Она повернулась, стараясь выглядеть спокойной.
Уильям подумал, что всю свою жизнь Барбара старалась не выказывать чувств, за исключением, пожалуй, крайнего гнева.
– Я не против того, чтобы у Фрэнсис был роман. В конце концов, я не против и того, что он иностранец.
– Слава Богу!
– Но ведь на этот раз она серьезно влюблена! Уильям внимательно посмотрел на нее.
– Что?
– Она по-настоящему влюблена. Глубоко и серьезно.
– Ну и…
– Он женат.
– Да. Я знаю.
– Ей будет больно…
Уильям положил свой тост на тарелку.
– Я не понимаю…
– Конечно, ты не понимаешь. Ты никогда ничего не понимаешь. У тебя все просто. Да пойми ты, что Фрэнсис влюбилась в женатого католика и их отношения обязательно закончатся слезами, большую часть которых прольет именно Фрэнсис.
Уильям снова взялся за тост. Его рука немного дрогнула, и капля джема упала на джемпер.
– Почему ты не можешь позволить ей спокойно наслаждаться своим счастьем? Даже если в будущем у нее возникнут какие-то проблемы, сейчас ведь их нет. Почему тебе просто не порадоваться за нее? Что ты раскаркалась, как злая ворона?
– У тебя на джемпере джем, – сказала Барбара. – Я же говорила, что ты его испачкаешь.
– Замолчи! – взорвался Уильям. Он швырнул свой тост через всю кухню и проследил, как тот приземлился джемом вниз, в корзину с выглаженным бельем.
– Эти мужчины, – явно сбавляя тон, проговорила Барбара, – эти неисправимые романтики! Какой смысл радоваться по-дурацки тому, что рано или поздно обернется трагедией? К счастью, я не разделяю твоей романтической сентиментальности.
Уильям нагнул голову и уставился в стол. В который уже раз он с сожалением подумал о том, что в английских семьях, принадлежащих к среднему классу, уже давно не принято бить жен.
– Не думай, что я не люблю Фрэнсис, – сказала Барбара, – и не думай, что я ее не понимаю. Именно потому, что я ее люблю и понимаю, я не собираюсь играть в идиотскую игру, прикидываясь, будто она обрела многообещающее будущее, когда это совсем не так. А сейчас я пойду заправлять кровати и оставлю тебя разбираться с тем, что ты натворил в корзине с чистым бельем.
Она вышла, важно закрыв за собой дверь. Уильям слышал ее тяжелые и ровные шаги на лестнице, потом они протопали по площадке и раздались уже в спальне, поглощенные затем звуками радио, которое Барбара в таких случаях всегда включала вызывающе громко.
Уильям встал, подошел к раковине для мытья посуды и почистил свой джемпер мокрой тряпочкой. Он посмотрел в окно. За окном открывался тот же вид, что и сорок лет тому назад, когда Барбара сообщила ему, что у нее будет двойня. Те же ровные красивые поля, те же изгороди, те же ряды тополей с могучими стволами. Единственное изменение состояло в том, что на ферме за ближайшим полем поставили уродливую силосную башню и еще более уродливый амбар, выкрашенные неестественно зеленой краской и теперь уже расцвеченные пятнами ржавчины.
Уильям оперся о край раковины. Возможно, он романтик. Возможно, он считает, что, какие бы трудности ни ждали Фрэнсис впереди, они стоят ее нынешнего ощущения счастья. Возможно, каким-то инстинктом, совершенно не принимающим в расчет реальные факторы (а он всегда в большей степени уважал чувства, чем логические построения), он улавливал понимание того, что любовь никогда не проходит бесследно, даже если она кончается.
И все же Барбара, при всем ее сложном характере, давая трезвые оценки реального хода вещей в этот момент, когда Фрэнсис испытывает только радость, совершенно права. И, конечно же, Барбара является матерью его дочерей (хотя инстинкт материнства получал у нее порой весьма странные проявления) и стремится уберечь их от невзгод, пусть иногда и методами, вызывающими у Уильяма неприязнь. В конце концов, удивительно хотя бы то, что Барбара воспринимает нынешнее счастье Фрэнсис вполне серьезно, а не хмыкает презрительно над тем, что кто-то где-то в здравом уме может не считать само понятие романтической любви абсолютной чепухой.
Уильям широко зевнул и отвернулся от окна. Бедные двойняшки, бедные маленькие двойняшки, у вас сейчас сплошные проблемы. У Лиззи проблемы в настоящем, у Фрэнсис – в будущем, даже если сама она о них еще не знает.
Он вспомнил, как думал, когда его дочери были плаксивыми младенцами, что никто не решился бы заводить детей, если бы заранее знал, как изматывает уход за ними. Какие наивные мысли роились тогда у него в голове! Теперь, с высоты родительского опыта, он понимает, что те годы младенчества двойняшек были золотыми годами его отцовства. И причина тут проста – тогда он был вполне в состоянии сделать своих дочерей довольными и счастливыми.
Он пересек кухню и заглянул в корзину для белья. Тост лежал на его тщательно выглаженной и сложенной пижаме, светло-голубой в более темную голубую же полоску. Постояв несколько минут над корзиной, он решил оставить все как есть.
Новый управляющий отделением банка в Ленгуорте был моложав, У него было узкое лицо и короткая стрижка. Он носил один из тех мрачноватых невыразительных костюмов, в которых сегодня на работу ходят все, кроме фермеров и автослесарей.
– Я рад, мистер Мидлтон, этой возможности встретиться с вами, – сказал он Роберту.
„Почему встретиться? – подумал Роберт. – Он хочет подчеркнуть разницу между встречей и знакомством? В любом случае, это же они меня вызвали".
– Вы просили меня зайти.
– Да, действительно. Насколько я помню, письмо было адресовано и вам, и миссис Мидлтон. Я, честно говоря, ожидал, что…
– Как я уже говорил вашему секретарю, миссис Мидлтон по будням работает в школе Уэстондэйл в Бате.
Управляющий поднял брови и поджал губы.
– Вы проинформировали нас?
– Почему мы должны были вас информировать?
– В вашем нынешнем положении, – управляющий заговорил тоном, который подразумевал, что задолженность Роберта равнозначна по крайней мере уголовному преступлению, – вы должны информировать нас обо всем.
Роберт открыл было рот, чтобы выкрикнуть: „Не смейте разговаривать со мной таким тоном!" – но промолчал. Чего он этим добьется, кроме кратковременного выброса адреналина в собственные вены? А потом нужно будет извиняться, сознательно обеспечивая противнику выгодные позиции. Роберт бросил взгляд на рыжеватые волосы банкира, его бесцветные, почти без ресниц глаза. Кожа управляющего еще носила отпечатки юношеских прыщей. Он не только выглядел как противник, ему, похоже, это даже нравилось.
– Пожалуйста, садитесь, мистер Мидлтон. Роберт неохотно подчинился и выбрал кресло, обитое черно-серой шерстью. Управляющий сел в свое кресло за столом и сложил руки на толстой папке, в которой, видимо, находились финансовые отчеты Мидлтонов.
– Боюсь, мистер Мидлтон, я не могу больше терпеть эту ситуацию.
– Как вы смеете использовать слово „терпеть"? – вскричал Роберт, забыв о решении сдерживаться. – Как вы смеете? Ваше учреждение всего лишь предоставляет клиентам услуги, и, позвольте напомнить, дьявольски дорогие услуги. Вы не комитет по этике, который имеет право судить заблудших.
Управляющий с болезненной гримасой на лице посмотрел на свои руки, как будто ждал, пока неприятный запах улетучится из комнаты.
– Наша кредитная комиссия, то есть кредитная комиссия головного отделения в Бате, ранее уже требовала от вас принятия неотложных мер для безусловной и скорейшей выплаты основной части долга. Тогда, если вы помните, было выдвинуто условие о том, что вы существенно снизите сумму непокрытой задолженности в течение девяти месяцев. Этот период истек, а ваш долг фактически не уменьшился. Руководство банка беспокоится, что таким образом долг „зависает", мистер Мидлтон.
– Зависает?
– Под этим подразумеваются опасения того, что вы, мистер Мидлтон, привыкнете к этому долгу и не будете предпринимать по нему ничего, кроме выплаты процентов.
Роберт на секунду опустил взгляд. Голова у него плыла. Ему не верилось не только в то, каким образом разговаривал с ним этот рыжеватый управляющий, ему не верилось и в то, что именно тот говорил. Роберт глубоко вздохнул.
– Вам не приходит в голову, что факт существования этого долга висит на нас в тысячу раз более тяжелым бременем, чем на вас? И причина этого проста – этот долг ставит под угрозу все, чего я и моя жена добились за восемнадцать лет. Вы что, считаете, что в нынешней ситуации мы спокойненько посиживаем, а не напрягаем каждый нерв и мускул в стремлении хоть как-то улучшить ее? Что еще, по вашему мнению, заставило мою жену взяться за работу на стороне, как не стремление найти источник средств для покрытия ваших огромных процентов по кредиту и таким образом пустить прибыль от художественного салона на возврат самого кредита? Моя жена, очень талантливая и образованная женщина, вынуждена делать работу, на которую и ваши клерки не согласились бы.
– Извините, – перебил управляющий, – но личные моменты здесь не нужны.
– Но что еще мы можем сделать? – почти прокричал Роберт. – За малую прибыль мы сейчас работаем с большим напряжением, чем когда-либо. Что еще можно от нас ожидать?
Управляющий сменил позу. Теперь его локти стояли на столе, а кончики пальцев были сведены на уровне лица. Жест показался Роберту одновременно и властным, и ханжеским.
– Наша кредитная комиссия…
По непонятной причине Роберт почувствовал, что почва уходит у него из-под ног.
– Наша кредитная комиссия, – продолжал управляющий, глядя в глаза Роберту, – требует безусловного подтверждения того, что основная часть долга по кредиту будет уплачена в ближайшем будущем.
– И как, черт возьми, я могу предоставить такое подтверждение?
– Очень просто, мистер Мидлтон. Выставив ваш дом на продажу.
Дженни стояла на небольшой площадке перед дверью в офис „Галереи" с подносом, на котором виднелась маленькая бутылочка минеральной воды и сандвич с тунцом. Роберт находился внутри офиса; дверь была плотно закрыта. Было уже около трех часов, а он, как она знала, еще не обедал. Она тихонько постучала.
– Кто там? – спросил Роберт. – Это я, – ответила Дженни.
– А, Дженни, заходите.
Она осторожно открыла дверь. Он сидел за столом, а вокруг него лежали папки-скоросшиватели с банковскими документами.
– Я подумала, что вам надо хоть немного перекусить. Ведь вы не обедали.
– Да, не обедал. Очень мило с вашей стороны.
– Сандвич с тунцом. Это все, что осталось в кафе наверху. Думаю, он ничего.
– Спасибо.
Она поставила поднос на приставной столик.
– Это минеральная вода. Может, вы хотите кофе? Он посмотрел на нее. Лицо у него было очень бледным.
– Дженни.
– Да, – ответила она.
– Присядьте на секунду.
Она села на ближайший вращающийся стул, сложив руки на коленях. На секунду в комнате повисло молчание, затем Роберт вдруг, без всякой преамбулы, произнес:
– Мы должны продать Грейндж.
Она слабо вскрикнула, ее руки взметнулись к лицу.
– Нет…
– Да, мы должны, – сказал Роберт. – Сегодня утром я был в отделении банка. У нас было девять месяцев для того, чтобы уменьшить основную задолженность. Ничего не вышло. Мы еле-еле успевали платить проценты. И вот они захлопывают дверцу.
Дженни на секунду представила себе свой небольшой дом, который после смерти Майка стал для нее чем-то большим, чем просто жилище. Она представила столь знакомый и дорогой для нее фасад, увитое плющом крыльцо, окна мансарды, которые выступали в крыше словно удивленно поднятые брови, и с каким-то испугом ощутила, каким бы ударом для нее была даже потенциальная угроза потерять его.
– О, Роб!..
Он взял сандвич и послушно откусил кусок.
– Я не знаю…
– Она обожает этот дом, – продолжил Роб, кладя надкушенный сандвич на поднос. – Она положила на него глаз с того момента, как мы приехали в Ленгуорт. Мы часто гуляли с ней около него по уик-эндам, говоря друг другу: „Когда-нибудь, когда-нибудь…" и строя планы, как бы мы украсили его. Когда наконец мы получили дом, она вложила в него всю душу. А теперь вот мне нужно сказать ей, что у нас его забирают.
– Может…
– Может, что?
– Может, – сказала Дженни, сжимая свои маленькие аккуратные руки, – банку будет достаточно, если вы дадите объявление о продаже, а дела пойдут потом лучше, и вам не придется в действительности его продавать?
– Они требуют минимум сто тысяч фунтов через шесть месяцев.
Роберт и Дженни посмотрели друг на друга.
„Сто тысяч фунтов, – со страхом подумала Дженни, – было намного больше той суммы, которую страховая компания в конце концов выплатила после гибели Майка в автомобильной катастрофе". Вообще все, что она имела, включая дом, стоило гораздо меньше суммы долга Мидлтонов. Она похолодела при мысли об этом.
– Лиззи такая мужественная и сильная, – проговорила она. – Я уверена, она выдержит это известие. Она придумает какой-то выход.
– Правда? – с надеждой спросил Роб. Он посмотрел на простое милое лицо Дженни, накрахмаленный воротничок ее блузки, аккуратную нитку жемчуга, ниспадающую на застежку ее жакета. Неожиданно он почувствовал, что ее облик дает ему ощущение покоя и постоянства. Ему вдруг почти захотелось броситься к ней, спрятать голову у нее на груди и попросить ее успокоить его, пообещать ему, что наутро все уже будет в порядке.
Сдержав себя, он сказал:
– Проблема в том, что думать уже не о чем. Мы уже передумали и перепробовали все.
Он попросил Дженни закрыть „Галерею" и рано ушел домой вместе с Сэмом и Дэйви, которых Дженни, как обычно, забрала из школы и напоила чаем. Сэму не нравилось, что его забирала Дженни. Он почему-то боялся ее и подсознательно в ее присутствии вел себя спокойно. Это шло вразрез с его обычной манерой, и в качестве компенсации по пути из „Галереи" в Грейндж он становился просто ужасен. Он сыпал неприличными словами и кидался на дорогу, как камикадзе, так что обычно Роберт приходил с ним домой очень взвинченный. Если Лиззи успевала сама забрать мальчиков из „Галереи", то они возвращались в ее разбитой машине, а это лишало Сэма возможности проявить все свои хулиганские наклонности, поскольку путешествие занимало всего три минуты.
Когда Роберт привел Сэма и Дэйви домой (при этом Дэйви угрожающе пыхтел, так как Сэм сказал ему, что его лицо похоже на задницу бабуина), он увидел, что Алистер сидит на кухне и ест овсяные хлопья, горстями доставая их из коробки и отправляя в рот. При этом он не отрываясь читал комикс. Гарриет нигде не было видно.
– Привет, – сказал Роберт.
Алистер отправил в рот очередную порцию хлопьев, рассыпая их по столу, и ничего не ответил отцу.
– Прекрати! – крикнул Роберт, – Отвечай, когда я с тобой разговариваю, и перестань есть хлопья, если не можешь есть их по-человечески.
Сэм выскользнул из кухни в своем стремлении попасть к телевизору, а все еще пыхтящий Дэйви поплелся за ним.
Алистер медленно оторвал взгляд от комикса и с удивлением посмотрел на отца.
– Прошу прощения?
– Ты слышал, что я тебе сказал.
Роберт потянулся и вырвал у него коробку с хлопьями и комикс.
– Извини, но…
– Пойди возьми щетку и совок и убери это безобразие. Потом садись готовить урони, пока я не позову тебя к ужину.
– В настоящее время, – заявил Алистер, – я даже отдаленно не склонен к принятию ужина.
– Тогда можешь оставаться голодным, мне все равно.
Алистер предусмотрительно отошел в сторону, чтобы на всякий случай быть подальше от отца.
– Должен сказать, ты вне себя. Что случилось? Роберт подошел к холодильнику и начал доставать баночки и продукты, завернутые в фольгу и вощеную бумагу.
– Делай, что я тебе сказал, Алистер. Где Гарриет?
– Не спрашивай меня. В последний раз она была замечена на рыночной площади с Хизер. Видимо, они стояли в очереди к Джэймсу Пэрду, что указывает на абсолютное отсутствие вкуса у моей дорогой сестры.
– Алистер, – сказал Роберт, доставая противень и укладывая на него аккуратными рядами итальянские сосиски, – если ты не пойдешь и не возьмешь совок, я тебя отлуплю.
Алистер медленно вышел из кухни и вполголоса заметил Корнфлексу, который с интересом высунулся на шум из своего ящика, что разозлиться – это значит признать свое поражение перед противной стороной.
Роберт добавил на противень разрезанные пополам помидоры и несколько вялых консервированных грибов (мальчики никогда не станут их есть, а вот Гарриет съест, если только придет домой). Затем поставил противень на верхнюю полку духовки. Ему вдруг захотелось немного виски, но он тут же отказался от этой мысли, сказав себе, что еще всего лишь двадцать минут шестого, и вспомнив, что с Рождества виски в доме вообще нет.
Алистер вернулся с совком и метелкой и собрал ими примерно две трети рассыпанных хлопьев. Подойдя к мусорному ведру, он ссыпал туда мусор так, что его большая часть вновь попала на пол.
– Вот, папа, я искренне надеюсь, что ты удовлетворен, – саркастически заметил мальчик отцу и выплыл из кухни, оставив дверь открытой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35