавший через три секунды взрыв оказался не таким громким, как предполагал Вальтер, зато было хорошо слышно, как свистят осколки, вероятно разлетавшиеся с достаточной скоростью, чтобы поразить любую встретившуюся у них на пути плоть.
Он усмехнулся, пожал плечами.
– Время от времени нам нужно разыгрывать сцены из комедии, только из другой комедии, а не из той, что заставляет нас играть наша чистая-пречистая совесть.
Его выходка позволила ему расслабиться. Он помог Гармонии встать, на мгновение задержав ее в своих объятиях, целуя ей щеки, губы, шею.
– Боже, как от тебя хорошо пахнет, – сказал он. – Что ты делаешь, чтобы так хорошо пахнуть и быть такой красивой?
Она грустно улыбнулась.
– Что ты делаешь, чтобы я казалась тебе красивой? Вот как нужно ставить вопрос.
Они молча двинулись в обратный путь. После примерно четверти часа ходьбы они увидели блеснувшее между деревьями озеро. Пляж был уже недалеко.
– Ты устал, – задумчиво сказала Гармония.
– Ты не жалеешь себя. Я иногда так за тебя волнуюсь.
– Здесь можно остановиться, – предложил он.
– И даже расстелить твою накидку, и именно потому, что мы устали. Мы бы растаяли друг в друге. Потом поспали бы друг у друга в объятиях. А на остальное наплевать.
– Ты правда хочешь? Значит, я тебе все же немножко нравлюсь?
– Нравишься? Еще бы!
Какими словами можно было бы ответить на эту тревожную страсть? Трава там, где они остановились, была высокой. Они расстелили голубую накидку в дрожащей тени дерева и сделали так, как решили. Она не сняла только своих длинных белых носков. Он знал, что на всю оставшуюся жизнь у него сохранится память о ее хрупком девичьем теле, о ее внезапно обнажившихся ослепительно белых зубах, о словах, застрявших у нее в горле и превратившихся в сдержанные стоны. Потом она уснула, но не так, как утром, когда он велел ей пойти отдохнуть; в ее полуприкрытых глазах какое-то время сохранялось нечто похожее на воспоминание о счастье. Он укрыл ее полой накидки, чтобы она не простудилась. Вальтер не задавался вопросом, каким образом после стольких усилий ей удается держаться наравне с ним, потому что сам он с безумным упрямством, являвшимся побочным продуктом его усталости, решил сдаться лишь в том случае, если перст Божий укажет именно на него. Он решил закурить сигарету, но ему стало противно от табачного дыма, и он загасил ее о траву. Он подумал о седьмом, о девятом, об одиннадцатом, о лежащем на плоском камне парне с перерезанным горлом, о тех двоих, расстрелянных в деревне Б. Нигде нет никакой безопасности. По правде сказать, никто не обязан был давать нам ни жизнь, ни смерть, а самое главное – счастье. Следовательно, нужно все время быть начеку, даже если это и бесполезно, потому что ничего больше не остается и потому что все испокон веков только и занимаются тем, что пытаются уберечь то, что в конечном счете все равно у них отнимут. История мира – это история часовых, история стерегущих, тех, кто стоит за зубцами крепостных стен, бодрствует у постели больного, поддерживает огонь в очаге и порядок в часовне, следит за медленным ростом растений. Вся история – это лишь настороженное внимание, а в результате зубцы оказываются все равно разрушенными, больные умирают, огонь гаснет, часовни превращаются в руины, засуха губит урожаи, и все это повторяется снова и снова, но уже с другими исполнителями.
А потом он подумал о страхах Гармонии, об этих стаях изголодавшихся волков, которые, возможно, бродят где-то поблизости. И ему представилось, как на его глазах разыгрывается сцена. В этой сцене люди говорили на чужом языке, подмигивая друг другу и посмеиваясь. Он видел ее в каком-то ненастоящем сне, где вдруг слышались и слова из его родного языка, такие, например, как "любезная мадемуазель", и он чувствовал, как в грудь ему с силой упирается ствол винтовки. Он видел, как Гармонию прижимают к земле, раздвигая в стороны руки и ноги, и как она яростно мотает головой, тщетно выражая таким образом свое несогласие, а сам он присутствует при всем этом, видит, как берут то, что отныне он считал своим единственным достоянием, и не может ничего сделать. Только что, расстегивая ее халат, он сказал Гармонии: "Понимаешь, в любви хорошо хотя бы одно: всегда имеешь при себе то, чем она удовлетворяется; это и недорого, и дается как бы в довершение ко всему остальному". А оказывается, даже это может быть украдено. Во сне, который, несмотря на все усилия, хватал его одновременно и за волосы, и за ноги, он стал добычей воров. В меньшей степени, чем Гармония, а, впрочем, в меньшей ли? Добычей ведь является и человек, у которого отнимают то, что он любит. Он дергался, ругался, умолял, поминал Бога, этого злого вора, бандита из бандитов, который решает, не давая никаких объяснений, самого изощренного из всех тиранов. "Я понимаю, – размышлял или грезил Вальтер, – почему в его честь жгут свечи и курят благовония, почему его стараются веселить и отвлекают его внимание, принося ему в жертву черных кур и баранов. Он, наверное, страшно скучает, причем постоянно. Вот люди и стараются его развлекать, опасаясь, как бы он не нахмурил брови". Ему показалось – значит, то и в самом деле был сон, – что он находится в одном из тех огромных сооружений, которые строятся во славу высшего существа. Солдаты, одетые в лохмотья, лишившиеся конечностей, исходящие кровью, размашистыми ударами молотков прибивали к стенам поминальные доски, на которых везде была одна и та же надпись: "В память о Гармонии". Они вбивали гвозди все быстрее и все больше суетились. От стука молотков у него уже раскалывалась голова. Кое-кто из работавших, глупо хихикая, стал проявлять какую-то нездоровую, таящую в себе опасность инициативу. На досках, которые они теперь прибивали, было написано: "В память о пипке Гармонии", "В память о прелестной попке Гармонии". Это были взрывоопасные доски, которые нужно было прибивать осторожно, но безумцы не понимали этого и били своими молотками, как глухие, как настоящие сумасшедшие. Вдруг ужасный взрыв сотряс здание. Вальтер вскрикнул и скорчился на земле. И тут же посмотрел налево. Гармония спокойно спала, подобрав ноги, укутанная в свою просторную накидку. Она повернулась во сне набок, и щека ее покоилась на траве. Озеро казалось теперь более темным, солнце было уже не в зените.
Он обнял ее и стал тихо нашептывать ей на ухо. Она спросонья лепетала: "Что? Что такое?" Он целовал ей лицо. Она улыбнулась, не открывая глаз. Отбросив в сторону свою обычную сдержанность, он называл ее своей козочкой, уточкой, водяной курочкой, кошечкой. Перебрал весь зоопарк влюбленных.
– Пора идти. Уже поздно. Нас будут ждать. Понимаешь?
Она открыла наконец глаза, обняла любимого за шею.
– Мне было так хорошо.
– Нам будет хорошо еще не раз, немного погодя. А теперь надо идти.
Она потянулась, села, чтобы надеть трусики. Он помог ей застегнуть халат. Она вздрогнула и закуталась в свою накидку, машинально пробуя пальцами ткань, словно это был отрез, который она только что купила в магазине.
– Очень хорошая материя, – заметила она с рассеянным видом человека, который на вопрос отвечает вопросом, совершенно несвязанным с тем, который задали.
Однако, встав на ноги, она тут же обрела свою обычную невозмутимость. Она сказала просто:
– Боюсь, как бы нас не застукали.
– Кто? – спросил Вальтер. – У нас есть право на наши восемь часов. В кои-то веки. К тому же прибыло подкрепление.
И все же на пляже они немного ускорили шаг, невольно возвращаясь в свой обычный жизненный ритм. Гармония, как могла, поправила прическу. Она шла своей легкой и непринужденной походкой, быть может, чуть веселее и увереннее, чем в предыдущие дни. Вальтеру, ревновавшему ее к самому себе, пришла в голову одна из тех мелких мыслишек, какими он любил травить себе душу: "Когда с ними как следует поработаешь, они становятся совсем другими". Однако ему не пришло бы в голову сформулировать свою мысль по-другому и сказать, например: "Когда их любишь, они выглядят более счастливыми". Тогда ему пришлось бы взглянуть на проблему по-другому и признать, что и сам он тоже немного изменился оттого, что несет теперь в себе, словно сокровище, эту потаенную любовь, о существовании которой раньше и не подозревал. Они прошли сразу на берег, в лагерь. Давид сидел перед палаткой в шезлонге, похоже поджидая их, и как только они показались из-за поворота, замахал им рукой. Потом встал. Он улыбался шире, чем обычно, своей молчаливой вопросительной улыбкой, но почти не видя их, будучи погруженный в свои мысли, наверняка доброжелательные, которые, однако, он не решался высказать.
– Дело движется, – сказал он. – Отправляемся ровно в девять часов куда-то далеко, и мы, то есть реанимация, и операционная, естественно, в первом эшелоне. А здесь, как и предусматривалось, все передали в руки подразделения один-тридцать шесть.
– Фонда не появлялся? – спросил Вальтер.
– Его никто не видел.
Давид посмотрел на часы.
– Сейчас четыре, – сказал он. – Вам бы нужно сходить в палату, чтобы проследить за отправкой имущества. Джейн уже там. А я займусь тем же самым по первому блоку.
Действительно, существовало правило, что в случае переезда всем руководил начальник каждой из служб и даже участвовал в подготовке переезда вместе со своим персоналом в полном составе. Не теряя времени, Гармония направилась к тропинке в тростниках.
– Что касается наших личных вещей, – сказал Давид, показывая на лагерь, – то санитары ими займутся. Что делать с твоей мебелью?
– Оставить здесь. Неужели я не найду что-нибудь такое же или даже лучше там, куда мы едем.
– Тогда надо им сказать. Может быть, они захотят взять твой радиоприемник.
– Пусть берут. Мне больше не нужно никаких новостей; тех, которые я сообщаю себе сам, мне будет более чем достаточно.
Они прошли немного по той же стороне дороги, по которой пошла Гармония.
– Все в порядке? – спросил Давид.
Они заговорщицки переглянулись.
– Да, все в порядке, даже очень.
– Что ж, прекрасно.
Они прошли мимо столовой во двор фермы. Шатер уже разобрали.
– Здесь нам было не так уж плохо, – сказал Вальтер, – и мы, может быть, будем вспоминать все это с сожалением.
Они расстались на том месте, где раньше находился небольшой брезентовый туннель, боковые части которого уже сняли.
Двое голых по пояс мужчин расшнуровывали теперь крышу. Прежде чем направиться в свою палату, Вальтер прошел до конца большой аллеи, туда, где находилась лаборатория. Терри и его коллега упаковывали в обитые изнутри войлоком ящики свои драгоценные инструменты.
– Я пытался найти тебя во время обеда, – сказал бородач.
Он вытащил из нагрудного кармана гимнастерки цвета хаки, на которую успел сменить свой халат, листок бумаги.
– Результат твоего анализа. Отрицательный. Тебе, наверное, стоило бы понаблюдать за своими белыми кровяными тельцами, которых чуть-чуть больше нормы. А так больше ничего, совсем ничего.
Вальтер облегченно вздохнул. Он пробежал листок глазами. То, что он услышал, полностью соответствовало тому, что было написано. У него мелькнула мысль, что стоит рассказать Гармонии про свои нелепые опасения. А хотя зачем? Ведь ничего нет. Он поблагодарил товарища, спросил его, когда они уезжают.
– Они отправляют нас в два часа ночи, собаки. Те, кто нас должен перевозить, уверяют, что раньше никак не могут.
– Ну все равно, счастливого пути. До завтра.
Он вышел за ограду, побродил немного между палаток мобильной группы один-тридцать шесть в надежде встретить кого-нибудь из друзей. В этом хирургическом подразделении было не так уж много народа, и он даже подумал, что на такой большой территории она может потеряться. Он обнаружил Тампля, который курил трубку, сидя на матерчатом стуле у входа в палату.
– Я дал возможность немного поработать Ришару. Там и одному-то делать нечего. А тебя что-то не было видно на обеде.
Он сделал довольно грубый, но многозначительный жест, хлопнув правой ладонью по левому кулаку. Так он по-своему выражал солидарность, улыбнувшись лишь уголками рта.
– Ну да это меня не касается, я вообще не представляю, как можно было бы лучше провести время в этой чертовой жизни… Ты пришел посмотреть на своих пациентов?
Они вошли в палатку. Вальтер сразу же узнал «живот» и "грудную клетку". Те тоже узнали его, что было видно по веселой искорке, промелькнувшей у них в глазах. Больные, может быть, оттого, что они лежат неподвижно, очень чутко реагируют на такое явление, как постоянство.
– Видишь, – сказал Ришар, – они чувствуют себя хорошо. Я их немного подкачиваю, им лучше, и я надеюсь, что через несколько дней смогу отправить их в тыл.
Он говорил достаточно громко, чтобы больные могли его слышать. Вальтер склонился над койками, по привычке сосчитав, пожимая руки, пульс. Действительно, все шло так, как он предвидел и как предсказывал Тампль: хорошо у одного и плохо у другого.
Он попрощался с друзьями.
– Встретимся там, впереди.
– А кто знает – где? – возразил Тампль. – У черта на куличках, это уж точно.
В реанимационной работа по переезду спорилась. Знакомые Вальтеру санитары, хотя он и не всех их знал по имени, складывали койки, грузили легкие матрасы, отстегивали брезент, выполнявший роль стен. Джейн и Гармония окончательно испачкали свои белые халаты, тщательно укладывая в помеченные красными буквами плетеные сундуки запасы медикаментов, хромированные металлические коробочки со шприцами. Вальтер немного подсобил им. Поскольку стен уже не было, вечернее солнце ярко освещало теперь эту небольшую арену, делая сцену похожей на картину деревенского праздника. "С таким же успехом, – подумал Вальтер, – здесь можно было бы делать леденцы и сахарную вату и торговать ими, и это было бы гораздо приятнее". Он сказал, что нужно закончить все до наступления темноты, поскольку в восемь часов должны отключить электричество. Распорядился, чтобы корзины с грязным бельем, самые сомнительные одеяла и матрасы отнесли в прачечную, а коробки с сухой плазмой, которой у них было более чем достаточно, – в аптеку.
– Не забывайте, что нам выделили всего три грузовика.
В первый грузовик, где они должны были ехать сами, они собирались по обыкновению положить в несколько слоев чистые матрасы и не слишком испачканные одеяла, чтобы комфортабельно провести на них ночь, прижавшись друг к другу в том порядке, который со временем у них сложился: сзади Вальтер между Джейн и Гармонией, и, само собой разумеется, тесно прижавшись к Гармонии, которая этой ночью переплетет свои ноги с его ногами; впереди, в углу, несколько в стороне от других – Грин и под одним одеялом – обнявшиеся Мона и Сьюзен, занятые ласками, на которые теперь уже никто не обращал внимания – настолько невозмутимо они утвердили свое право быть парой.
А пока Грин вместе с медсестрами занимался в кабинете холодильником и стоявшими в нем драгоценными флаконами. Они втроем пытались вставить его в деревянную раму. Керосиновая лампа внизу холодильника должна была оставаться все время зажженной, хотя наполовину опорожненной, чтобы из-за тряски в пути не загорелся тот второй грузовик, в котором его должны были везти вместе с плетеными сундуками. Идея принадлежала Вальтеру. Более простым решением было бы отдать оставшуюся кровь подразделению один-тридцать шесть, поскольку предусматривалось, что там, куда они едут, им сразу выдадут новую партию. Но Вальтер этому воспротивился. Обещать поставку крови всегда легче, чем выполнить. Он хотел располагать ее запасом сразу по прибытии, к тому же кровь, которая у него сейчас имелась, была большей частью взята им самим у добровольцев, что тоже было аргументом в пользу того, чтобы с ней не расставаться.
Грин подошел посоветоваться с ним. Они попытались вместе проверить на крепость свое оригинальное приспособление.
– Вот смотри, – сказал Грин, – я вытаскиваю лампу и сильно трясу ее. Она не гаснет и керосин не проливается. Я ставлю ее на место. Так ее хватит часов на восемь-девять.
Он распахнул огромный холодильник.
– Мы закрепили флаконы с помощью пакетов с гигроскопической ватой и заполнили пустоты другими пакетами, чтобы все внутри было утрамбовано и чтобы дверца, когда ее закроешь на ключ, не вибрировала.
– Ну что ж, – сказал Вальтер, – я думаю, что теперь все будет в порядке.
Он положил ключ в бумажник вместе со всеми документами.
– Главная сложность тут, – продолжил он, – поместить эту штуку на деревянное, более широкое, чем она, основание. Для чего пяти-шести человек с ремнями, думаю, будет достаточно. Чтобы рама держалась хорошо, есть клинья. Ты нашел их? Прекрасно. Кстати, это основание более устойчиво, и я хочу не убирать его вообще, так будет надежнее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12