Врачи настаивали хотя бы на коротком отдыхе. Однако на следующий день после совещания Феликс Эдмундович вызвал к себе Артузова. Тот приехал к нему за город и привёз, как было уговорено, показания Якушева. Дзержинский читал их и отмечал карандашом отдельные места.
В саду ещё лежал снег, на террасе пригревало солнце, и чуть слышно звенела капель.
Дзержинский прислушался и улыбнулся:
— Слышите? Это — весна…
Артузова всегда изумляла восприимчивость ко всему прекрасному в этом необыкновенном человеке.
Они ещё долго обсуждали детали задуманной операции, которая должна была обезвредить деятельность МОЦР.
Прощаясь, Дзержинский сказал:
— Дело, которое мы с вами делаем, необходимо пролетариату. Уничтожая зло, мы должны всегда думать о том времени, когда его не будет на земле… — И, задумавшись, добавил: — «Чтоб добрым быть, я должен быть жесток…» Это сказал Шекспир в «Гамлете».
6
Якушев ждал вызова к следователю.
«Надо бороться за жизнь», — говорил он себе и в своих показаниях писал только о прошлом, о том, что было известно. Временами он убеждал себя в том, что его настоящее, то есть то, что он один из руководителей контрреволюционной организации, член её Политического совета, неизвестно ЧК. Но внезапно ночью, в полусне, ему чудилось, что все открыто, и он покрывался холодным потом. От допроса к допросу, он все больше терял уверенность в себе. Якушев боялся предстоящего вызова к следователю, хотя этот человек — смуглый, с бархатными бровями, темно-синими глазами, похожий на итальянца — чем-то нравился. Если бы он был в смокинге, а не в гимнастёрке с расстёгнутым воротом, возможно, выглядел бы элегантно.
Раньше, когда Якушев думал, что может быть арестован ЧК, ему представлялся матрос с маузером, мат и угрозы. Потому его и удивил этот молодой человек. Допрос он вёл как бы небрежно, будто бы думая о другом, но это был опасный противник. И когда следователь поймал Якушева на явной издёвке, с которой была написана одна докладная записка, тот с удивлением спросил:
— Вы инженер?
Оказалось, что следователь окончил Петроградский политехнический институт.
— Как же вы оказались здесь, на таком месте?
— А мы, большевики, идём туда, куда нас пошлёт партия. Так вернёмся к тому, как вы работали при царе и как работали при советской власти. Есть разница: при царе, вы сами признали, вам резали сметы, вы даже ругаете министерство финансов; при советской власти вам шли навстречу по мере сил. Так или не так?
Якушев вынужден был согласиться.
Читая показания Якушева, следователь вдруг спросил:
— Вы семейный человек, у вас дети… Но вы не отказывали себе в некоторых развлечениях?
— С вашей точки зрения, это преступление? Я старый балетоман.
— Да… Но Мила Юрьева… Вы посещали её как любитель балета?
— Я был у неё один раз.
— В Петрограде, в её квартире, в доме Толстого, на Фонтанке.
— Да… То есть я был в театре на её бенефисе и потом поехал к ней…
— Вы были её гостем. Но кроме вас кто-нибудь был у неё в тот вечер?
— Право, не помню. Это ведь было давно.
— Осенью тысяча девятьсот семнадцатого года. Потом гости разошлись, а вы остались. Вы и ещё один гость.
— Да… Какой-то негоциант, восточный человек.
— Месье Массино.
— Да… Кажется, его так звали.
Больше следователь не возвращался к этому вопросу. Но Якушев долго размышлял, откуда взялась эта Юрьева. Пустая девчонка… И вдруг вспомнил: кто-то говорил ему, что Милу Юрьеву арестовала ЧК в 1918 году. А этот Массино был её покровителем. О встрече с Массино не хотелось вспоминать. В следующий раз следователь как будто не интересовался ни танцовщицей, ни господином Массино. Он не спрашивал о том, что делал Якушев за границей, и это одновременно успокаивало и тревожило.
Дни шли. Вызова к следователю не было.
Якушев размышлял о прожитой жизни, хлебал из жестяной мисочки суп, то есть вычерпывал пшено и какие-то кусочки, плававшие в водице, или крошил в эту водицу чёрствый хлеб. Впрочем, он знал, что голодала вся страна. И тут ему вспомнились обеды у Донона и домашний повар. Но Якушев все-таки предпочитал в то время хорошие рестораны и приятную компанию равных ему по положению людей. Он был интересный собеседник, любил грубоватые, «с перцем» анекдоты, умел рассказывать пикантные истории, — словом, был, что называется, светский человек, директор департамента, штатский генерал, которого принимали в некоторых домах петербургской знати. Его мечтой было побывать на костюмированном балу у графини Клейнмихель, но туда так и не позвали.
В сущности Якушев сам сделал карьеру. Окончив Александровский лицей, он, к удивлению товарищей, выбрал должность воспитателя в лицее и пробыл на этой скромной должности три года. Там не требовались особые знания, тем более технические. Воспитатель был прежде всего светский человек, отлично знающий языки. В лицее обучались юноши из аристократических семей. Их отцы были в большинстве своём важными сановниками, и в беседах с родителями о достоинствах и недостатках их сыновей Якушев умел нравиться. Когда же, оставив службу в лицее, он пошёл на службу в министерство путей сообщения, один из влиятельных отцов, сановник, дал ему ход. Став действительным статским советником, он по праву вошёл в круг своих бывших воспитанников и их родителей. Этот круг нужен был Якушеву для карьеры.
Не стеснявший себя в застольных шутках, Якушев совершенно менялся, когда речь заходила о «высочайших особах». Лицо его принимало строгое выражение, и он многозначительно озирался, как бы говоря: «Не терплю вольных речей». Когда перед войной, и особенно в годы войны, открыто заговорили о вредном влиянии при дворе старца Григория, Якушев возмущался. Был случай, когда он сказал одной светской приятельнице, дурно отозвавшейся об императрице:
— Прошу не считать меня в числе ваших знакомых.
Много огорчений причинял ему ход войны, наступление в Восточной Пруссии, гибель армии Самсонова. Когда бранили Ренненкампфа — бездарного и глупого, Якушев утешал себя тем, что это немец. Но Сухомлинов был русский, а его обвиняли в том, что он обманул царя и Россию, утверждая, что Россия готова к войне и что у русской армии есть все для победы. Тогда Якушев решил для себя, что во всем виновата жена Сухомлинова, её подозрительные связи с австрийским консулом в Киеве — неким Альтшиллером. Виноват был и предатель Мясоедов. Но Мясоедова повесили, а неудачи армии продолжались. Порадовало наступление Брусилова, но ненадолго. Царь принял на себя верховное командование, а дела на фронте не улучшались.
Все чаще и упорнее говорили о «тёмных силах» и всемогущем старце Распутине… Говорили люди, которых Якушев почитал за их титулы, придворные звания и богатство. Он уже не мог считать устойчивым своё служебное положение: беспрестанно сменялись премьер-министры и министры, происходило то, что называли «министерской чехардой», и каждый министр тащил за собой «хвост» каких-то приближённых, а иногда просто проходимцев.
Показывали безграмотные, написанные каракулями записочки «старца», адресованные высшим сановникам: «Милай, дарагой, помоги ему, бедному; бог тибе не аставит…» И сановники помогали явным жуликам и казнокрадам.
Знакомый генерал, близкий к ставке «Верховного», рассказал Якушеву, что царица вмешивается в дела военные, что по совету Распутина не только сменяют министров, но передвигаются армии и начальник штаба Алексеев ничего не может сделать.
«Не слушай Алексеева, — писала царица своему венценосному супругу, — а последуй совету нашего друга… ведь ты главнокомандующий».
И царь следовал совету «друга»… войска несли огромные потери.
Когда убили Распутина, Якушев подумал, что зло вырвано с корнем, но ничего не изменилось, и стали говорить без стеснения о подозрительных связях царицы чуть ли не с германским штабом, переписывали стенограммы речей ораторов в Государственной думе и те статьи в немецких газетах, где было напечатано о влиянии на царя «молодой царицы».
Все шаталось, рассыпалось и наконец рухнуло в феврале семнадцатого года.
Якушев всегда считал себя патриотом и не мог безболезненно переживать неудачи на фронте. Отречение царя в пользу Михаила, брата, казалось Якушеву единственным спасением. Но вот отрёкся от престола и Михаил. Как же быть? Да, Николай был слаб, но важно не то, кто сидит на троне, важен монархический принцип.
А главное — нет порядка. Когда кто-то из подчинённых явился в департамент с красным бантиком в петличке, Якушев приказал ему «убрать вот это», как не соответствующее форменной одежде коллежского асессора в служебное время.
Бородатые солдаты, без поясов, шинель внакидку, вызывали в Якушеве гнев. Он думал: где же верные полки, которые так хороши были в дни парадов на Марсовом поле, лейб-гусары в ментиках, гиганты кавалергарды, лейбказаки?.. Хуже всего то, что какой-то адвокат Керенский на фронте, влезая на стул, просил (именно просил, а не приказывал) наступать, а в это время адъютантишка держал над головой премьера зонтик…
Все тревожило, огорчало, раздражало. Александр Александрович искал утешения… Осенью семнадцатого года он решил развлечься и, получив приглашение на бенефис Милочки Юрьевой, отправился в театр миниатюр на Троицкой. Якушев ценил не столько талант Милочки, сколько её миловидность и пухленькие плечики. Когда он прошёл за кулисы поблагодарить танцовщицу «за доставленное удовольствие», то встретился с её покровителем Массино, о котором слышал как о загадочном субъекте. Господин Массино, видимо, был предупреждён об этой встрече и тут же пригласил его к Милочке Юрьевой на квартиру.
У Якушева осталось воспоминание о квартире Юрьевой, обставленной в восточном вкусе, об уютной гостиной с расписным фонарём в потолке, коврах, тахте и восьмигранном столике перед ней, о розовом, редком в то время, шампанском. Но более всего он запомнил беседу с «турецким и восточных стран негоциантом» месье Массино, как значилось на визитной карточке.
С брезгливой усмешкой Массино говорил о Временном правительстве, о разрухе на транспорте, о том, что американцы всерьёз возьмутся за эту несчастную страну, если им отдадут, например, железные дороги и рудники Донецкого бассейна. Со знанием дела Массино говорил о том, что в Америке формируется «железнодорожный корпус» для России, что надо изучить провозоспособность Уссурийской и Транссибирской железнодорожных магистралей, а также водные пути. В этом случае не обойтись и без русских чиновников, предвидятся большие вложения капиталов в нефтяные промыслы, медеплавильное дело, страховые компании, банки.
Якушев понимал, что, в сущности, речь идёт о распродаже России, об её ограблении. Ведь он по-прежнему считал себя патриотом. Но когда Массино заговорил с явным сочувствием о генерале Корнилове и неудаче его заговора, Якушев оказался единомышленником своего собеседника. Все же от встречи с этим господином остался скверный осадок. Когда после Октябрьской революции до Якушева дошёл слух об аресте Милочки, он отнёсся к этому равнодушно. И вот следователь напомнил Якушеву о ней и её покровителе.
Все-таки как получилось, что он, Якушев, здесь, в четырех стенах, арестант? Ничто не предвещало беды, подполье хорошо законспирировано, иначе бы его не послали в командировку за границу. Удивила тотчас, вслед за возвращением, командировка в Сибирь, в Иркутск. Он не терпел проводов, уехал на вокзал один. На вокзале вышло какое-то недоразумение с билетом. Потом он оказался в автомобиле — и здесь, в камере. Конечно, его арестовали за старое, за то, что было в Петрограде, если за другое, тогда — конец.
Обо всем этом думал Якушев, зажмурив глаза, чтобы не видеть решётки в окне. Камеру тюрьмы, решётку он считал нормальной обстановкой для тех, кто шёл против царя, но не для верноподданного и благонамеренного чиновника Александра Якушева.
Раздумья прервал надзиратель. Якушева повели на допрос. Они шли по коридорам бывшего жилого дома. Проходы из квартиры в квартиру были пробиты зигзагами, так, чтобы квартиры сообщались между собой. Здесь разместились следователи и другие сотрудники ЧК. Якушева привели в просторную комнату, не в ту, где происходили первые допросы. Видимо, эта большая комната была когда-то гостиной, от прежнего убранства сохранилась только люстра с хрустальными подвесками. Кроме следователя-инженера (это был Артузов) в стороне сидел незнакомый Якушеву человек. Лицо его разглядеть было трудно, он что-то читал, перебирая исписанные листки.
— Вернёмся к осени тысяча девятьсот семнадцатого года, к вашей встрече с Массино, — сказал Артузов.
— Пожалуйста.
— Вы твёрдо убеждены в том, что он занимался только коммерческой деятельностью? Политикой он, по-вашему, не интересовался?
— Речь шла о железных дорогах, шахтах, водных путях…
— А это не политика? Речь шла и о другом, насколько мы знаем.
— Да, ведь Юрьева была арестована.
— Вы это знаете?
— Мало ли за что могли арестовать эту дамочку. За спекуляцию, например.
— И вы больше ничего не слышали о Массино?
— Нет.
— Как же вы, патриот, могли равнодушно отнестись к планам ограбления вашей родины?
— Мне было неприятно это слышать.
— Какая деликатность… Так вот, Массино, конечно, был и коммерсантом, но у него есть и другая профессия и другое имя. Его настоящее имя Сидней Джорж Рейли. Он английский шпион и организатор террористических актов против советской власти. Он приговорён к расстрелу по делу Локкарта и Гренара. Об этом процессе вы, вероятно, слышали?
Якушев молчал. Он подозревал, что Массино и Рейли — одно лицо.
— Ну, оставим этот эпизод вашей жизни, хотя он все-таки пятно на ваших белоснежных ризах патриота. Кто такая Варвара Николаевна Страшкевич?
Холодная дрожь прошла по телу Якушева.
— Варвара Николаевна… Моя соседка. Мы живём в одном доме… Она бывает у нас, мы немного музицируем… У неё приятное сопрано, у меня баритон…
— Вы больше ничего не можете добавить к тому, что написали? — спросил Артузов.
— Ничего. Могу добавить — она мне когда-то нравилась.
— Да. Вы светский человек, Якушев… Но здесь не салонная беседа, мы не будем терять времени. Вы обещали сказать всю правду, а написали только то, что нам давно известно о вашей контрреволюционной деятельности.
Якушев сидел спиной к дверям. Артузов молча смотрел на него, а человек, перебиравший листки, не обращал внимания на арестованного, увлечённый чтением.
Дверь за спиной Якушева открылась и снова закрылась. Он повернул голову и мучительным усилием заставил себя отвернуться. Прямо к столу шла высокая пожилая женщина, шумно шурша валенками. Она села на стул против Якушева. Обращаясь к женщине, Артузов сказал:
— Гражданка Страшкевич, вы знаете этого гражданина?
Женщина ответила тихо:
— Знаю. Это Александр Александрович Якушев.
— Гражданин Якушев, вы знаете эту гражданку?
— Знаю. Это Варвара Николаевна Страшкевич.
Человек, до сих пор что-то читавший, поднял голову. Его взгляд и взгляд Артузова скрестились на Якушеве, и тот подумал: «Нет, надо бороться. Иначе…»
— При каких обстоятельствах вы встречались с гражданкой Страшкевич?
— Мы были знакомы ещё в Петербурге.
— При каких обстоятельствах вы встречались с гражданкой Страшкевич в последний раз, в Москве?
Якушев подумал и ответил:
— Не помню. — Потом добавил: — Предпочитаю не отвечать, я бы не хотел, чтобы мой ответ повредил Варваре Николаевне.
Артузов записывал ответы Якушева и Страшкевич. Другой, сидевший рядом с ним, спросил:
— Гражданка Страшкевич, при каких обстоятельствах вы встретились в последний раз с Якушевым?
— В начале ноября… числа не помню… Александр Александрович пришёл ко мне и сказал: «Я еду в служебную командировку в Швецию и Норвегию. На обратном пути остановлюсь в Ревеле, хотел бы повидать Юрия», то есть моего племянника Юрия Артамонова… Ну вот Александр Александрович мне говорит: «Напишите Юрию пару слов, вы его обрадуете, я ему передам». Я написала буквально пару слов: жива, здорова. Александр Александрович взял у меня письмо, побыл недолго, вспомнил прошлое и ушёл. После этого я его не видела.
— Якушев, вы подтверждаете то, что говорила гражданка Страшкевич?
— Подтверждаю. Так все и было. Мне хотелось сделать приятное Варваре Николаевне. Почта работает неважно. А тут есть возможность передать непосредственно привет родственнику.
— Гражданка Страшкевич, у вас есть вопросы к Якушеву?
— Нет.
— У вас, Якушев, есть вопросы к Страшкевич?
— Нет.
— Уведите.
Страшкевич встала, пугливо озираясь на Якушева, пошла к дверям. Там её ожидал надзиратель.
Если в первые минуты Якушев был ошеломлён появлением Страшкевич, то теперь он взял себя в руки. Да, он отвозил письмо. Он мог даже не передать его адресату, забыть, а потом оно затерялось.
1 2 3 4 5 6 7