Гийом получил от меня все, что может получить человек, который завтра уходит на фронт, и больше у меня нет причин жалеть его. Наши пути очень скоро разойдутся. И слава Богу.
Он поднялся, торопливо застегнулся. Потом взглянул на меня даже как-то виновато.
– Вы, может быть, думаете, что я… Я вовсе не за этим пришел сюда!
– Еще бы, – передразнила я его. – Еще бы не за этим! Мне стало ясно, что время шуток и легкого флирта прошло.
То, что случилось, – это уже серьезно, и я не хочу, чтобы Гийом привязался ко мне сильнее да еще вообразил невесть что. Кто знает, может, он станет хвастаться перед друзьями-офицерами – они ведь только об этом и говорят, а Гийом к тому же получил солидный повод для хвастовства: переспал с принцессой де ла Тремуйль. Нет, мне это совсем не нужно. Нашу связь пора заканчивать, и если он не захочет уйти, то уйду я. Да и кто для меня Гийом? В моей жизни он будет лишь случайным эпизодом, о котором надо забыть побыстрее.
Да. Забыть. Происшедшее ничуть меня не украшает. Конечно, это была разрядка после долгих месяцев напряжения. Но признаться в этом я могу только себе.
Бой часов привел меня в чувство. Я взглянула на циферблат: стрелки уже продвинулись к полудню.
– Боже мой! – воскликнула я, вскакивая. – Я чуть не прозевала!
Я торопливо завязывала подвязки, застегивала пуговицы лифа. Гийом растерянно помогал мне, ничего не понимая.
– Куда же вы идете? Я могу пойти с вами?
– А вы свободны?
– Я бы провел с вами целый день, мадам.
Я стояла перед маленьким зеркальцем, причесывая гребнем густые золотистые волосы. Брюн следил за мной как зачарованный. Его рука нежно погладила мою спину.
Я обернулась.
– Гийом, – сказала я строго, – сейчас мне надо спешить. И вы должны иметь в виду, что я больше совершенно не желаю ничего подобного.
– Чего? – спросил он с хмурым видом, отдергивая руку.
– Той глупости, которая только что произошла.
2
«Марсельеза» гремела повсюду. Батальоны вооруженных федератов, прибывших из южных провинций, наводнили город. Весь Париж трясло, как в лихорадке. Третье сословие, по обыкновению, собиралось в толпы и бранило «толстую свинью» – Людовика XVI. Это он довел страну до развала. Ему слишком много прощали. А он плевал на народ и слушался только своей фурии – Марии Антуанетты. Из-за этой подлой Австриячки Франция терпит на фронте поражение за поражением – она ведь выдала неприятелям все военные планы. Из-за нее войска коалиции подступили к самым границам и грозятся вторгнуться в страну. Из-за нее, в ее пользу нахальный и негодный пруссак герцог Брауншвейгский, главнокомандующий вражескими войсками, издал манифест, в котором угрожает стереть Париж с лица земли, если на короля Франции поднимется хоть чья-то рука. Из-за нее мерзавец герцог Йоркский видит себя на троне Франции. Она околдовала даже Лафайета, превратила его в изменника и довела до такого состояния, что он, ранее преданный патриот, теперь готов повернуть свою армию против Парижа, чтобы спасти монархию, и называет положение, в котором находится король, возмутительным и нестерпимым для всякого порядочного человека.
Но враги свободы еще не знают, с кем имеют дело. Народ всесилен. Он соберется снова, как собирался в июле и октябре 1789 года, и покажет, кто истинный хозяин во Франции. Он исполнит давно задуманное и сотрет в порошок монархию, установит республику, как советовал великий Руссо, а всех аристократов уничтожит. И все происки врагов будут бессильны. Во Франции восторжествуют свобода, равенство и братство. В противном случае Франция погибнет.
Только среди нынешних революционеров уже не было крупных буржуа, промышленников, банкиров и судостроителей, как три года назад. Все эти люди сидели дома и из окон с беспокойством созерцали все это брожение. Им всего было достаточно и так: новый порядок утверждался полным ходом, карманы наполнялись золотом, враги аристократы были разгромлены, а король как пешка сидел на троне – милый символ старой доброй Франции. Новые люди смутно предвидели, что нищая, своевольная, голодная и грубая толпа санкюлотов, покончив с аристократами, вполне может обратить свой гнев и против новых хозяев жизни.
К власти рвалась толпа. Франция скатывалась к охлократии. Государство, ослабленное и разоренное, как прогнивший плод, вот-вот должно было упасть в жадно расставленные руки сброда – тупого и безжалостного.
Гийом поддерживал меня под локоть, пока мы шли через Сент-Антуанское предместье к Новому мосту, и галантно оберегал меня от толкотни. Я была благодарна ему за заботу, но мысленно уже решила, что если это не наша последняя встреча, то, уж конечно, последняя прогулка.
Новый мост оставался самым беспокойным и злачным местом Парижа – настоящим раем для бродяг, мошенников и проституток. Торговля здесь шла бойко, так же бойко срезались у прохожих часы и кошельки. Чувствовался слабый запах свежескошенного сена. Но внизу, под Новым мостом, Сена была страшна, как смертный грех, завалена нечистотами, отходами и пищевыми помоями. На воде качались целые стаи яблочных огрызков. Гнили устрицы и рыбьи внутренности, распространяя отвратительный смрад. Монотонно звучала шарманка. Подозрительного вида монах продавал ладанки, утверждая, что они так же священны, как и те мощи, что находятся в Понтуазе и Сен-Жермене. Ладанки особым успехом не пользовались.
Я уже привыкла к такому Парижу – Парижу низших слоев. У скромной мадам Шантале, снимающей тесную квартирку, было достаточно времени, чтобы узнать его. Я чувствовала, что люблю Париж – грязный и сияющий, великолепный и нищий, люблю уличную толкотню и крики биндюжников, споры торговок, смех прачек у реки. Мне будет жаль уезжать отсюда. Разве Вена сможет заменить мне все это?
Брюн купил скромный букет желтых ноготков и протянул мне. Улыбаясь, я приколола цветы к груди, хотя и сознавала, что они не очень-то сочетаются с лавандовым оттенком моего платья.
– Гийом, вы отведете меня на площадь Карусель?
– Это что, к вашему дому?
– Да.
Он не знал, зачем мы туда идем, но пошел вместе со мной, ни о чем не спрашивая.
Площадь Карусель кишела вооруженными людьми – гвардейцами, волонтерами и марсельцами-федератами. Вместо того чтобы сразу отправиться на фронт, они создали под Парижем свой лагерь и болтались по городу с революционными речами. Тем временем еще в мае стало ясно, что армия небоеспособна, а генералы заявили о невозможности наступления. Еще весной французы в панике бежали при одном виде австрийцев и пруссаков. Еще 11 июля Собрание объявило: «Отечество в опасности». Федераты же грубо бранили толстого Луи, требовали его немедленного низложения и в спорах коротали свое безделье. Наибольший их гнев вызывало то, что король, самый большой мерзавец в мире, декретировав роспуск собственной королевской гвардии и таким образом лишив себя всякой защиты, вдруг впервые за целый год заупрямился и не пожелал санкционировать декрет Собрания о создании лагеря федератов под Парижем. Как? Он осмелился противоречить солдатам революции? Так свергнуть его за это! Всем ясно, что он ждет, пока в Париж вступят враги. Так пусть прежде проверит, крепко ли сидит у чего на плечах его собственная голова!
Я невольно поразилась нелепости этих обвинений. Подумать только, Людовик XVI ждет прихода войск коалиции! Как будто он и Мария Антуанетта не понимают, что, если Франция потерпит поражение, для королевской семьи будут возможны только два исхода: либо все они будут перебиты толпой, либо их насильно депортируют на юг страны.
– Куда именно вы завтра уезжаете? – спросила я Гийома, когда мы пробирались через толпу.
– В Суассон, согласно декрету Собрания. А оттуда – в Северную армию. Я получу место адъютанта генерала Дюмурье.
С жутким чувством в груди я прошла мимо гильотины. Я никак не могла привыкнуть к ее виду, хотя мне даже доводилось видеть здесь казни. Казнили пока редко. На гильотину отправляли иностранных шпионов, обнаруженных во Франции, и агентов аристократов из Кобленца.
Не без содрогания увидела я кованые кружева ограды моего дома… То есть моего бывшего дома. Особняк на площади Карусель вот уже полгода не принадлежал мне. Мой взгляд легко отмечал все, что изменилось в его облике. Окна почти везде выбиты, стены слегка облупились. Сад вокруг дома следовало бы основательно прополоть. Рядом с флоксами на клумбах свободно росли сорняки, чудесные розы были затоптаны многочисленной челядью буржуа, съехавшихся на аукцион. Торги еще не начинались. Лакеи устанавливали во дворе стулья для богатых покупателей, зеваки толпились на обочине в ожидании любопытного зрелища.
Что я могла испытывать при виде этого? Всю гамму чувств, возможных в моем положении, – гнев, ненависть, отчаяние – я испытала сполна и давно. Но и сейчас злые слезы выступили у меня на глазах. Ну не могла я смириться… Этот дом должен был принадлежать Жанно! А теперь в его выбитые окна с любопытством заглядывают буржуазки, пытаясь рассмотреть обстановку в доме!
Я отвернулась, пытаясь увидеть Брике. Мальчишка должен был ждать меня тут, во дворе. За последние месяцы мы с ним стали просто неразлучны. Ловкий и весьма неглупый, он мог быть незаменимым помощником.
– Зачем вам все это видеть? – спросил Гийом.
– Просто так, – ответила я почти резко.
Просто мне надо было знать, с кем я сведу счеты в будущем!
Кареты прибывали одна за другой. Появлялись банкиры, спекулянты, мошенники. Я узнала среди них Никола Паншо, моего бывшего кредитора, – толстяка и жадного скрягу, которого я вспоминала очень нехорошо.
Я, озираясь, наконец-то заметила Брике. Сорванец сидел на ограде, обхватив прутья решетки босыми грязными ногами, и корчил чудовищные гримасы юным буржуазкам. Я быстро сказала несколько слов Гийому и поспешно подошла к мальчишке. Он спрыгнул вниз и сплюнул.
– Ну? – спросила я.
Он переминался с ноги на ногу.
– Да все в порядке, ваше сиятельство. Заставы нынче свободны, я узнал. Паспорта и пропуск гвардейцы не требуют. Сейчас из Парижа уехать – проще простого.
Я протянула ему несколько су.
– Что, совершенно никакой опасности?
– Иногда появляются пьяные федераты. Да ведь они только скандалят и все.
– Брике, через пять дней я уезжаю. А что думаешь делать ты?
– Поеду с вами, – не задумываясь, заявил он. – Возьмите меня! Скоро зима, а в Париже службы нигде не найти. Мне негде будет жить и…
Не договорив, он мотнул головой и, внезапно подпрыгнув, указал пальцем на ворота:
– Вот это да! Какая карета!
Я посмотрела туда же и сразу поняла, о чем он говорит. Во двор въезжала карета Клавьера – та самая, розового дерева, отделанная золотом и запряженная шестеркой серых в яблоках коней. Да еще кучер и два форейтора…
– Ах, Боже мой, – прошептала я через силу.
Он вышел из кареты – как всегда элегантный, надменный и уверенный в себе. Красивое высокомерное лицо искривилось презрительной усмешкой. Одежда его была безупречна: белоснежная рубашка из тонкого батиста, на груди безукоризненно повязан модный муслиновый галстук цвета чайной розы, на галстуке сияла бриллиантовая булавка, темно-вишневый камзол с золотым шитьем не скрывал сильных широких плеч. На голове – шляпа с ослепительным плюмажем…
Ненависть в который раз с умопомрачительной силой всколыхнулась во мне, когда я вспомнила слова Дантона: «Клавьер положил глаз на ваш дом, а то, что ему приглянулось, от него не уходит». Он купит мой отель! Мой дом перейдет в руки этого мерзавца! Ярость охватила меня, я мучительно сжала зубы, чтобы сдержаться и не крикнуть банкиру что-нибудь оскорбительное.
Вторым пассажиром этой великолепной кареты был некий Уврар, армейский поставщик, коротконогий и приземистый. Этот достойный гражданин прославился тем, что поставлял в армию сапоги на картонной подошве, ружья, которые не стреляли, и военную форму, шитую гнилыми нитками. Уврар следовал за Клавьером с самым подобострастным видом, наверняка стараясь перенять опыт более крупного мошенника.
Гийом помог мне пробраться ближе к крыльцу, но так, чтобы я была вне поля зрения Клавьера. Я прислушалась. Судебный исполнитель зачитывал бумаги, в которых содержались все сведения о доме, вплоть до того, из чего сложен его фундамент. Судейского мало кто слушал. Наметанный глаз буржуа давно уже составил точное представление о стоимости особняка, накинул небольшую сумму на престиж владения им и выдал четкие цифры: минимум и предельный максимум. Буржуа хорошо знали ценность денег и возможности своих кошельков.
Клавьер галантно присел возле дамы в розовом платье и поцеловал ей руку. Дама была привлекательна. Не первой молодости, но сочная, свежая, румяная, со вкусом одетая, с необыкновенно умным лицом, она была так обаятельна, что даже вздернутый нос и далеко не идеальные черты лица озарялись мягкой прелестью. Кто это? Любовница Клавьера? Я тут же спросила об этом Гийома.
– Нет, она не в его вкусе, – сказал он с видом знатока. – Это знаменитая мадам Ролан, супруга бывшего министра, старого Ролана. А что, вам нравится этот красавчик Клавьер?
Ревность Гийома позабавила меня.
– Мой друг, если вас это успокоит, я могу сказать вам, что этого красавчика я ненавижу. Меня просто тошнит от него.
Судейский громко затряс колокольчиком, призывая собравшихся успокоиться.
– Дом оценен в четыреста тысяч ливров, такова начальная цена, – объявил он. – Особняк продается вместе с обстановкой, выторгованная сумма перейдет в собственность государства. Четыреста тысяч, граждане. Кто больше?
Я переживала скверные минуты, глядя, как шепчутся и советуются осмотрительные буржуа.
– Дом почти новый, мебель изготовлена немецкими мастерами…
– Пятьсот, – скучным голосом сказал банкир Паншо.
– Пятьсот с половиной.
– Шестьсот тысяч, – снова сказал Паншо.
– Шестьсот с половиной!
На этом торг застопорился. Судейский приказал вынести из дома дорогой кофейный сервиз и картины.
– Граждане, этот сервиз изготовлен самим Аркле де Монтами, к нему прикасались руки знаменитого графа де Лораге. Это почти реликвия, граждане. А картины – вы только взгляните на них! Это чудо искусства. Одна из них написана учеником великого Ватто, другая принадлежит кисти самого Фрагонара. Они восхитительны… И все это может стать вашим, граждане, подумайте над этим!
Боже, как мне хотелось плюнуть ему в лицо. Эти торги были, наверно, хуже, чем аукционы на восточных невольничьих рынках. Украли чужую собственность, оставили почти нищими моих детей, а теперь еще смеют расхваливать украденное, выставляют его напоказ! Все эти вещи были мне до боли дороги. Не потому, что много стоили, а потому, что я свыклась с ними, они стали частью моей жизни, с ними было связано множество милых воспоминании. Я уже раскаивалась, что пришла сюда, но в то же время понимала, что, оставшись дома, терзалась бы еще больше.
– Даю еще сорок тысяч сверх названного! – звонким голосом крикнул молодой человек, секретарь банкира Боскари.
– Итак, шестьсот девяносто тысяч ливров! Кто-то может дать больше, граждане?
Послышался голос с резким немецким акцентом:
– Я даю семьсот тысяч, господа.
Паншо натужно засопел. Старый скряга Шоль громко шептал соседу о том, как это людям охота выбрасывать деньги на ветер.
– Я даю восемьсот! И еще посмотрю, найдется ли кто-то, чтобы дать больше.
Звук этого голоса затих. Я с волнением всматривалась в толпу богачей. Мое сердце не ошиблось; поднялся Рене Клавьер, небрежным щелчком расправил кружевную манжету на рукаве, с презрительной улыбкой на губах поклонился присутствующим.
– Как опрометчиво вы судите, гражданин. Разумеется, здесь найдутся люди, которые дадут больше. И разумеется, дом принцессы де ла Тремуйль вам не достанется.
– Назовите вашу цену, – потребовал судейский.
– Полтора миллиона.
Ахнув, я спрятала лицо на груди Гийома. Клавьер произнес невероятную цифру. Цена была неслыханной, и он словно потешался над всеми, кто предлагал меньше, – как жалки они, дескать, по сравнению с ним… Я кусала себе губы от ярости. Вор, мерзавец, самый настоящий грабитель с большой дороги – вот кто теперь будет хозяйничать в моем доме! А мой сын сможет лишь изредка и издалека любоваться им и вспоминать, что его мать жила здесь когда-то.
Я прикусила губу, чтобы сдержать злые слезы, подступившие к горлу.
Рене Клавьер все еще стоял, небрежно поигрывая тростью. Глаза его сузились.
– Граждане, может быть, кто-то составит мне конкуренцию?
Никола Паншо смотрел на Клавьера с явной неприязнью.
– Миллионов у меня тоже достаточно. Однако я найду им более надежное применение. Вы расточительны, а это всегда плохо кончается.
Клавьер насмешливо ему поклонился:
– Граждане, теперь я удовлетворен.
Дом был продан, и судейский известил об этом звоном гонга.
Стоял невообразимый шум.
1 2 3 4 5