- А налоги - не суть? - возмутился старый стеклодув.
Но тут кто-то из веселящейся в толпе молодежи выкрикнул:
- Эй, Апельсин! Ты лучше расскажи, кто тебе в глаз засветил?
Надзиратель за нравами ответил на этот нескромный вопрос таким
высокомерным образом:
- Ясно кто - преступники. Вот поймаем - тоже на этой скамейке сидеть
будут.
- У-у! - дурашливо загудела толпа.
- Вот вам и "у-у"! - Апельсин все меньше становился похож на грозного
обвинителя. - Увидите, увидите: поймаем и посадим!
- У-у! - снова накатил гул.
Суд неотвратимо скатывался в балаган, и председатель Котелок, по
чести, не видел, как остановить этот срам. На кой Смут доверился он дураку
Апельсину? Да и собратья-бунтовщики вели себя по-предательски: Учитель
сидел, опустив голову, Лыбица веселилась вместе с толпой, а Бочонок так и
ерзал глазками, испытывая, видимо, сильнейшее желание убежать. "Всем
хочется, - злорадно подумал Котелок. - Сиди теперь, толстопузый..." Он
встал и, гулко хлопнув ладонью по столу, крикнул с надрывом:
- Прекратить!!!
Вот тут-то Апельсин его и добил: не разобрав, к кому обращен был сей
выкрик, он гордо повернулся к председателю подбитым глазом и запальчиво
выкрикнул:
- А не прекращу! Ишь, какой... Тебе бы так! Их обязательно надо
найти! - и, шмыгнув от чувств, отвернулся.
Но не успел еще Котелок прийти в себя от столь неожиданного в своей
нелепости демарша, как прозвучал над площадью молодой гортанный голос:
- А чего меня искать? Вот он я!
Все обернулись на звук и увидели незнакомого (для всех, кроме
Сметлива, разумеется) человека лет тридцати с кучерявой черной бородкой,
нос горбинкой... Словом, понятно. Смел стоял, сложив руки на груди, и
глядя на Апельсина в упор, продолжал:
- Хочешь, еще добавлю?
Апельсин, вытянув шею, несколько мгновений разглядывал незнакомца,
сравнивая его с ночною тенью, и - узнал. Он вытянул короткую ручку с
указующим перстом, захлебнулся визгом:
- Вот он! Хватайте его! Это он!
Сметлив хотел уже вскочить на ноги, но был удержан на месте железною
хваткой охраны. Остальные стражники, сомневаясь, поглядывали друг на
друга, на домината и на Котелка, но с места двинуться не решались. Точнее,
вроде бы двинулись, но ровно настолько, чтобы создать видимость движения.
Котелок в это время лихорадочно соображал, что делать, и наконец решился:
любым путем надо остановить комедию. Он повторил жест Апельсина и грозным
голосом приказал солдатам:
- Взять его!
Но и тут дворцовые стражники не стали спешить. Зато ринулся
арестовывать Смела Собачий Нюх, до смерти преданный Торговому совету,
оценившему его усилия. Он врезался в толпу так, что, казалось, рассечет ее
пополам и вылетит на другом краю, но как-то неожиданно завял, потом его
длинная фигура сложилась пополам и исчезла из глаз, а еще мгновение спустя
толпа вытолкнула его назад в лежачем виде и изрядно помятым. На этот раз
уже и стражники заволновались: очевидно, надо было срочно что-то делать.
Однако доминат, откинувшись на высокую спинку кресла, любовался
происходящим со странной улыбкой - он и думать не думал вмешиваться.
Стражники вновь остыли.
Тогда Апельсин, видя, что его обидчика никто не хватает и не тащит в
тюрьму, а Нюх на карачках отползает в сторону, совсем одурел: он спрыгнул
с тумбочки для речей и кинулся в толпу, по стопам платного осведомителя. С
надзирателем обошлись еще хуже: его приняли на руки, и отшвырнули - так,
что он покатился по булыжникам. Но теперь людская стена качнулась вслед за
своей жертвой, равновесие нарушилось и Котелок вдруг подумал: пора бежать.
Но первым побежал Пуд Бочонок. Он вскочил, опрокинув стул, и со
скоростью, невероятной для его тучной фигуры, устремился через площадь в
боковой переулок. За ним - Котелок, потом Лыбица, Наперсток, Батон Колбаса
и даже успевший каким-то чудом вскочить на ноги Апельсин. Народ, улюлюкая,
кинулся за ними.
Только один остался сидеть на месте - толпа опрокинула прямо на него
стол, за которым восседали лавочники, хлынула, прошлась сотнями ног по
крышке - никто и не услышал стонов Учителя.

Уложив Учителя на кровать, Сметлив утомленно присел на табурет. Перед
ним все качалось, в голове гудело - сказывалась ночь в тюрьме и кошмар
последних мгновений на площади: мечущаяся в толпе Цыганочка, безжизненно
распростертое на камнях тело, розовая пена на губах... А потом он нес
Учителя на руках домой, как ребенка, а Цыганочка все твердила:
"Осторожнее..."
Сейчас она, захлебываясь слезами, то принималась обтирать ссадины на
лице отца мокрым полотенцем, то надолго припадала к его плечу. Передохнув,
Сметлив бережно поднял Цыганочку с колен и приложил ухо к груди Учителя:
дыхание было хриплое и неровное, сердце билось слабо. Но снаружи особых
повреждений не наблюдалось, ребра оказались как будто целы.
- Ничего, - сумрачно выговорил Сметлив, - отойдет.
Он не испытывал к Учителю особой жалости, считал - сам виноват: не
следовало с лавочниками связываться. А вот Цыганочку жалко было до дрожи в
пальцах, до комка в горле. Она снова склонилась над отцом, а Сметлив, не
зная, как успокоить, прошелся туда-сюда по комнате. Потом заговорил
утешительно:
- Это еще что... Вот у нас в Рыбаках на одного двадцативедерная бочка
с брагой наехала - и ничего, только ногу сломало... А другого и вовсе
завалило в Береговой Крепости. Тот, правда... - Сметлив спохватился, что
говорит не к месту, и бодро продолжил: - Так что, ерунда это. Вот
увидишь...
Но тут Цыганочка подняла заплаканное лицо, и он увидел в ее глазах
знакомый блеск:
- Ерунда, да? А тебе не ерунда, когда в лепешку?
- Да нет, что ты, - испугался Сметлив. - Жалко, конечно... - и не
удержался: - Но он ведь сам виноват.
Цыганочка встала.
- В чем виноват?
- Ну, это... Зачем он с лавочниками связался? Ведь ясно было, что
добром не кончится. Ну вот и...
- Убирайся, - ровно сказала Цыганочка.
- Что? - Сметлив был удивлен.
- Убирайся отсюда, - повторила она.
- Это ты мне? За что?
- Сама знаю, за что. Убирайся!
Потрясенный Сметлив сделал два шага к двери, но обернулся:
- Эх, ты! А он, между прочим, - указал на Учителя, - собирался тебя в
тюрьму упечь. На три месяца. Понятно?
Тогда Цыганочка оказалась возле Сметлива, закатила оглушительную
пощечину и с невероятной силою вытолкала за дверь.
Здесь его ожидали Верен и Смел. Сметлив поглядел на них удрученно,
сел на крылечко, судорожно вздохнул, глотая удушливую обиду:
- Ну, вот и все. Завтра выходим.

Лавочников гнали недалеко - злобы-то особой не было, а больше так,
для смеху. Но они убегали долго, старательно, и все никак не могли
остановиться, даже когда и мальчишки уже отстали. Наконец выбились из сил,
сели на берегу Живой Паводи и стали ругаться: разбирали друг друга по
косточкам - кто что не так сказал, да кто что не так сделал. Потом и свара
их выдохлась, стало темнеть, и пришло время думать, как им быть дальше.
Выход нашла неунывающая Лыбица:
- А что тут думать, ети вашу по корягам? Домой пошли...
Они осторожно вернулись в город и разбрелись по лавкам, по постоялым
дворам, где жили, где их ждали родные. И никто их не тронул.
На следующий день лавки долго не открывались, но потом робко
приоткрыла двери одна, за нею другая, и люди - не сразу, конечно, но
погодя - пошли в них, каждый за своим неотложным делом. Нет, а правда -
где еще купишь чай, колбасу и сахар?
Только разрушенный угол апельсиновой лавки долго еще вызывал улыбки,
напоминая жителям Белой Стены неудавшийся бунт лавочников. Даже мальчишки,
проходя, не упускали случая завопить дурным голосом:
- Э-эй, Апельси-ин!

НЕВЕСТА ГЕНЕРАЛА ГОРА
...Примерно к обеду дошли до Наказанной рощи. Дорога опасливо
обходила ее, но они полюбопытничали, сели перекусить как раз напротив, под
раскидистым кустом, глазея со стороны на диковинные деревья. Слышать
слышали, а вот видеть довелось впервые: темна была роща, безрадостна и
безгласна, огромные вязы стояли ни живы, ни мертвы, ни листочка на них, ни
почки, а глубокие извилистые морщины, изрезавшие жесткую кору, связывались
в жуткие морды, искаженные пытошной мукой. Эти деревья стояли так с
незапамятных времен, никогда не зеленея, но и не падая, чтобы стать почвой
для новой жизни. По преданию, в этой роще бились когда-то насмерть Владыка
Вод и Сеятель Смут, и Владыка Вод, победив, наказал рощу за то, что она
отдала Смуту ветку, из которой тот сделал себе дубину... Говорят, и поныне
обломок дубины той хранится где-то на свете у злых колдунов, что ждут они
своего часа, чтобы в ход пустить ее страшную силу...
Ну да ладно, сказки сказками, а путь впереди неблизкий. Подивились,
поцокали языками - и взвалили на плечи мешки, и отправились дальше, туда,
где, завораживая и тревожа, ждало их неведомое. Хорошо теперь шлось:
плескалась через край сила, не давили тяжелые мешки, ноги сами отсчитывали
тысячи и тысячи шагов. Сметлив, поначалу хмурый из-за их глупой ссоры с
Цыганочкой, отошел, посветлел - то ли решил не брать пустяков в голову, то
ли совсем забыл про любовь свою неудачную, - и скоро включился в дорожные
разговоры, улыбка к нему вернулась.
На другой день вошли в Оголтелую падь. По этой широкой, открывающейся
к реке лощине пролетел когда-то неистовый смерч, выворачивая с корнем
столетние сосны, ломая пихты и ели, как траву вырывая из земли молодую
поросль. С тех пор поднялся над буреломом новый веселый лесок, но дикая
мешанина мертвых стволов не давала ни пройти, ни проехать. Дорогу все-таки
прорубили, ценой великих трудов, но петляла она отчаянно, обходя завалы,
скалилась по обочинам старыми обломками да обрубками, черными сучьями да
гнилыми пеньками. Здесь и приключилась с путниками некоторая странность.
Шли они беззаботно, гуляючи, не давая смутить себя мрачному лесу,
только досадовали, что негде им сделать привал - пора бы уже, животы
подвело. Но в какой-то момент шевельнулась вдруг впереди мертвая ветка, и
потянулась, зазмеилась через дорогу, перегораживая путь, и насмерть
вцепилась в разлапистую черную корягу на другой стороне. Остановились
путники, насторожились. Что за смута за такая чернокнижная? Смел первым
вперед шагнул, бормоча для храбрости: "Ну-ну, ты брось... Что еще за
шуточки?" Но далеко не ушел: накатил на дорогу сумрак средь бела дня, и
зачавкало что-то в лесу, задвигалось, к ним подбираясь поближе, и стволы
древесные полусгнившие принялись перескрипываться между собою о чем-то
опасном, будто злорадно хихикали, - и Смел, выхватив нож из ножен, назад
отскочил, поближе к товарищам.
Постояли они, озираясь тревожно, - а стволы все поскрипывают, а
сумерки все сгущаются, - и налетел вдруг на путников крохотный ветерок, и
пошел, пошел вокруг них, набирая силу, все быстрей и быстрей, и вот уже
оказались они в середине темного вихря, рвущего с плеч рубахи, свистом
пронзительным оглушающего.
Сметлив догадался, вспомнил, прокричал еле слышно сквозь свист и рев
ветра:
- Это нориковы проделки! Управитель говорил! Спинами, спинами друг к
другу!
Верен и Смел наполовину услышали, наполовину угадали - и встали все
трое спина к спине, прижавшись тесно, закричали в потемки каждый по
своему:
- Эй, Черный норик, где ты?
- Черный норик, выходи!
- Черный норик, иди к нам! Мы тебя узнали!
Прокричали так, покричали - и улегся смерч, и сумерки расступились, и
лес утих. А впереди, на дороге - обыкновенный сучок валяется, да никакой
он не живой. Смел, проходя, нарочно наступил - тот только хрустнул. Но про
голод, конечно, забыли: чуть не бегом из Оголтелой пади бежали. А когда
миновали ее, Верен спохватился:
- Мы же Черному норику письмо не передали!
Но Сметлив возразил:
- Так он ведь и не появился.
А не появился - и Смут с ним, своих забот хватает. Теперь вперед,
вперед! За Оголтелой падью, выйдя на возвышение, далеко-далеко над зеленой
весенней далью впервые увидели будто парящие в синем небе снежные пики
Оскальных гор. И обрадовались же! К концу приблизилось их похождение, хотя
никто не знал что там - в конце, и какая ждет их судьба.
Они шли упрямо и весело, и поливал их дождик, и сушили ветра, и
давали приют под своими кронами приветливые деревья. И с приближением гор
становились все холоднее ночевки, но теплы были овчинные полушубки, и дров
вдосталь, и лучше огня их грела теперь молодая, горячая кровь.
Они миновали грохочущий, плюющийся клочьями пены свирепый речной
перекат Костолом, нос к носу столкнулись однажды с парой волков, а Смел,
имевший смолоду привычку пробовать все "на зуб" (она вернулась к нему
вместе с зубами), отравился невзрачной лиловой ягодкой: всю ночь его бил
озноб, накатывала испарина и терзала резь в животе.
Когда горы явились им в полный рост, лес стал редеть, переходя в
мелколесье, а Живая Паводь, сузившись, теперь походила больше на горный
поток, светлый и говорливый. Здесь они увидали развилок дороги: глухая
колея уходила прямо в реку, через брод, и выныривала на другом берегу,
забирая потом по взлету предгорной равнины куда-то вправо и вверх. Здесь
путники остановились, печально задумались. Это была тропа скорби - дорога
на гиблое Серебряное плато. Никто из добрых людей не проходил здесь, не
задержавшись - помянуть безвинно погибших в ледяных рудниках и вечных
снегах проклятой каторги, учиненной Нагастом Воителем.
Но и здесь не пробыли долго: совсем уже близко была их цель. Скоро
дорога стала вместе с рекою выделывать петли между холмами, потом
поднялась на один из них, особенно скалистый и крутой, разрезанный рекою
надвое - и открылась вдруг путникам затаенная среди гор долина, а в ней
лежало, будто в ладони, зеленое и уютное селение пастухов, виноградарей,
кожемяк, сыроделов - Овчинка...

Постоялый двор был сложен из диких камней, приземист, весь увит
виноградом. Хозяин его, по прозванию Горлохват, характер имел плутоватый и
напористый: они хотели поселиться вместе, но свободных больших комнат не
оказалось, и он мгновенно сосватал им две отдельных - одну на двоих, а
другую на одного, да еще представил все так, будто великую оказал услугу и
потребовал деньги вперед.
Кинули на пальцах, кому жить одному - вышло Смелу. Он, ворча, потащил
свой мешок в одиночку. Устроившись, вышли поесть в общую комнату,
Горлохватом громко именуемую залой. Они выбрали из предложенного баранину
по-овчински, сами не зная, что за блюдо такое, но не ошиблись - вкусно
было на диво. Можете представить: крупные куски мяса, нашпигованные
чесноком и морковкой, поджаренные на углях и поданные с кисло-жгучим
соусом под горячие лепешки. А вот ячменной браги не оказалось: ее в
Овчинке не уважают, предпочитая перебродивший сок винограда. Поскольку
больше нигде в Поречье вино спросом не пользуется, его везут отсюда по
осени в самые Рыбаки, где продают эльмаранам и на другие торговые корабли,
заходящие в устье Паводи запасти питьевой воды перед долгой дорогой домой.
Что же делать - пришлось запивать вином. А вот когда, разойдясь,
повторить попросили - заминка вышла: поглядел Горлохват на них
подозрительно, головой покачал:
- А не молоды - пить постольку?
- Да ничего, дяденька, вода дырочку найдет, - отшутился Смел, а сам
поглядел на товарищей как бы со стороны - и только языком цокнул: пацаны
пацанами, едва пушок пробивается. И, чтобы придать солидности их незрелой
компании, завел с Горлохватом, притащившим еще кувшин вина, серьезный
мужской разговор:
- Ты бы лучше сказал нам, хозяин, как Скалобита найти.
- А зачем вам Скалобит?
- Дело к нему есть, важное очень, - а у самого уже и язык
заплетается, и глазки блестят: коварная штука - вино!
Горлохват насмешливо покачал головой, протянул:
- Э-эх, молодежь... Туда же - "важное очень"... Проспитесь лучше, а
завтра уж Скалобита ищите - он пьяных не любит.
- Да где искать-то? - Смел упорствует.
- Вы мимо прошли. Отсюда вниз - второй переулок направо, там кузня в
конце. А в кузне, стало быть, и сам Скалобит.
- Ай, спасибо, хозяин, великую тайну открыл, - дурачится Смел.
Но Горлохват обижаться не стал - что с сопляков взять? Сказал только:
- Давайте, давайте. Допивайте, да спать идите.

Трудно было вставать наутро. Хотя, какое там утро - поздно вставали,
с тяжелыми головами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30