Ники приняла предложение с явным удовольствием. К беременности Фрэнсис она относилась с пониманием, однако Луиса недолюбливала. Получив согласие Ники, Фрэнсис уведомила Луиса о том, что хотела бы получить его помощь в организации офиса ее фирмы в Севилье.
– Нереально, – сразу же сказал он. – Не тот город и не то время. Кроме всего прочего, ты иностранка.
– Я должна обосноваться здесь, – настаивала Фрэнсис. – Многие англичане начинают бизнес в Испании. Посмотри на все эти бары и поля для гольфа вдоль побережья Коста дель Сол.
– Тебе нужны связи.
– Ты мне их и обеспечишь!
– Фрэнсис, – раздельно проговорил Луис. – Чего ты добиваешься?
Она постаралась ответить как можно спокойнее, чтобы он не почувствовал ее волнения.
– Я хочу обосноваться там, где наш ребенок сможет увидеть своих родителей. Что же касается меня лично, то я хочу остаться в Испании.
Он пожал плечами, но больше не возражал. Ровным, спокойным голосом, каким он теперь почти все время говорил с Фрэнсис, Луис объяснил, что она не сможет открыть свое дело в Севилье, ей нужно войти паем в уже существующую фирму. Если она хотя бы попытается преодолеть бюрократические рогатки, стоящие на пути организации собственной фирмы, то те трудности, через которые она прошла, получив возможность рожать в Испании, покажутся ей мелочью по сравнению с этим.
– В Испании очень трудно получить вид на жительство. Для этого придется обивать пороги десятков кабинетов. Ты готова к этому? А чего стоит открыть здесь счет или добиться подключения коммуникаций к офису! А как быть с карточной социального учета? У всех испанцев такая есть. Значит, очередная порция визитов к чиновникам, столкновения с непониманием и бюрократизмом. Ты что, действительно хочешь испытать все это на себе?
– Да, – твердо сказала Фрэнсис.
Тогда он познакомил ее с одним из своих деловых партнеров, который, помимо прочего, владел туристическим агентством, расположенным в очень престижном районе Севильи. Состоялся ряд встреч, которые испанская сторона проводила с присущей ей элегантностью и одновременно – изумлением в связи с предложениями Фрэнсис, ее национальностью и беременностью.
– Все это очень необычно, – повторял владелец турагентства. – Это не принято в Испании. Как будет финансироваться филиал вашей фирмы? Как он будет работать? Разве это возможно?
Фрэнсис запросила из Англии бухгалтерские отчеты своей фирмы, испытывая гордость за показатели оборота и прибыли. Их взяли у нее вежливо, но осторожно, как будто бы ее состояние каким-то образом дезавуировало колонки цифр в графе „позитив", как будто сама она была чем-то вроде бомбы с часовым механизмом, мерно тикающим в чемодане на борту самолета, и могла без предупреждения в любую минуту взорваться, что превратило бы в фарс серьезную деловую встречу. Много взглядов было брошено на ее левую руку. Там, на безымянном пальце, она уже больше года носила серебряное кольцо с вкраплениями нефрита, которое ей подарил Луис. „Это не обручальное кольцо, разве не так?" – говорил взгляд испанского бизнесмена. Но, с другой стороны, оно находится на том пальце, на котором носят обручальное кольцо. И, кроме того, эту решительную сеньориту Шор прислал Луис Гомес Морено, с которым владелец туристического агентства имеет дело уже много лет. Что же касается показателей ее фирмы, то они отличные. Оборот растет уверенно, да и предложение о направлении небольших групп состоятельных испанцев на отдых в маленькие эксклюзивные отели в Англию заслуживает внимания… Он улыбнулся Фрэнсис.
– Эти туры нужно будет организовывать очень тщательно. Ведь испанцы очень импульсивный и быстрый народ…
– Это я уже заметила, – сказала Фрэнсис.
„Да, но не сейчас", – подумала она, слегка подаваясь вперед на сиденье. Водитель, уже обогнав процессию, все еще ехал с почтительной неторопливостью, смотря назад в зеркало заднего вида.
– Пожалуйста, – нетерпеливо сказала она, – не могли бы вы ехать быстрее…
Его глаза встретились в зеркале с ее. Он снова улыбнулся и указал большим пальцем назад.
– Вам надо помолиться ей. Нужно помолиться Пресвятой Деве Марии, чтобы она дала вам красивого мальчика.
Фрэнсис откинулась назад. Боль в животе поразила ее. Она издала тихий стон.
– Если уж молиться, то мне следовало делать это девять месяцев назад.
Этот госпиталь только что построили. Одна половина была уже полностью отделана. Вокруг нее раскинулись лужайки и парковки для машин. Другая половина здания была еще в лесах. Фрэнсис один раз уже посещала этот госпиталь. Тогда ей нужно было зарегистрироваться как будущей пациентке. Регистрация потребовала заполнения множества всяких документов. Часть из них имела отношение к местному органу здравоохранения Испании, а часть – к соответствующему подразделению комиссии ЕЭС. Фрэнсис, как гражданка страны – члена Сообщества, имела право воспользоваться привилегиями, предоставляемыми ей государственной системой здравоохранения Англии в любой другой стране ЕЭС. Медсестры, занимавшиеся с ней, не выказали тогда ни малейшего удивления. Судя по всему, ее желание рожать в Севилье представлялось им абсолютно естественным.
Ана и доктор Рамирес позаботились о Фрэнсис. Ей была предоставлена хотя и небольшая, но отдельная палата, совсем рядом с операционной. Из окна палаты открывался приятный вид на только что разбитые лужайки с жесткой испанской травой, рощицей молодых пальм и скамейками, выкрашенными в столь любимые севильцами желтые, белые и розовые тона. В парке стояло также несколько больших круглых бетонных клумб, правда, еще без цветов. Пожилой испанец в потертом комбинезоне любовно поливал насыпанную в них красноватую землю. За пальмовой рощицей виднелись жилые дома северного района Севильи, украшенные, словно челками, свисающим с балконов бельем. Еще дальше за ними возвышались несколько островерхих церковных зданий – видимо, там стоял монастырь. Позолоченное распятие, укрепленное на самом высоком из них, ярко блестело на солнце.
Сама палата тоже была новенькая, с иголочки, чистенькая и вылизанная, с белыми стенами, белым полом, белой кроватью, белой тумбочкой, белым тазиком и зеленоватыми шторами. На тумбочке стояла ваза с желтыми розами и карточкой: „От Аны. С наилучшими пожеланиями". Других цветов и карточек не было. Комнату можно было бы назвать безликой, однако Фрэнсис она представлялась белым листом бумаги, на котором вот-вот должно быть что-то написано.
Фрэнсис присела на белый пластиковый стул, стоявший у окна. Она переоденется в больничный халат и ляжет в кровать, когда ей скажут, но не раньше. Медсестра обещала вернуться через пять минут, и Фрэнсис не сомневалась, что так оно и будет. А пока она посидит на стуле, настраиваясь на то, что ей предстоит, и посмотрит на старика, поливающего клумбы. Он что, собирается сажать семена? Разве стоит делать это в декабре, пусть даже в Севилье, в такой мягкий солнечный день, который неожиданно может превратиться в ветреный и холодный, как тот, отстоящий теперь почти на два года назад, когда Луис последовал за ее такси в аэропорт и в течение нескольких часов убеждал остаться?
Тогда она не осталась. И была горда тем, что не осталась. А теперь, посмотрите на нее, беременную от Луиса, в этой испанской больнице. Последние месяцы были для Фрэнсис такими необычными, что она уже почти не помнила себя той, которой была раньше. А вскоре она опять станет другой, станет матерью, и у нее начнется новая жизнь.
После последнего приезда в Севилью Фрэнсис несколько недель прожила в квартире Аны. Первоначально планировалось, что она проведет это время в номере Луиса в его гостинице. Луис очень хотел этого, правда, сам собирался на этот период перебраться в Мадрид. Но неожиданно на пути этих планов возникло препятствие в виде Хосе. Он был в ярости от беременности Фрэнсис. Раньше он любил ее, даже восхищался ее остроумием, но теперь она вызывала в нем ярость. Хосе ничего не имел против того, чтобы у его отца была подруга. Конечно, подруга-англичанка – это что-то необычное, но Хосе мог смириться и с этим, но никак не с тем, что эта подруга забеременела от его отца и собирается рожать в Севилье, городе, где живет сам Хосе, где живут его мать и бабка, где Гомесов Морено знают и уважают. Для Хосе была невыносима мысль и о том, что у его отца скоро будет еще один ребенок. Пусть он еще долго будет только малышом, но когда-нибудь он может поставить под угрозу уже абсолютно привычное для Хосе положение единственного сына и наследника. Хосе не мог даже допустить мысли о том, что вся эта ситуация могла возникнуть по вине его отца. Это исключено! Значит, во всем виновата только Фрэнсис.
Хосе исключил встречи с ней. Он не отвечал ей по телефону. В ответ на просьбу Фрэнсис как-то повлиять на сына Луис заявил, что ничего не может поделать. Он грустно сказал ей:
– Ты должна была предполагать все это с самого начала.
Теперь он никогда не сердился на нее, был добр и внимателен, исправно звонил ей каждый день, справляясь о здоровье, но отклоняя все ее попытки поговорить по душам.
– Ты знаешь, что такое моя семья и что такое Испания. Если ты приняла решение, то должна быть готова к его последствиям. А ты отважилась принимать решения и за себя, и за меня.
– Мне казалось, что Хосе относится ко мне дружески.
– Он считает, что ты его обманула.
– Но Ана…
– Ана – это другое. Она мыслит более современно, чем Хосе, хотя и приходится ему теткой. Однако зачем я тебе все это говорю? Чего я волнуюсь? Ты знала, на что шла, Фрэнсис, ты знала. Я ничего не скрывал от тебя, я говорил все как есть. Почему ты думаешь, что если изменилась сама, то и все вокруг должно измениться в угоду тебе?
– Потому что происходящее со мной кажется мне таким естественным…
– Пожалуйста, не продолжай, – сказал Луис, – не надо.
Фрэнсис нагнулась и достала из стоящей на полу сумки два письма. Одно было от Барбары, другое от Сэма. В обоих речь шла о домах – новых домах, где они уже жили или собирались поселиться. Фрэнсис прочла письма несколько раз и каждый раз удивлялась тому, какое огромное ощущение спокойствия и поддержки они ей дают. Барбара писала, что ее квартира расположена в многоэтажном доме в Лэнсдауне, в хорошем районе. Квартира с балконом, очень солнечная, с красивым видом, открывавшимся из окон. После одноэтажного дома, конечно, раздражает необходимость подниматься по лестнице, но владелец скоро установит лифт, что будет очень кстати, когда Фрэнсис приедет с малышом. Часто приходит Уильям, приносит книги, цветы и необычные сорта сыра.
„Я думаю, он по-прежнему навещает и Джулиет, так что для него мало что изменилось. Тебя же, напротив, ждут большие перемены, и надеюсь, ты не будешь разочарована. В жизни часто так бывает: ты выбираешь что-то абсолютно подходящее для тебя, но потом вдруг с удивлением обнаруживаешь, что последствия твоего выбора оказываются не столь желанны. Но свою природу не обманешь, особенно если приходишь к ее пониманию в зрелом возрасте. Я думаю о тебе". Подписано письмо было: „С любовью, твоя мама". Насколько помнила Фрэнсис, Барбара с давних пор не любила, чтобы ее звали „мама", ей больше нравилось строгое слово „мать". Но Лиззи и Фрэнсис упорно называли ее „мама", потому что так называли своих и чужих матерей все девочки в их школе – „моя мама", „мама Линн", „мама Сэлли"… Конечно, для Барбары это было страшное слово. Действительно, никому бы и в голову не пришло считать ее образцом материнства. Но письмо получилось хорошее, теплое и, как ни странно, произвело на Фрэнсис большее впечатление, чем более, с первого взгляда, любящее, заботливое, однако и более жалостливое письмо от Уильяма, переполненное страхами за дочь. Письма от Уильяма не подразумевали наличия у Фрэнсис способности к ответственному, самостоятельному выбору и пониманию всех его последствий.
Письмо Сэма было очень милым и жизнерадостным. Он по-детски просто объяснил, что написание письма входило в его домашнее задание по английскому, и он подумал, что, кстати, мог бы написать это письмо ей. Сэм писал, что их будущий новый дом великолепен, поскольку вплотную примыкает к площадке для игр парка Ленгуорта. Кроме того, спальня Сэма будет расположена в своеобразном мезонине. Дедушка будет жить в комнатах, расположенных в боковой пристройке, а в гараже для мамы устроят студию. Сэм писал также, что ему купили новые футбольные бутсы с красными шнурками (разумеется, великолепные), а Дэйви начал учиться играть на скрипке. Он занимается дни и ночи напролет, и звуки его скрипки напоминают визги кошки, которую дергают за хвост. Гарриет сделала очень короткую стрижку, папа недавно переболел гриппом, а Алистер влюбился в новую заведующую школьной столовой. Сэм полагал, что Фрэнсис известно, что в Севилье выращивают великолепные апельсины, а вот футбольная команда у них отвратительная и не идет ни в какое сравнение с блестящими командами из Мадрида или Бильбао. В конце он написал: „Уф, 150 слов! Конец задания. Можно остановиться. Хорошего тебе малыша. С любовью, Сэм".
От Лиззи ничего не было, хотя ее рукой был надписан конверт с письмом Сэма. Не было даже маленькой приписочки на помятом послании от племянника. Обижаться тут было не на что – ведь Фрэнсис сама хотела, даже требовала, чтобы Лиззи оставила ее в покое со своими заботами. „Думай о хорошем, прекрати эти пустые разговоры, занимайся конкретными делами", – говорила сестре Фрэнсис. Вот теперь у Лиззи и появилось это дело в виде одного из старых домов эпохи короля Эдуарда, что вытянулись в ряд вдоль одной из сторон городского парка Ленгуорта. Задние дворы домов отделяла от парка липовая аллея, а с внешней стороны у них имелись одинаковые низкие двустворчатые ворота, выходившие прямо на улицу. От нового дома было легко добраться пешком и до школы, и до „Галереи", и до боулинг-клуба, членом которого теперь стал Уильям. Он вступил в клуб больше для того, чтобы поддразнить Джулиет, но неожиданно затея эта пришлась ему по душе. „Я даже обнаружил у себя некоторые способности к боулингу, – писал он в письме. – Спорт этот, конечно, не для героев, но он тоньше, чем ты думаешь".
Внезапно перед глазами Фрэнсис, словно наяву, возникла эта картина: лужайка перед домом, уставленная велосипедами; хлопающие двери и снующие повсюду дети; развешиваемое по воскресеньям выстиранное белье; звуки музыкальных инструментов детей; серьезные разговоры за едой на кухне; шум дождя и жалобное мяуканье Корнфлекса, просящегося с улицы в дом. Все это показалось ей вдруг до боли родным и одновременно ужасно далеким.
Дверь палаты открылась. Вошла медсестра – маленькая аккуратная испаночка с гладко зачесанными черными волосами. Она бесшумно ступала по полу ножками в белых тапочках.
– Сеньора Шор?
– Да, – отозвалась Фрэнсис.
– Вы следите за интервалами между схватками?
– Да, они повторяются через каждые пять минут, – сказала Фрэнсис. Она склонилась над сумкой, убирая письма. Они были из Англии, из прошлого. А она сейчас в Испании, на пороге будущего.
– Фрэнсис?
Она открыла глаза. Над ней склонился Луис. Он был одет в деловой костюм, а в руках держал большой букет цветов.
– Здравствуй.
– Как ты себя чувствуешь? Все прошло нормально?
– Да, – сказала Фрэнсис, с трудом усаживаясь в кровати. – Все прошло нормально. И достаточно легко. Наверное, это то немногое, что я могу научиться делать хорошо.
Луис положил цветы в изголовье кровати. Он выглядел взволнованным.
– Я примчался, как только узнал…
– Спасибо, – вежливо отозвалась Фрэнсис. Несколько секунд он всматривался в ее лицо, затем наклонился и поцеловал ее в лоб.
– Было очень больно?
– Конечно, без боли здесь не обойтись. Но доктор Рамирес мне очень помогла. Кроме того, эта боль – особенная, она созидающая. Хочешь посмотреть на него?
Луис взял ее руки в свои.
– Да, да, конечно…
Фрэнсис показала взглядом в ноги кровати, где стояла аккуратная пластмассовая кроватка-колыбелька на резиновых колесиках.
– Обычно кроватка стоит рядом со мной, и я все время смотрю на него. Но, когда я засыпаю, они почему-то откатывают ее. Иди и посмотри.
– Да, – сказал Луис, не двигаясь. – Мальчик.
– Да. Маленький мальчик. Со светлыми волосами и темными глазами. Как он мог получиться таким?
– Ты выглядишь счастливой!
– Еще бы мне не быть счастливой! – почти закричала Фрэнсис. – Я на седьмом небе. Я никогда в жизни еще не чувствовала себя созидателем. Может быть, завтра я буду плакать, так со многими случается, но сегодня мне принадлежит весь мир!
Он слегка сжал ее руки и отпустил их. Затем встал, прошел к ногам кровати и заглянул в колыбельку. Он, казалось, делал это с опаской.
– Возьми его на руки, – сказала Фрэнсис. Он сделал беспомощный жест и засмеялся.
– Взять?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35
– Нереально, – сразу же сказал он. – Не тот город и не то время. Кроме всего прочего, ты иностранка.
– Я должна обосноваться здесь, – настаивала Фрэнсис. – Многие англичане начинают бизнес в Испании. Посмотри на все эти бары и поля для гольфа вдоль побережья Коста дель Сол.
– Тебе нужны связи.
– Ты мне их и обеспечишь!
– Фрэнсис, – раздельно проговорил Луис. – Чего ты добиваешься?
Она постаралась ответить как можно спокойнее, чтобы он не почувствовал ее волнения.
– Я хочу обосноваться там, где наш ребенок сможет увидеть своих родителей. Что же касается меня лично, то я хочу остаться в Испании.
Он пожал плечами, но больше не возражал. Ровным, спокойным голосом, каким он теперь почти все время говорил с Фрэнсис, Луис объяснил, что она не сможет открыть свое дело в Севилье, ей нужно войти паем в уже существующую фирму. Если она хотя бы попытается преодолеть бюрократические рогатки, стоящие на пути организации собственной фирмы, то те трудности, через которые она прошла, получив возможность рожать в Испании, покажутся ей мелочью по сравнению с этим.
– В Испании очень трудно получить вид на жительство. Для этого придется обивать пороги десятков кабинетов. Ты готова к этому? А чего стоит открыть здесь счет или добиться подключения коммуникаций к офису! А как быть с карточной социального учета? У всех испанцев такая есть. Значит, очередная порция визитов к чиновникам, столкновения с непониманием и бюрократизмом. Ты что, действительно хочешь испытать все это на себе?
– Да, – твердо сказала Фрэнсис.
Тогда он познакомил ее с одним из своих деловых партнеров, который, помимо прочего, владел туристическим агентством, расположенным в очень престижном районе Севильи. Состоялся ряд встреч, которые испанская сторона проводила с присущей ей элегантностью и одновременно – изумлением в связи с предложениями Фрэнсис, ее национальностью и беременностью.
– Все это очень необычно, – повторял владелец турагентства. – Это не принято в Испании. Как будет финансироваться филиал вашей фирмы? Как он будет работать? Разве это возможно?
Фрэнсис запросила из Англии бухгалтерские отчеты своей фирмы, испытывая гордость за показатели оборота и прибыли. Их взяли у нее вежливо, но осторожно, как будто бы ее состояние каким-то образом дезавуировало колонки цифр в графе „позитив", как будто сама она была чем-то вроде бомбы с часовым механизмом, мерно тикающим в чемодане на борту самолета, и могла без предупреждения в любую минуту взорваться, что превратило бы в фарс серьезную деловую встречу. Много взглядов было брошено на ее левую руку. Там, на безымянном пальце, она уже больше года носила серебряное кольцо с вкраплениями нефрита, которое ей подарил Луис. „Это не обручальное кольцо, разве не так?" – говорил взгляд испанского бизнесмена. Но, с другой стороны, оно находится на том пальце, на котором носят обручальное кольцо. И, кроме того, эту решительную сеньориту Шор прислал Луис Гомес Морено, с которым владелец туристического агентства имеет дело уже много лет. Что же касается показателей ее фирмы, то они отличные. Оборот растет уверенно, да и предложение о направлении небольших групп состоятельных испанцев на отдых в маленькие эксклюзивные отели в Англию заслуживает внимания… Он улыбнулся Фрэнсис.
– Эти туры нужно будет организовывать очень тщательно. Ведь испанцы очень импульсивный и быстрый народ…
– Это я уже заметила, – сказала Фрэнсис.
„Да, но не сейчас", – подумала она, слегка подаваясь вперед на сиденье. Водитель, уже обогнав процессию, все еще ехал с почтительной неторопливостью, смотря назад в зеркало заднего вида.
– Пожалуйста, – нетерпеливо сказала она, – не могли бы вы ехать быстрее…
Его глаза встретились в зеркале с ее. Он снова улыбнулся и указал большим пальцем назад.
– Вам надо помолиться ей. Нужно помолиться Пресвятой Деве Марии, чтобы она дала вам красивого мальчика.
Фрэнсис откинулась назад. Боль в животе поразила ее. Она издала тихий стон.
– Если уж молиться, то мне следовало делать это девять месяцев назад.
Этот госпиталь только что построили. Одна половина была уже полностью отделана. Вокруг нее раскинулись лужайки и парковки для машин. Другая половина здания была еще в лесах. Фрэнсис один раз уже посещала этот госпиталь. Тогда ей нужно было зарегистрироваться как будущей пациентке. Регистрация потребовала заполнения множества всяких документов. Часть из них имела отношение к местному органу здравоохранения Испании, а часть – к соответствующему подразделению комиссии ЕЭС. Фрэнсис, как гражданка страны – члена Сообщества, имела право воспользоваться привилегиями, предоставляемыми ей государственной системой здравоохранения Англии в любой другой стране ЕЭС. Медсестры, занимавшиеся с ней, не выказали тогда ни малейшего удивления. Судя по всему, ее желание рожать в Севилье представлялось им абсолютно естественным.
Ана и доктор Рамирес позаботились о Фрэнсис. Ей была предоставлена хотя и небольшая, но отдельная палата, совсем рядом с операционной. Из окна палаты открывался приятный вид на только что разбитые лужайки с жесткой испанской травой, рощицей молодых пальм и скамейками, выкрашенными в столь любимые севильцами желтые, белые и розовые тона. В парке стояло также несколько больших круглых бетонных клумб, правда, еще без цветов. Пожилой испанец в потертом комбинезоне любовно поливал насыпанную в них красноватую землю. За пальмовой рощицей виднелись жилые дома северного района Севильи, украшенные, словно челками, свисающим с балконов бельем. Еще дальше за ними возвышались несколько островерхих церковных зданий – видимо, там стоял монастырь. Позолоченное распятие, укрепленное на самом высоком из них, ярко блестело на солнце.
Сама палата тоже была новенькая, с иголочки, чистенькая и вылизанная, с белыми стенами, белым полом, белой кроватью, белой тумбочкой, белым тазиком и зеленоватыми шторами. На тумбочке стояла ваза с желтыми розами и карточкой: „От Аны. С наилучшими пожеланиями". Других цветов и карточек не было. Комнату можно было бы назвать безликой, однако Фрэнсис она представлялась белым листом бумаги, на котором вот-вот должно быть что-то написано.
Фрэнсис присела на белый пластиковый стул, стоявший у окна. Она переоденется в больничный халат и ляжет в кровать, когда ей скажут, но не раньше. Медсестра обещала вернуться через пять минут, и Фрэнсис не сомневалась, что так оно и будет. А пока она посидит на стуле, настраиваясь на то, что ей предстоит, и посмотрит на старика, поливающего клумбы. Он что, собирается сажать семена? Разве стоит делать это в декабре, пусть даже в Севилье, в такой мягкий солнечный день, который неожиданно может превратиться в ветреный и холодный, как тот, отстоящий теперь почти на два года назад, когда Луис последовал за ее такси в аэропорт и в течение нескольких часов убеждал остаться?
Тогда она не осталась. И была горда тем, что не осталась. А теперь, посмотрите на нее, беременную от Луиса, в этой испанской больнице. Последние месяцы были для Фрэнсис такими необычными, что она уже почти не помнила себя той, которой была раньше. А вскоре она опять станет другой, станет матерью, и у нее начнется новая жизнь.
После последнего приезда в Севилью Фрэнсис несколько недель прожила в квартире Аны. Первоначально планировалось, что она проведет это время в номере Луиса в его гостинице. Луис очень хотел этого, правда, сам собирался на этот период перебраться в Мадрид. Но неожиданно на пути этих планов возникло препятствие в виде Хосе. Он был в ярости от беременности Фрэнсис. Раньше он любил ее, даже восхищался ее остроумием, но теперь она вызывала в нем ярость. Хосе ничего не имел против того, чтобы у его отца была подруга. Конечно, подруга-англичанка – это что-то необычное, но Хосе мог смириться и с этим, но никак не с тем, что эта подруга забеременела от его отца и собирается рожать в Севилье, городе, где живет сам Хосе, где живут его мать и бабка, где Гомесов Морено знают и уважают. Для Хосе была невыносима мысль и о том, что у его отца скоро будет еще один ребенок. Пусть он еще долго будет только малышом, но когда-нибудь он может поставить под угрозу уже абсолютно привычное для Хосе положение единственного сына и наследника. Хосе не мог даже допустить мысли о том, что вся эта ситуация могла возникнуть по вине его отца. Это исключено! Значит, во всем виновата только Фрэнсис.
Хосе исключил встречи с ней. Он не отвечал ей по телефону. В ответ на просьбу Фрэнсис как-то повлиять на сына Луис заявил, что ничего не может поделать. Он грустно сказал ей:
– Ты должна была предполагать все это с самого начала.
Теперь он никогда не сердился на нее, был добр и внимателен, исправно звонил ей каждый день, справляясь о здоровье, но отклоняя все ее попытки поговорить по душам.
– Ты знаешь, что такое моя семья и что такое Испания. Если ты приняла решение, то должна быть готова к его последствиям. А ты отважилась принимать решения и за себя, и за меня.
– Мне казалось, что Хосе относится ко мне дружески.
– Он считает, что ты его обманула.
– Но Ана…
– Ана – это другое. Она мыслит более современно, чем Хосе, хотя и приходится ему теткой. Однако зачем я тебе все это говорю? Чего я волнуюсь? Ты знала, на что шла, Фрэнсис, ты знала. Я ничего не скрывал от тебя, я говорил все как есть. Почему ты думаешь, что если изменилась сама, то и все вокруг должно измениться в угоду тебе?
– Потому что происходящее со мной кажется мне таким естественным…
– Пожалуйста, не продолжай, – сказал Луис, – не надо.
Фрэнсис нагнулась и достала из стоящей на полу сумки два письма. Одно было от Барбары, другое от Сэма. В обоих речь шла о домах – новых домах, где они уже жили или собирались поселиться. Фрэнсис прочла письма несколько раз и каждый раз удивлялась тому, какое огромное ощущение спокойствия и поддержки они ей дают. Барбара писала, что ее квартира расположена в многоэтажном доме в Лэнсдауне, в хорошем районе. Квартира с балконом, очень солнечная, с красивым видом, открывавшимся из окон. После одноэтажного дома, конечно, раздражает необходимость подниматься по лестнице, но владелец скоро установит лифт, что будет очень кстати, когда Фрэнсис приедет с малышом. Часто приходит Уильям, приносит книги, цветы и необычные сорта сыра.
„Я думаю, он по-прежнему навещает и Джулиет, так что для него мало что изменилось. Тебя же, напротив, ждут большие перемены, и надеюсь, ты не будешь разочарована. В жизни часто так бывает: ты выбираешь что-то абсолютно подходящее для тебя, но потом вдруг с удивлением обнаруживаешь, что последствия твоего выбора оказываются не столь желанны. Но свою природу не обманешь, особенно если приходишь к ее пониманию в зрелом возрасте. Я думаю о тебе". Подписано письмо было: „С любовью, твоя мама". Насколько помнила Фрэнсис, Барбара с давних пор не любила, чтобы ее звали „мама", ей больше нравилось строгое слово „мать". Но Лиззи и Фрэнсис упорно называли ее „мама", потому что так называли своих и чужих матерей все девочки в их школе – „моя мама", „мама Линн", „мама Сэлли"… Конечно, для Барбары это было страшное слово. Действительно, никому бы и в голову не пришло считать ее образцом материнства. Но письмо получилось хорошее, теплое и, как ни странно, произвело на Фрэнсис большее впечатление, чем более, с первого взгляда, любящее, заботливое, однако и более жалостливое письмо от Уильяма, переполненное страхами за дочь. Письма от Уильяма не подразумевали наличия у Фрэнсис способности к ответственному, самостоятельному выбору и пониманию всех его последствий.
Письмо Сэма было очень милым и жизнерадостным. Он по-детски просто объяснил, что написание письма входило в его домашнее задание по английскому, и он подумал, что, кстати, мог бы написать это письмо ей. Сэм писал, что их будущий новый дом великолепен, поскольку вплотную примыкает к площадке для игр парка Ленгуорта. Кроме того, спальня Сэма будет расположена в своеобразном мезонине. Дедушка будет жить в комнатах, расположенных в боковой пристройке, а в гараже для мамы устроят студию. Сэм писал также, что ему купили новые футбольные бутсы с красными шнурками (разумеется, великолепные), а Дэйви начал учиться играть на скрипке. Он занимается дни и ночи напролет, и звуки его скрипки напоминают визги кошки, которую дергают за хвост. Гарриет сделала очень короткую стрижку, папа недавно переболел гриппом, а Алистер влюбился в новую заведующую школьной столовой. Сэм полагал, что Фрэнсис известно, что в Севилье выращивают великолепные апельсины, а вот футбольная команда у них отвратительная и не идет ни в какое сравнение с блестящими командами из Мадрида или Бильбао. В конце он написал: „Уф, 150 слов! Конец задания. Можно остановиться. Хорошего тебе малыша. С любовью, Сэм".
От Лиззи ничего не было, хотя ее рукой был надписан конверт с письмом Сэма. Не было даже маленькой приписочки на помятом послании от племянника. Обижаться тут было не на что – ведь Фрэнсис сама хотела, даже требовала, чтобы Лиззи оставила ее в покое со своими заботами. „Думай о хорошем, прекрати эти пустые разговоры, занимайся конкретными делами", – говорила сестре Фрэнсис. Вот теперь у Лиззи и появилось это дело в виде одного из старых домов эпохи короля Эдуарда, что вытянулись в ряд вдоль одной из сторон городского парка Ленгуорта. Задние дворы домов отделяла от парка липовая аллея, а с внешней стороны у них имелись одинаковые низкие двустворчатые ворота, выходившие прямо на улицу. От нового дома было легко добраться пешком и до школы, и до „Галереи", и до боулинг-клуба, членом которого теперь стал Уильям. Он вступил в клуб больше для того, чтобы поддразнить Джулиет, но неожиданно затея эта пришлась ему по душе. „Я даже обнаружил у себя некоторые способности к боулингу, – писал он в письме. – Спорт этот, конечно, не для героев, но он тоньше, чем ты думаешь".
Внезапно перед глазами Фрэнсис, словно наяву, возникла эта картина: лужайка перед домом, уставленная велосипедами; хлопающие двери и снующие повсюду дети; развешиваемое по воскресеньям выстиранное белье; звуки музыкальных инструментов детей; серьезные разговоры за едой на кухне; шум дождя и жалобное мяуканье Корнфлекса, просящегося с улицы в дом. Все это показалось ей вдруг до боли родным и одновременно ужасно далеким.
Дверь палаты открылась. Вошла медсестра – маленькая аккуратная испаночка с гладко зачесанными черными волосами. Она бесшумно ступала по полу ножками в белых тапочках.
– Сеньора Шор?
– Да, – отозвалась Фрэнсис.
– Вы следите за интервалами между схватками?
– Да, они повторяются через каждые пять минут, – сказала Фрэнсис. Она склонилась над сумкой, убирая письма. Они были из Англии, из прошлого. А она сейчас в Испании, на пороге будущего.
– Фрэнсис?
Она открыла глаза. Над ней склонился Луис. Он был одет в деловой костюм, а в руках держал большой букет цветов.
– Здравствуй.
– Как ты себя чувствуешь? Все прошло нормально?
– Да, – сказала Фрэнсис, с трудом усаживаясь в кровати. – Все прошло нормально. И достаточно легко. Наверное, это то немногое, что я могу научиться делать хорошо.
Луис положил цветы в изголовье кровати. Он выглядел взволнованным.
– Я примчался, как только узнал…
– Спасибо, – вежливо отозвалась Фрэнсис. Несколько секунд он всматривался в ее лицо, затем наклонился и поцеловал ее в лоб.
– Было очень больно?
– Конечно, без боли здесь не обойтись. Но доктор Рамирес мне очень помогла. Кроме того, эта боль – особенная, она созидающая. Хочешь посмотреть на него?
Луис взял ее руки в свои.
– Да, да, конечно…
Фрэнсис показала взглядом в ноги кровати, где стояла аккуратная пластмассовая кроватка-колыбелька на резиновых колесиках.
– Обычно кроватка стоит рядом со мной, и я все время смотрю на него. Но, когда я засыпаю, они почему-то откатывают ее. Иди и посмотри.
– Да, – сказал Луис, не двигаясь. – Мальчик.
– Да. Маленький мальчик. Со светлыми волосами и темными глазами. Как он мог получиться таким?
– Ты выглядишь счастливой!
– Еще бы мне не быть счастливой! – почти закричала Фрэнсис. – Я на седьмом небе. Я никогда в жизни еще не чувствовала себя созидателем. Может быть, завтра я буду плакать, так со многими случается, но сегодня мне принадлежит весь мир!
Он слегка сжал ее руки и отпустил их. Затем встал, прошел к ногам кровати и заглянул в колыбельку. Он, казалось, делал это с опаской.
– Возьми его на руки, – сказала Фрэнсис. Он сделал беспомощный жест и засмеялся.
– Взять?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35