Отодвигались стулья, дамы звали своих кавалеров, кавалеры спешили им навстречу, кучеры громко сзывали остальную прислугу. Клумбы были вытоптаны так, что от них и следа не осталось. Буржуа убегали с лепестками раздавленных роз на туфлях.
Судейские быстро оформляли бумаги. Я из-за плеча Гийома наблюдала, как к Клавьеру подпорхнула яркая девица, крашеная, рыжеволосая, нарумяненная, в броском алом платье, очень узком и очень декольтированном. Она щебетала ему о чем-то. Я отошла в сторону от Гийома, уже не считая нужным, чтобы он меня прикрывал. Клавьер, повернувшись, мельком поглядел на меня, потом снова обернулся и посмотрел уже внимательно. По его взгляду ничего нельзя было понять. Зато я видела, как решительно он снял руки девицы со своей шеи.
Слезы мгновенно высохли у меня на глазах. Конечно, мое положение было незавидным, но мне, по крайней мере, нечего было стыдиться. А он был в компании девицы, в которой любой бы узнал даму с улицы, причем даму самого низкого пошиба. Гм, его вкусы явно снижаются. После Луизы Конта и Терезы Кабаррюс – эта рыжая?
Девица тоже смотрела на меня и моргала накрашенными ресницами. «Все-таки, – подумала я насмешливо, – он при своих-то деньгах мог бы найти себе кого-то и получше».
– Мое почтение, – произнес он, касаясь рукой шляпы. Усмехаясь, я пошла к выходу, очень довольная тем, что меня сопровождает Гийом. Раньше я, если признаться честно, относилась к Клавьеру с некоторой опаской. Теперь боязнь исчезла. Теперь я только ненавидела его, но ничуть не опасалась. Да и чего мне было опасаться? У меня уже нечего было отнять.
– Как молчаливы вы стали, дорогая! – сказал он мне вслед. Я шла к воротам не оборачиваясь. Мне казалось, мы видимся в последний раз, и меня очень подмывало сказать ему об этом, но я сдержалась. Он ведь теперь не знает, ни где я живу, ни что собираюсь делать. Пусть лелеет свои планы сколько угодно – я в них никак не вписываюсь.
Да и вообще, я не разговариваю с такими невежами, которые в моем присутствии даже не считают нужным обнажить голову, а уж с такими невежами, как Клавьер, – и подавно.
3
С Гийомом мы распрощались у Нового моста. Я была рассеянна и невнимательна. Поглощенная собственными мыслями, я уже не воспринимала его всерьез. Настоящего прощания не получилось, я все говорила невпопад. Он осмелился еще раз поцеловать меня. И лишь потом, глядя на его удаляющуюся фигуру, я вдруг опомнилась, хотела его окликнуть – ведь он все-таки на фронт уходит, но очень быстро раздумала. Зачем все это? Он не хочет дружбы, а всего остального не хочу я.
Моего возвращения домой ждали. Едва я вернулась к себе на улицу Турнон и перемолвилась о чем-то с консьержкой, как ко мне подошли три вооруженных человека.
Я невольно попятилась, ибо уже была научена остерегаться незнакомых людей. По их одежде нельзя было понять, кто они такие. Одеты просто, ничего лишнего, но вместе с тем вид у них не бедный. Один из них, высокий, сухощавый и державшийся наиболее уверенно, напомнил мне кого-то. Сабля на перевязи, кожаная портупея, сапоги выше колен. Второй, тоже высокий, но более коренастый, был в таких же сапогах. Третий, плотный и упитанный, был одет, как клерк, в чулках и туфлях.
– Кто вы? – спросила я сдавленным голосом. Теперь, накануне отъезда в Вену, мне очень не хотелось осложнений.
– Мадам Шантале, – сказал главный из них очень тихо, – не бойтесь нас. Мы пришли к вам с самыми добрыми намерениями.
Я смотрела на них почти враждебно. В голосе говорившего звучал легкий английский акцент, хотя мужчина не был похож на англичанина. Черные до плеч волосы, смуглое лицо – настоящий южанин. Впрочем, акцент давал надежду на то, что передо мной не революционер.
– Что вам угодно? Я вас не знаю.
– Разрешите нам подняться к вам, мадам Шантале. Я обвела взглядом его спутников: они молчали.
– Я впервые вас вижу и не понимаю, почему, собственно, вы ко мне обращаетесь…
– Мы вынуждены делать это, мадам Шантале. Судьба королевы в опасности.
Я вздрогнула, поразившись такой неосторожности, и оглянулась на консьержку: не слыхала ли она этих слов? Потом, опасаясь, как бы незнакомцы снова не сболтнули лишнего, заспешила вверх по лестнице, мгновенно открыла дверь квартиры. Гости вошли, сразу направились в столовую. Я кусала губы от досады. Эти люди говорят мне о королеве! Так откуда же они узнали, кто я, где живу, если я была твердо уверена, что обо мне никто-никто не знает и сама королева, пожалуй, думает, что я нахожусь в эмиграции?
– Я вам сразу скажу, – выпалила я рассерженно, – что я не та, за кого вы меня принимаете. Я никогда не имела ничего общего с королевой.
– Здорово же вас запугали революционеры, мадам де ла Тремуйль де Тальмон. И это говорите мне вы – дочь знаменитого генерала королевской гвардии, вдова принца д'Энена, ближайшая подруга королевы и одна из первых дам королевства…
Я попятилась.
– Вы не могли бы, по крайней мере, говорить тише?
– Мадам, – сказал главный из этой тройки, – позвольте вам представиться. Я – барон де Батц, это – мой друг маркиз де Гиш, а это – мой секретарь Дево.
– Уходите немедленно, – сказала я, резко его обрывая. – Я не хочу иметь с вами ничего общего. С какой стати вы осмеливаетесь навязывать мне это знакомство? Я вас не звала, и единственное, чего я хочу сейчас, – это чтоб вы сию же минуту ушли из моего дома!
Голос у меня дрожал. Барон де Батц подался вперед, схватил меня за руки, сжал мои пальцы в своих ладонях и заговорил быстро, горячо, с пылкостью истинного южанина:
– Успокойтесь, сударыня. Мы не революционные шпионы. Мы свои. Мы хотим спасти королеву. Разве вы не видите, что творят секции?
– Какие еще секции? – сдавленным голосом произнесла я.
– Революционные секции. Они объединяются, чтобы низложить государя. Они уже создали свой центральный комитет.
– Я не интересуюсь политикой, оставьте меня в покое!
– Так вы дождетесь, что политика заинтересуется вами. Мария Антуанетта в опасности, вашей подруге грозит смерть! Еще несколько дней, и все будет потеряно.
– Я ничем не могу помочь! – твердила я, как заклятье.
– Так попытайтесь хотя бы! Ее высочество ландграфиня Гессен-Дармштадтская сейчас в Париже инкогнито. Она может спасти королеву, может помочь ей бежать, выехать за пределы Франции. Но Мария Антуанетта отказалась от ее помощи под предлогом того, что не может оставить сына и мужа.
Я смотрела на него во все глаза и ни слова не воспринимала. Меня занимало совсем другое: лишь бы не прицепилась ко мне какая-нибудь новая напасть накануне отъезда в Вену! Прежде всего я должна получить паспорт.
– Вы понимаете, сударыня? Королева отказалась от побега. А между тем чернь приходит в движение. Пройдет день-два, и Тюильри подвергнется жесточайшему нападению. Кто знает, сможет ли дворец выдержать этот натиск. А Мария Антуанетта подвергается наибольшей опасности – ее ненавидят больше всего.
– Ну и что? – спросила я машинально. – Я ничем не могу помочь. Я больше не поддерживаю роялистов, потому что мне надо получить пас…
– Вы или безумны, или сами не понимаете, что несете! Этот грозный окрик привел меня в чувство. Я, пожалуй, впервые осознанно посмотрела на того, кто называл себя бароном де Батцем. Укоры совести, давнее чувство дружбы к королеве боролись во мне с недоверием.
– Чего вы хотите?
– Наконец-то! – выдохнул он. – Я хочу, сударыня, чтобы вы попытались уговорить королеву согласиться на побег.
Я нахмурилась. Как можно верить ему? Я не имела права быть доверчивой. Нынче аристократке попасть в тюрьму проще простого. Возможно, он подослан Коммуной, чтобы проверить, достойна ли я паспорта. Мне нельзя было рисковать.
– Доказательства, – сказала я твердо. – Я хочу видеть доказательства.
Они переглянулись.
– Доказательства? – спросил барон. – Я могу дать вам ответ королевы на предложение ландграфини. Дево, ну-ка, подайте его сюда!
Я быстро перелистала письмо, прочла несколько строк. Стиль явно принадлежал королеве:
«Нет, графиня, хотя я и сознаю всю цену вашего предложения, я не могу его принять. Ради дорогих мне людей, чье несчастье я разделяю и которые, что бы о них ни говорили, мужественно несут свой крест и заслуживают всяческого сочувствия, я посвятила свою жизнь долгу. Если бы все, что мы делаем и терпим, принесло когда-либо счастье нашим детям – вот единственное желание, которое я осмеливаюсь лелеять. Прощайте, графиня! У меня отобрали все, не заберут никогда только сердце – и оно всегда будет любить вас, не сомневайтесь в этом, это было бы единственным несчастьем, которого я бы не перенесла».
Недоумевая, я посмотрела на барона.
– Вы понимаете? – воскликнул он, неправильно истолковав мой взгляд. – Все средства испробованы, королева не дает себя уговорить. Вы были очень дружны с ней. Попробуйте повлиять на ее величество.
– Заберите это, – резко сказала я, бросая письмо на стол. – Эта бумага написана не рукой королевы.
Гости переглянулись.
– Разумеется, ведь королева ничего не пишет сама, опасаясь шпионов. Письмо передавалось в коробке из-под шоколада, самыми изощренными способами…
Я возмутилась.
– Не морочьте меня, ради Бога! Я не виделась с королевой почти восемь месяцев. Я ничего не знаю о том, что намереваются делать в Тюильри. И я не сделаю ни шагу, пока не буду уверена, что вы не подосланы Коммуной.
– Но, мадам, – растерянно произнес маркиз де Гиш, – время не терпит, а…
– А мои дети нуждаются в матери, а не в узнице Ла Форс, – резко продолжила я.
Барон де Батц окинул меня мрачным взглядом. Я видела, что он взбешен, колебалась, но рисковать не хотела. С меня достаточно испытаний.
– Послушайте! – сказал он гневно. – Если сюда к вам придет сама ландграфиня, вы поверите?
– Да, – сказала я задумчиво, – пожалуй, я узнаю ее. Она бывала в Версале.
– А если я предложу вам много денег, вы согласитесь отказаться от такого условия? Ее высочеству нехорошо приходить в такой квартал. А вы бедны. Я предложил бы вам сто тысяч…
Я вспыхнула, снова подозревая какой-то подвох.
– Вы забываетесь, – сказала я в негодовании, уязвленная и униженная, – перед вами, сударь, не ваша горничная. Уж не думаете ли вы, что меня можно купить?
– Купить можно все и всех.
– Меня – нельзя, – сказала я раздраженно, – и я горжусь этим. И между прочим, мне кажется, что нам больше не о чем вести разговор.
Барон и его спутники надели шляпы.
– Так вы обещаете оставаться в Париже ближайшие пять дней?
– Да, – отвечала я не раздумывая, – я буду в Париже. Как раз через пять дней должен был отправляться дилижанс, идущий в Бретань, где у меня было заказано место.
Непрошеные гости ушли, оставив меня в полнейшей озадаченности. Я совершенно не понимала, кому верить, а кого опасаться. Вокруг меня воздвигалась стена загадок. «Ах, Боже мой, – подумала я с досадой, – только бы мне перед самым отъездом не впутаться в новую авантюру!»
Со двора донесся визгливый голос тетки Манон:
– Мадам Шантале, а, мадам Шантале! И что это к вам за важные господа приходят? Ну, с виду – точно аристократы!
Я уже в который раз тяжело вздохнула.
4
Брике поднял с тротуара мой тяжелый саквояж.
– Едем, ваше сиятельство? – спросил он весело.
– Ну, разумеется!
– Не мешало бы сначала позавтракать…
– Тебе бы только завтракать! – сказала я, надвинув треуголку ему на глаза. – Сейчас не время для еды. Вот выедем из Парижа, тогда…
Я рассчитывала выехать из города через заставу Сен-Клу, пешком добраться до Севра и уже там сесть в почтовую карету. Я так заранее задумала. Мне казалось, что на заставе на нас обратят меньше внимания, если мы не будем похожи на людей, уезжающих далеко. Просто горожане, направляющиеся в Севр или деревню.
Мне удалось поймать фиакр, в котором ехало уже два пассажира. Удовольствие это обошлось нам почти за бесценок. Фиакр помчался по парижским улицам.
Сегодня было тихо. Даже мальчишки не продавали газет, не кричали о новых любовных похождениях Марии Антуанетты. Все затихло, замолчало, будто приготовилось к прыжку. В этом молчании мне чудилось что-то жуткое. Затишье перед чем-то зверским, ужасным, чудовищным… Куплет фальшивой песни донесся до улицы, проник в фиакр, но даже эти слова не омрачили меня больше, чем странная тишина в Париже.
И Рим, и Лондон, и Берлин,
Мадрид, и Вена, и Турин…
Читают смертный приговор,
Пришитый санкюлотом.
Гремит от Сены до Бирмы,
От Конго до лапландской тьмы
Клич равенства священный.
Тираны, рок вещает так:
«Свободы огненный колпак
Пройдет по всей вселенной!»
Брике с самым простодушным видом подхватил этот куплет. Я, не выдержав, отвесила ему подзатыльник.
– Уж хоть ты-то замолчи!
– А что такое? – обиженно воскликнул он.
– Разве тебе непонятно? – произнесла я сердитым шепотом.
Мой взгляд выхватывал из облика улиц отдельные тревожные мелочи: то тут, то там появляются группы вооруженных людей, бродят подозрительные люди в черном, своими речами подстрекают народ, несут на пике старые штаны с надписью: «Дрожите, аристократы, вот идут санкюлоты»… Нет, это затишье меня не обманет. Достаточно взглянуть, с каким удовольствием притаившиеся в домах мясники вывешивают из окон своих мясных лавок нанизанное на длинный нож сердце какого-то животного – видимо, теленка – и его же кровью пишут объяснение: «Сердце аристократа».
– Когда выедем за ворота Сен-Клу, дальше пойдем пешком, – проговорила я почти машинально. – У Севрского моста сядем в дилижанс. А фиакры за чертой города стоят дороже; нам нужно быть экономными.
Шлагбаум у заставы Сен-Клу был опущен. Фиакр остановился, кучер ожидал какого-либо приказа со стороны национальных гвардейцев. Их не было больше, чем обычно, зато значительно увеличилось присутствие странных людей в сюртуках, длинных брюках и трехцветных кокардах. Я подозревала, что это агенты центрального комитета мятежных секций, отказывающихся признавать Людовика XVI своим королем. За последние дни их число далеко перевалило за двадцать. Агенты не агитировали, а лишь стояли под стенами гвардейских будок, обмениваясь взглядами с солдатами. Между ними установилось какое-то зловещее, непонятное согласие.
– Откройте проезд! – гневно крикнул из фиакра один из пассажиров. – Что это все значит?
– Молчите, гражданин, – мрачно ответил ему кучер. – Разве вы не видите, что застава закрыта Коммуной?
Я похолодела. Мне было отлично известно, что Коммуна и, в частности, мэр Парижа Петион такого приказа не отдавали: прежде чем отправиться в дорогу, я десять раз это перепроверила. Значит, начался мятеж, значит, городские революционные секции наперекор Коммуне перекрыли дороги, а мэрия не может сопротивляться или – что более вероятно – закрывает глаза на происходящее и ждет, чья возьмет.
Мною овладело желание выйти из фиакра и броситься бежать. Я инстинктивно боялась гвардейцев, они причиняли мне только зло. Я бы, вероятно, и убежала, но гвардейский начальник уже подходил к нам. Тогда я решила взять себя в руки. С каких это пор я стала такой пугливой? В конце концов, я назовусь мадам Шантале, и пусть кто-нибудь попробует меня разоблачить!
– Поворачивайте назад! – развязно скомандовал начальник. – Застава закрыта. Сегодня и мышь не выскользнет из города.
– Но, сударь! – воскликнул нетерпеливый пассажир в фиакре. – Это совершенно невероятно! У меня в Алансоне умерла мать. Я должен прибыть туда.
– Все вы так говорите. Эй, кучер, поворачивай! Застава закрыта.
– Но по чьему приказу? Гвардеец гневно фыркнул себе в усы.
– Если бы я тут перед каждой свиньей объяснялся, то уже давно был бы в Шарантоне! Отправляйся назад и не задавай лишних вопросов!
Он схватил лошадей под уздцы, стараясь повернуть их назад.
– Эй, ты, проклятый кучер, если ты сейчас же не унесешь отсюда ноги и не заберешь эту колымагу, я тебя арестую!
– А я буду жаловаться! – заявил нетерпеливый пассажир. – На вас, милостивый государь, и на ваше самоуправство. Мы живем в стране, где существует закон, а вы творите здесь беззаконие.
Гвардеец вытаращился на него с полнейшим изумлением, смешанным с яростью. Глаза его наливались кровью, лицо багровело. Я со страхом подумала, как неосторожно во времена революции напоминать кому-то о законе.
– Закон? – прорычал гвардеец. – Ах, закон! Ребята, вы слышали этого аристократишку? Ах ты, роялист проклятый, подлый предатель! Милостивыми государями он нас называет… Ну, так я тебе задам милостивого государя. Эй, парни, забирайте его себе!
Теперь подошли и те люди в штатском. Двое из них принялись вытаскивать пассажира из фиакра, четвертый грубо объявил:
– Вы арестованы, гражданин!
– Вы должны показать мне ордер! – воскликнул пассажир. Удар по лицу заставил его замолчать. Что-то тупо хрустнуло – возможно, жертве переломили нос. Разбились вдребезги о мостовую очки. Гвардейцы рылись в вещах арестованного, бесцеремонно, как вещи совершенно никчемные, выбросили в кусты медицинские инструменты – трубку, коробки с порошками.
1 2 3 4 5
Судейские быстро оформляли бумаги. Я из-за плеча Гийома наблюдала, как к Клавьеру подпорхнула яркая девица, крашеная, рыжеволосая, нарумяненная, в броском алом платье, очень узком и очень декольтированном. Она щебетала ему о чем-то. Я отошла в сторону от Гийома, уже не считая нужным, чтобы он меня прикрывал. Клавьер, повернувшись, мельком поглядел на меня, потом снова обернулся и посмотрел уже внимательно. По его взгляду ничего нельзя было понять. Зато я видела, как решительно он снял руки девицы со своей шеи.
Слезы мгновенно высохли у меня на глазах. Конечно, мое положение было незавидным, но мне, по крайней мере, нечего было стыдиться. А он был в компании девицы, в которой любой бы узнал даму с улицы, причем даму самого низкого пошиба. Гм, его вкусы явно снижаются. После Луизы Конта и Терезы Кабаррюс – эта рыжая?
Девица тоже смотрела на меня и моргала накрашенными ресницами. «Все-таки, – подумала я насмешливо, – он при своих-то деньгах мог бы найти себе кого-то и получше».
– Мое почтение, – произнес он, касаясь рукой шляпы. Усмехаясь, я пошла к выходу, очень довольная тем, что меня сопровождает Гийом. Раньше я, если признаться честно, относилась к Клавьеру с некоторой опаской. Теперь боязнь исчезла. Теперь я только ненавидела его, но ничуть не опасалась. Да и чего мне было опасаться? У меня уже нечего было отнять.
– Как молчаливы вы стали, дорогая! – сказал он мне вслед. Я шла к воротам не оборачиваясь. Мне казалось, мы видимся в последний раз, и меня очень подмывало сказать ему об этом, но я сдержалась. Он ведь теперь не знает, ни где я живу, ни что собираюсь делать. Пусть лелеет свои планы сколько угодно – я в них никак не вписываюсь.
Да и вообще, я не разговариваю с такими невежами, которые в моем присутствии даже не считают нужным обнажить голову, а уж с такими невежами, как Клавьер, – и подавно.
3
С Гийомом мы распрощались у Нового моста. Я была рассеянна и невнимательна. Поглощенная собственными мыслями, я уже не воспринимала его всерьез. Настоящего прощания не получилось, я все говорила невпопад. Он осмелился еще раз поцеловать меня. И лишь потом, глядя на его удаляющуюся фигуру, я вдруг опомнилась, хотела его окликнуть – ведь он все-таки на фронт уходит, но очень быстро раздумала. Зачем все это? Он не хочет дружбы, а всего остального не хочу я.
Моего возвращения домой ждали. Едва я вернулась к себе на улицу Турнон и перемолвилась о чем-то с консьержкой, как ко мне подошли три вооруженных человека.
Я невольно попятилась, ибо уже была научена остерегаться незнакомых людей. По их одежде нельзя было понять, кто они такие. Одеты просто, ничего лишнего, но вместе с тем вид у них не бедный. Один из них, высокий, сухощавый и державшийся наиболее уверенно, напомнил мне кого-то. Сабля на перевязи, кожаная портупея, сапоги выше колен. Второй, тоже высокий, но более коренастый, был в таких же сапогах. Третий, плотный и упитанный, был одет, как клерк, в чулках и туфлях.
– Кто вы? – спросила я сдавленным голосом. Теперь, накануне отъезда в Вену, мне очень не хотелось осложнений.
– Мадам Шантале, – сказал главный из них очень тихо, – не бойтесь нас. Мы пришли к вам с самыми добрыми намерениями.
Я смотрела на них почти враждебно. В голосе говорившего звучал легкий английский акцент, хотя мужчина не был похож на англичанина. Черные до плеч волосы, смуглое лицо – настоящий южанин. Впрочем, акцент давал надежду на то, что передо мной не революционер.
– Что вам угодно? Я вас не знаю.
– Разрешите нам подняться к вам, мадам Шантале. Я обвела взглядом его спутников: они молчали.
– Я впервые вас вижу и не понимаю, почему, собственно, вы ко мне обращаетесь…
– Мы вынуждены делать это, мадам Шантале. Судьба королевы в опасности.
Я вздрогнула, поразившись такой неосторожности, и оглянулась на консьержку: не слыхала ли она этих слов? Потом, опасаясь, как бы незнакомцы снова не сболтнули лишнего, заспешила вверх по лестнице, мгновенно открыла дверь квартиры. Гости вошли, сразу направились в столовую. Я кусала губы от досады. Эти люди говорят мне о королеве! Так откуда же они узнали, кто я, где живу, если я была твердо уверена, что обо мне никто-никто не знает и сама королева, пожалуй, думает, что я нахожусь в эмиграции?
– Я вам сразу скажу, – выпалила я рассерженно, – что я не та, за кого вы меня принимаете. Я никогда не имела ничего общего с королевой.
– Здорово же вас запугали революционеры, мадам де ла Тремуйль де Тальмон. И это говорите мне вы – дочь знаменитого генерала королевской гвардии, вдова принца д'Энена, ближайшая подруга королевы и одна из первых дам королевства…
Я попятилась.
– Вы не могли бы, по крайней мере, говорить тише?
– Мадам, – сказал главный из этой тройки, – позвольте вам представиться. Я – барон де Батц, это – мой друг маркиз де Гиш, а это – мой секретарь Дево.
– Уходите немедленно, – сказала я, резко его обрывая. – Я не хочу иметь с вами ничего общего. С какой стати вы осмеливаетесь навязывать мне это знакомство? Я вас не звала, и единственное, чего я хочу сейчас, – это чтоб вы сию же минуту ушли из моего дома!
Голос у меня дрожал. Барон де Батц подался вперед, схватил меня за руки, сжал мои пальцы в своих ладонях и заговорил быстро, горячо, с пылкостью истинного южанина:
– Успокойтесь, сударыня. Мы не революционные шпионы. Мы свои. Мы хотим спасти королеву. Разве вы не видите, что творят секции?
– Какие еще секции? – сдавленным голосом произнесла я.
– Революционные секции. Они объединяются, чтобы низложить государя. Они уже создали свой центральный комитет.
– Я не интересуюсь политикой, оставьте меня в покое!
– Так вы дождетесь, что политика заинтересуется вами. Мария Антуанетта в опасности, вашей подруге грозит смерть! Еще несколько дней, и все будет потеряно.
– Я ничем не могу помочь! – твердила я, как заклятье.
– Так попытайтесь хотя бы! Ее высочество ландграфиня Гессен-Дармштадтская сейчас в Париже инкогнито. Она может спасти королеву, может помочь ей бежать, выехать за пределы Франции. Но Мария Антуанетта отказалась от ее помощи под предлогом того, что не может оставить сына и мужа.
Я смотрела на него во все глаза и ни слова не воспринимала. Меня занимало совсем другое: лишь бы не прицепилась ко мне какая-нибудь новая напасть накануне отъезда в Вену! Прежде всего я должна получить паспорт.
– Вы понимаете, сударыня? Королева отказалась от побега. А между тем чернь приходит в движение. Пройдет день-два, и Тюильри подвергнется жесточайшему нападению. Кто знает, сможет ли дворец выдержать этот натиск. А Мария Антуанетта подвергается наибольшей опасности – ее ненавидят больше всего.
– Ну и что? – спросила я машинально. – Я ничем не могу помочь. Я больше не поддерживаю роялистов, потому что мне надо получить пас…
– Вы или безумны, или сами не понимаете, что несете! Этот грозный окрик привел меня в чувство. Я, пожалуй, впервые осознанно посмотрела на того, кто называл себя бароном де Батцем. Укоры совести, давнее чувство дружбы к королеве боролись во мне с недоверием.
– Чего вы хотите?
– Наконец-то! – выдохнул он. – Я хочу, сударыня, чтобы вы попытались уговорить королеву согласиться на побег.
Я нахмурилась. Как можно верить ему? Я не имела права быть доверчивой. Нынче аристократке попасть в тюрьму проще простого. Возможно, он подослан Коммуной, чтобы проверить, достойна ли я паспорта. Мне нельзя было рисковать.
– Доказательства, – сказала я твердо. – Я хочу видеть доказательства.
Они переглянулись.
– Доказательства? – спросил барон. – Я могу дать вам ответ королевы на предложение ландграфини. Дево, ну-ка, подайте его сюда!
Я быстро перелистала письмо, прочла несколько строк. Стиль явно принадлежал королеве:
«Нет, графиня, хотя я и сознаю всю цену вашего предложения, я не могу его принять. Ради дорогих мне людей, чье несчастье я разделяю и которые, что бы о них ни говорили, мужественно несут свой крест и заслуживают всяческого сочувствия, я посвятила свою жизнь долгу. Если бы все, что мы делаем и терпим, принесло когда-либо счастье нашим детям – вот единственное желание, которое я осмеливаюсь лелеять. Прощайте, графиня! У меня отобрали все, не заберут никогда только сердце – и оно всегда будет любить вас, не сомневайтесь в этом, это было бы единственным несчастьем, которого я бы не перенесла».
Недоумевая, я посмотрела на барона.
– Вы понимаете? – воскликнул он, неправильно истолковав мой взгляд. – Все средства испробованы, королева не дает себя уговорить. Вы были очень дружны с ней. Попробуйте повлиять на ее величество.
– Заберите это, – резко сказала я, бросая письмо на стол. – Эта бумага написана не рукой королевы.
Гости переглянулись.
– Разумеется, ведь королева ничего не пишет сама, опасаясь шпионов. Письмо передавалось в коробке из-под шоколада, самыми изощренными способами…
Я возмутилась.
– Не морочьте меня, ради Бога! Я не виделась с королевой почти восемь месяцев. Я ничего не знаю о том, что намереваются делать в Тюильри. И я не сделаю ни шагу, пока не буду уверена, что вы не подосланы Коммуной.
– Но, мадам, – растерянно произнес маркиз де Гиш, – время не терпит, а…
– А мои дети нуждаются в матери, а не в узнице Ла Форс, – резко продолжила я.
Барон де Батц окинул меня мрачным взглядом. Я видела, что он взбешен, колебалась, но рисковать не хотела. С меня достаточно испытаний.
– Послушайте! – сказал он гневно. – Если сюда к вам придет сама ландграфиня, вы поверите?
– Да, – сказала я задумчиво, – пожалуй, я узнаю ее. Она бывала в Версале.
– А если я предложу вам много денег, вы согласитесь отказаться от такого условия? Ее высочеству нехорошо приходить в такой квартал. А вы бедны. Я предложил бы вам сто тысяч…
Я вспыхнула, снова подозревая какой-то подвох.
– Вы забываетесь, – сказала я в негодовании, уязвленная и униженная, – перед вами, сударь, не ваша горничная. Уж не думаете ли вы, что меня можно купить?
– Купить можно все и всех.
– Меня – нельзя, – сказала я раздраженно, – и я горжусь этим. И между прочим, мне кажется, что нам больше не о чем вести разговор.
Барон и его спутники надели шляпы.
– Так вы обещаете оставаться в Париже ближайшие пять дней?
– Да, – отвечала я не раздумывая, – я буду в Париже. Как раз через пять дней должен был отправляться дилижанс, идущий в Бретань, где у меня было заказано место.
Непрошеные гости ушли, оставив меня в полнейшей озадаченности. Я совершенно не понимала, кому верить, а кого опасаться. Вокруг меня воздвигалась стена загадок. «Ах, Боже мой, – подумала я с досадой, – только бы мне перед самым отъездом не впутаться в новую авантюру!»
Со двора донесся визгливый голос тетки Манон:
– Мадам Шантале, а, мадам Шантале! И что это к вам за важные господа приходят? Ну, с виду – точно аристократы!
Я уже в который раз тяжело вздохнула.
4
Брике поднял с тротуара мой тяжелый саквояж.
– Едем, ваше сиятельство? – спросил он весело.
– Ну, разумеется!
– Не мешало бы сначала позавтракать…
– Тебе бы только завтракать! – сказала я, надвинув треуголку ему на глаза. – Сейчас не время для еды. Вот выедем из Парижа, тогда…
Я рассчитывала выехать из города через заставу Сен-Клу, пешком добраться до Севра и уже там сесть в почтовую карету. Я так заранее задумала. Мне казалось, что на заставе на нас обратят меньше внимания, если мы не будем похожи на людей, уезжающих далеко. Просто горожане, направляющиеся в Севр или деревню.
Мне удалось поймать фиакр, в котором ехало уже два пассажира. Удовольствие это обошлось нам почти за бесценок. Фиакр помчался по парижским улицам.
Сегодня было тихо. Даже мальчишки не продавали газет, не кричали о новых любовных похождениях Марии Антуанетты. Все затихло, замолчало, будто приготовилось к прыжку. В этом молчании мне чудилось что-то жуткое. Затишье перед чем-то зверским, ужасным, чудовищным… Куплет фальшивой песни донесся до улицы, проник в фиакр, но даже эти слова не омрачили меня больше, чем странная тишина в Париже.
И Рим, и Лондон, и Берлин,
Мадрид, и Вена, и Турин…
Читают смертный приговор,
Пришитый санкюлотом.
Гремит от Сены до Бирмы,
От Конго до лапландской тьмы
Клич равенства священный.
Тираны, рок вещает так:
«Свободы огненный колпак
Пройдет по всей вселенной!»
Брике с самым простодушным видом подхватил этот куплет. Я, не выдержав, отвесила ему подзатыльник.
– Уж хоть ты-то замолчи!
– А что такое? – обиженно воскликнул он.
– Разве тебе непонятно? – произнесла я сердитым шепотом.
Мой взгляд выхватывал из облика улиц отдельные тревожные мелочи: то тут, то там появляются группы вооруженных людей, бродят подозрительные люди в черном, своими речами подстрекают народ, несут на пике старые штаны с надписью: «Дрожите, аристократы, вот идут санкюлоты»… Нет, это затишье меня не обманет. Достаточно взглянуть, с каким удовольствием притаившиеся в домах мясники вывешивают из окон своих мясных лавок нанизанное на длинный нож сердце какого-то животного – видимо, теленка – и его же кровью пишут объяснение: «Сердце аристократа».
– Когда выедем за ворота Сен-Клу, дальше пойдем пешком, – проговорила я почти машинально. – У Севрского моста сядем в дилижанс. А фиакры за чертой города стоят дороже; нам нужно быть экономными.
Шлагбаум у заставы Сен-Клу был опущен. Фиакр остановился, кучер ожидал какого-либо приказа со стороны национальных гвардейцев. Их не было больше, чем обычно, зато значительно увеличилось присутствие странных людей в сюртуках, длинных брюках и трехцветных кокардах. Я подозревала, что это агенты центрального комитета мятежных секций, отказывающихся признавать Людовика XVI своим королем. За последние дни их число далеко перевалило за двадцать. Агенты не агитировали, а лишь стояли под стенами гвардейских будок, обмениваясь взглядами с солдатами. Между ними установилось какое-то зловещее, непонятное согласие.
– Откройте проезд! – гневно крикнул из фиакра один из пассажиров. – Что это все значит?
– Молчите, гражданин, – мрачно ответил ему кучер. – Разве вы не видите, что застава закрыта Коммуной?
Я похолодела. Мне было отлично известно, что Коммуна и, в частности, мэр Парижа Петион такого приказа не отдавали: прежде чем отправиться в дорогу, я десять раз это перепроверила. Значит, начался мятеж, значит, городские революционные секции наперекор Коммуне перекрыли дороги, а мэрия не может сопротивляться или – что более вероятно – закрывает глаза на происходящее и ждет, чья возьмет.
Мною овладело желание выйти из фиакра и броситься бежать. Я инстинктивно боялась гвардейцев, они причиняли мне только зло. Я бы, вероятно, и убежала, но гвардейский начальник уже подходил к нам. Тогда я решила взять себя в руки. С каких это пор я стала такой пугливой? В конце концов, я назовусь мадам Шантале, и пусть кто-нибудь попробует меня разоблачить!
– Поворачивайте назад! – развязно скомандовал начальник. – Застава закрыта. Сегодня и мышь не выскользнет из города.
– Но, сударь! – воскликнул нетерпеливый пассажир в фиакре. – Это совершенно невероятно! У меня в Алансоне умерла мать. Я должен прибыть туда.
– Все вы так говорите. Эй, кучер, поворачивай! Застава закрыта.
– Но по чьему приказу? Гвардеец гневно фыркнул себе в усы.
– Если бы я тут перед каждой свиньей объяснялся, то уже давно был бы в Шарантоне! Отправляйся назад и не задавай лишних вопросов!
Он схватил лошадей под уздцы, стараясь повернуть их назад.
– Эй, ты, проклятый кучер, если ты сейчас же не унесешь отсюда ноги и не заберешь эту колымагу, я тебя арестую!
– А я буду жаловаться! – заявил нетерпеливый пассажир. – На вас, милостивый государь, и на ваше самоуправство. Мы живем в стране, где существует закон, а вы творите здесь беззаконие.
Гвардеец вытаращился на него с полнейшим изумлением, смешанным с яростью. Глаза его наливались кровью, лицо багровело. Я со страхом подумала, как неосторожно во времена революции напоминать кому-то о законе.
– Закон? – прорычал гвардеец. – Ах, закон! Ребята, вы слышали этого аристократишку? Ах ты, роялист проклятый, подлый предатель! Милостивыми государями он нас называет… Ну, так я тебе задам милостивого государя. Эй, парни, забирайте его себе!
Теперь подошли и те люди в штатском. Двое из них принялись вытаскивать пассажира из фиакра, четвертый грубо объявил:
– Вы арестованы, гражданин!
– Вы должны показать мне ордер! – воскликнул пассажир. Удар по лицу заставил его замолчать. Что-то тупо хрустнуло – возможно, жертве переломили нос. Разбились вдребезги о мостовую очки. Гвардейцы рылись в вещах арестованного, бесцеремонно, как вещи совершенно никчемные, выбросили в кусты медицинские инструменты – трубку, коробки с порошками.
1 2 3 4 5