В межзвездном пространстве, наверное, было больше шума, чем в моей комнате.
— Эта история произошла в действительности, — сказал Володя. — Я познакомился с Геной в одной… лаборатории. Как-то он рассказал о гибели брата. Романтика: они искали в предгорьях Тибета горный хрусталь. Нелепая случайность, Гена ничего не мог сделать. А когда он рассказал мне… Такой у меня характер, Сережа, я стал выяснять: что, если… Против воли Гена перебирал варианты, мне бы остановиться, а я все спрашивал. И мы нашли способ, простой способ. Это было страшно… А теперь… Я за два года кончил психологический факультет, а с Геной мы не расстаемся. Может быть, все уже забылось… Хотя нет, помнишь, что он говорил о романтике? Мы оба боимся. Я за него, он за всех, кто мечтает. В общем, ты увидишь, в нашей работе это даже полезно. Спи, уже поздно.
Володя вышел, не посмотрев в мою сторону. Конечно, он был прав: ошибки не могут повториться, потому что твоя романтика — другая. Бедная внешними событиями. Я не брал высот, не плыл в утлой лодчонке по таежной реке, не летал в космос. Но ведь думать — тоже романтика. Просто думать, а потом брать карандаш, считать, рыться в книгах. И для того чтобы понять это, не нужно было кончать психологический факультет…
8
Библиотека станции оказалась довольно обширной. Я нашел австралийский каталог спектров, в каждом спектре — сотни линий, среди них нужно искать неизученные. Искать, сравнивать с эталонами. Я подумал, что эта работа съест меня.
Три дня я выходил только к завтраку, обеду и ужину. Просмотрев последний спектр, убедился лишний раз в тривиальной истине: вселенная это не звезда. Наверно, не имело смысла искать голос вселенной на фоне звездного хора. Я убрал каталог с глаз долой и сел рассчитывать калибровочную кривую для микрофотометра. Это было просто: каждой линии спектра соответствовала вполне определенная высота и сила звука, нужно было только составить методику перехода, чтобы Володя мог настроить микрофотометр.
— Готово? — спросил Бугров, когда я с опозданием явился к ужину и потребовал лист миллиметровки.
— Готово, — ответил я. Начертил кривую, показал. Бугров разволновался, забрал график, ушел в лабораторный павильон.
— Спать он, конечно, не явится, — резюмировал Гена.
Так и случилось. Володя возился с настройкой несколько дней. Гене самому приходилось лазить в шахту, снимать ленты с приборов, обрабатывать, составлять таблицы. Я помогал, но чисто механически. Сбежал бы в лабораторию, но Гена сердито пыхтел, и я не отважился на дезертирство. Рассказал Докшину, как я искал голос вселенной среди голосов звезд.
Гена пожал плечами:
— Может быть… Рассуждения на пальцах. Лучше помоги подготовить счетчики, через два дня нужно идти на плато.
Плато Оленье. Три тысячи двести над уровнем моря. В кают-компании висела цветная фотография, сделанная с плато, с того места, где в естественной скалистой пещере был установлен ионизационный калориметр. Раз в три месяца нужно было наведываться в пещеру, снимать отработанные ленты, заменять кассеты, проверять работу генератора. Опоздать нельзя, пропадет материал.
— Идите, — заявил Бугров. — Идите вдвоем. Вы тут мне только мешать будете своими вопросительно-ожидающими физиями.
Докшин молчал. Казалось, что все у них давно обговорено. Давно решено, что Гена пойдет именно со мной, и решено не ими, а кем-то еще, и Гена просто не имеет права спорить. Уже не впервые я ощущал вокруг себя сумрак недоговоренности, когда люди знают больше, чем стараются показать. Так и хотелось вызвать обоих на откровенный разговор, выведать, что они знают обо мне, чего хотят.
9
Вышли с рассветом. Солнце светило в глаза, я смотрел в землю и видел впереди себя лишь ботинки Гены, поочередно — правый, левый… Склон был не очень крут, но рюкзак тянул вниз, как противовес на телескопе. Сердце то и дело замирало, когда я, не выдержав ритма, останавливался и начинал балансировать, стараясь не повалиться на спину, не покатиться кубарем.
Добрались к вечеру. Гена поколдовал у приборов, а я даже не смотрел на его манипуляции. Никогда не думал, что можно так устать. Сидел у входа в пещеру — небольшой грот, в глубине которого низко гудел генератор и изредка ухала, сбрасывая давление, камера Вильсона.
Потом я лежал в спальном мешке в абсолютной темноте пещеры. Пытался представить, что будет, когда я вернусь в город. На станции хорошо работается, и мы с Володей, должно быть, сумеем услышать звезды. Но теперь не это главное, это только часть задачи. Ее трудно решить, нужны книги, библиотеки. Нужен Олег…
Неожиданно наступил рассвет. Гена встал, ходил по пещере растрепанный. Собрал рюкзаки, пока я подогревал завтрак. Что-то бормотал сквозь зубы, потом буркнул:
— Черт. Пусть сами экспериментируют. Я пас.
— Ты о чем? — не понял я.
Гена не ответил. На обратном пути солнце светило в спину, отражаясь в камнях, узких листьях низкого кустарника, даже в самом небе, будто передо мной висело еще одно солнце, тусклое и пятнистое.
Неожиданно я сел. Стало жарко и душно, воздух исчез, я ловил его остатки, а сердца не было, я не чувствовал его. Испугался, хотел крикнуть, не мог. И захлебнулся в липком, вязком, горячем воздухе.
А потом все так же внезапно встало на свои места: горы, овраг с ручьем, льдистое от облаков небо. И лицо Гены. Не лицо — маска отчаяния.
Он снял с меня рюкзак, расстегнув куртку, побежал к ручью. Пока Гена бегал, я окончательно опомнился. Сердце колотилось и куда-то проваливалось при каждом моем движении. Я перестал шевелиться, лежал как истукан.
Гена положил мне на грудь мокрое полотенце, я хотел сказать ему, что уже все прошло. Чепуха какая-то. Нужно идти. Володя ждет, мы должны услышать, как поют звезды.
— Тебе лучше? — тихо сказал Гена. — Это горная болезнь. Она пройдет.
Я захотел встать, но Гена испуганно вскинулся, и я остался лежать. Было жестко, неудобно, вода высохла, и майка прилипла к телу.
— Я очень ненадежный человек, Сережа, — сказал Гена. — Лучше бы мне не ввязываться в эксперимент. И я не смог там, на плато…
Я решил, что он говорит о далеком плато в Тибете, где погиб его брат.
— Не надо, — сказал я, и Гена замолчал. Провел рукой по волосам, встал, надел рюкзак.
— Сбегаю за Володей, — сказал он. — Я мигом. Тебе нужно полежать, и все.
Гена говорил неуверенно. Я видел, он лихорадочно соображает, нет ли другого выхода, правильно ли он поступает. Ему очень не хотелось решать самому.
— Иди, — сказал я.
Гена стоял. «Ну иди же!» — хотел крикнуть я. Подумал: «Что бы сделал я сам на его месте? Сейчас и тогда. Особенно тогда, в Тибете».
Докшин побежал. Перепрыгнул через ручей, крикнул что-то, скрылся. Я остался один. Было очень легко, покойно, только немного тоскливо. Почему он ушел? Я вспомнил, что в Тибете не было плато, там были скалы, отвесные скалы. — Все то же ощущение недоговоренности не давало мне додумать мысль. Я знал, что топчусь рядом с отгадкой, поведение Володи и Гены казалось все более странным, но я не мог понять — где моя фантазия, а где факты.
Я лежал, думал, осуждал Гену, оправдывал, жалел. Представлял его в роли космонавта-няньки, а Володю — в роли малыша, слушающего сказки. Это было не смешно, немного жутко.
10
— Асцелла, дельта Стрельца, — сказал Бугров.
Я приподнялся на локте. В комнате было полутемно. Наступил вечер, а Володя не зажигал света. Включился транслятор, соединенный с магнитофоном в лаборатории. Секунду было тихо. Потом шорох — обычный шорох сматываемой ленты.
И неожиданно высокий звук выплыл из динамика, разлился, заполнил комнату. Звук казался плотным, как осенний туман, он заползал всюду, я слышал его в себе, и еще слышал, как билось сердце. Голос звезды ширился, стал ниже, гуще, будто сливались ручьи. Я думал, что не выдержу напряжения. Опять не хватало воздуха, сердце будто взрывалось при каждом вдохе, я слушал и не верил. Не могло быть все так просто: темная комната, силуэт Бугрова в переплете окна, тень Гены, склонившегося надо мной вопросительным знаком, — и песня. Звездная песня, которую не успел услышать Поздышев, в которую не верил Одуванчик, о которой не хотел думать Олег. Песня, впервые звучавшая для людей.
— Арктур, — сказал Володя.
Я вспомнил свое разочарование, абсолютный нуль в звуковом спектре, далекую неспетую песню. Значит, Володя не поверил моим расчетам? Решил убедиться, что Арктур молчит?
Я услышал, как из глубины комнаты поднимается волна цунами, растет, становится выше гор, выше неба. Падает. Сейчас захлестнет все, сомнет, уничтожит. Неожиданно звук изменился, стал выше и одновременно как-то спокойнее, я понял, что Володя переключил прибор на другую частоту. Секунда — высота тона подскочила еще раз, а потом еще и еще, и наконец звук исчез, оставив в ушах уходящий в высоту звон.
Стало тихо, и я увидел, что стою возле Бугрова, а Гена держит меня за плечи и тихо повторяет:
— Ты бы лег, Сережа… Слышишь, Сережа…
Я вернулся на постель, почувствовал, что весь дрожу. Закрыл глаза, лежал, прислушивался. «Успокойся, — подумал я, — это только начало. Но где я ошибся? Модельная задача и приближенное решение…»
Должно быть, я сказал это вслух, потому что Володя отозвался, усмехаясь:
— Ошибки не было, Сергей. Я не сказал главного: звуковые частоты в песне Арктура распределены по ряду простых чисел. Первая частота восемнадцать герц, инфразвук. Второй обертон выше первого в три раза. Я говорю обертон, но это самостоятельная частота, назови ее как хочешь. Потом идут отношения: пять, семь, одиннадцать, тринадцать… Вплоть до мегагерца — дальше прибор не воспринимает.
— Совпадение, — сказал Гена. — Подумай сам, Володя, ты же ученый.
— И потому должен бояться предположений?
— Каких предположений? — закричал я. Конечно, у Володи уже появилась идея, и я даже начал понимать какая, но это было невозможно, Арктур не мог, не должен был звучать!
— Володя считает, — сказал Гена, — что звуковой спектр Арктура имеет искусственное происхождение.
— А что? — с вызовом сказал Бугров. — Ряд простых чисел — не убедительно? Сережа, убедительно или нет?
Я промолчал. Дай мне прийти в себя, Володя. Искусственные сигналы… Нет, это слишком. Почему? Только потому, что никто не имел дела с такими сигналами? Поддаться соблазну красивой гипотезы легко. Вот ведь, когда открыли пульсары, тоже считали, что их сигналы искусственные. Оказалось нет. Но сигналы пульсаров всего лишь строго периодичны, а здесь ряд простых чисел…
— Временные вариации, — подумал я вслух.
— Верно. — Володя широко улыбнулся. — Если сигнал разумен, он должен меняться со временем, должен быть модулирован. Зачем мы спорим? Небо чисто, и звезды рядом. Будем слушать напрямую. Я пойду в павильон. Выход из космофона, Сережа, дам на внешний динамик, вы услышите.
Бугров вышел, не обернувшись, будто боялся, что его задержат, не позволят уйти, не дадут слушать звезды. Мы с Геной сидели молча, а потом динамик зашипел, и голос Володи сказал:
— Арктур. Он сегодня какой-то необыкновенный, — легкий смешок. — Или у меня настроение такое? Арктур, альфа Волопаса. Включаю аппарат, ребята. Частота двести семьдесят герц. Слушайте…
Молчание. И чистая нота, будто звук кларнета, нет — электронного органа. Кристально чистая нота — без обертонов. Звук ослаб, потом опять стал громче, я подумал, что это Володя манипулирует с усилителем.
— Что ты там крутишь? — спросил я.
Володя не мог слушать вопроса, но будто почувствовал его. Наверно, понял, о чем мы здесь думаем. Сказал:
— Я не кручу, ребята. Я сижу тихо, очень тихо. Это там…
Звук затрепетал. Ослабевал и наливался силой, будто верхняя нота, взятая неопытным певцом.
— Амплитудная модуляция, — сказал Гена.
— Значит, так? — вырвалось у меня. — Значит, это они?
Гена не ответил, смотрел в динамик, как в экран телевизора.
Далекая песня Арктура становилась все отчетливее. Звук вибрировал и замирал, возвышался до крика и затухал до едва слышного шепота. И я знал, что это не Володя возится с «усилителем, что это там…
11
Чемоданчик уложили за несколько минут. Володя принес километровую бобину с пленкой, затолкал ее на самое дно. Сверху легли регистрограммы звуковые спектры восьмидесяти девяти самых ярких звезд, все, что мы успели сделать за шесть ночей.
— Порядок, — равнодушно сказал шофер Толя. — Пойду погляжу, как там маслопровод.
„Газик“ стоял около метеостанции. Дождь, прошедший ночью, смыл с его боков дорожную грязь, и солнце десятками бликов отражалось от стекол и металлических бортов.
— Посидим, — сказал Володя и уселся прямо на мокрую землю. Я опустился на чемодан.
— Помогу Анатолию, — сказал Гена и тоже полез под машину.
Володя смотрел на меня, улыбался, и я не знал, грустно мне или хорошо. Не хотелось уезжать, тем более теперь, когда я уже все знал, когда все события прошедшего года встали на свои места, получили объяснение.
Мы работали с вечера до утра. Маленький двадцатисантиметровый „Максутов“ пялил в небо круглый глаз, и в окуляре появлялись звезды. Самую яркую из них я наводил на крест нитей, и Володя, сидевший на корточках перед космофоном, говорил:
— Готово.
Мы слушали звезды. Мы могли бы слушать каждую звезду неделю или год, но ровно через десять минут Гена, невидимый в темноте, выключал магнитофон, и все начиналось сначала.
Утром у меня колотилось сердце, не хватало воздуха, я лежал и делал вид, что сплю, Володя делал вид, будто ничего не замечает, а Гена ворчал и ходил снимать ленты самописцев, потому что после нашего отъезда на станцию придут люди, которые действительно станут заниматься космическими лучами, а не решать психологические проблемы или слушать звезды.
Однажды за обедом я потребовал объяснений. Напомнил Гене его слова, Володе — его недомолвки, заявил, что и сам догадываюсь кое о чем. Бугров поперхнулся, посмотрел на Гену грозным взглядом, потом сказал:
— Ладно… Теперь можно.
И я узнал. Неизвестно, кому принадлежала идея. Она была стара как мир: чтобы научиться плавать, нужно войти в воду. Чтобы стать ученым, нужно не только знать свое дело, нужно уметь думать, нужно гореть. Нужна мечта, идеал, такой, что для его достижения человек может выложиться весь, до последней молекулы. И тогда в университет пошли письма из разных концов страны. Письма были настоящими, изменился только канал передачи — на самом деле все письма были адресованы солидному научному журналу. Письма стали тестом — с их помощью студенты проверялись на мечту.
Володя не знал, сколько человек было вовлечено в работу по программе. Наверняка много. Там были химики и историки, но астрономам повезло скорее.
— Знания можно приобрести, когда есть интересная проблема, — сказал Володя. — Проблема — индикатор всего. Способности. Трудолюбие. Воля. Цельность. Мечта. Все. Если решил — отлично. Если нет, если сдался, если неурядицы свели с пути — значит, не выйдет ученого.
— Ты хочешь сказать, что я выдержал? — усмехнулся я.
Бугров хитро прищурился:
— Два вопроса в порядке последнего испытания — можно?
— Если действительно последнего…
— Чего тебе хочется, Сережа?
— Спать, — сказал я. — И дать в ухо Олегу: мог бы сказать мне раньше, я не маленький.
— Не мог — чистота эксперимента. И это все?
— Ты же знаешь, — удивился я. — Зачем спрашивать? Голос вселенной.
— И второе. Университет. В сентябре ты можешь вернуться к занятиям. На следующий курс.
Этого я не ожидал. Вернуться? Я вспомнил, какое у Одуванчика было лицо, когда он сообщал мне об отчислении, — усмешку я счел недоброй, решил, что Одуванчик думает: вот, захотел романтики, так получай. Выпутывайся, парень. В общем, я, кажется, выпутался. С чужой помощью, но ведь решал я сам. Меня испытывали, и я выдержал. Я ученый? Мне стало смешно. Что я сделал? Звездные голоса — так мало, впереди еще голос вселенной, множество дел, и я не хочу возвращаться назад. Да, я это понял наконец: не хочу возвращаться. Хочу работать, думать, писать и учиться. Нужно многое знать, но знания хороши, если приобретены в процессе работы. Значит, нужно работать. И заниматься — по собственной программе.
— Ты смеешься — значит, понял, — резюмировал Володя.
— А ты, — сказал я. — Вы с Геной. В чем ваша роль?
— Я больше психолог, чем астрофизик, — усмехнулся Володя. — Олег эксперимент начал, мы заканчиваем. А Гена, между прочим, чуть все не испортил своим отношением к романтике. И на плато — он не выполнил программу, тебя хотели испытать на способность к действию.
— Каким образом?
— Неважно, — сказал Володя. — Это прошлое.
„Хорошо, — подумал я. — Все равно узнаю. Да и обязательно ли это: все знать? Я знаю, чего хочу, — вот главное…“
Вечером приехал шофер Толя, и все кончилось.
— Поедешь в город, — сказал Володя и, когда я попробовал возражать, добавил: — Пожалуйста, Сережа, без фраз. Горы не шутка. Мы с Геной тоже скоро вернемся, без тебя нам здесь делать нечего.
1 2 3 4
— Эта история произошла в действительности, — сказал Володя. — Я познакомился с Геной в одной… лаборатории. Как-то он рассказал о гибели брата. Романтика: они искали в предгорьях Тибета горный хрусталь. Нелепая случайность, Гена ничего не мог сделать. А когда он рассказал мне… Такой у меня характер, Сережа, я стал выяснять: что, если… Против воли Гена перебирал варианты, мне бы остановиться, а я все спрашивал. И мы нашли способ, простой способ. Это было страшно… А теперь… Я за два года кончил психологический факультет, а с Геной мы не расстаемся. Может быть, все уже забылось… Хотя нет, помнишь, что он говорил о романтике? Мы оба боимся. Я за него, он за всех, кто мечтает. В общем, ты увидишь, в нашей работе это даже полезно. Спи, уже поздно.
Володя вышел, не посмотрев в мою сторону. Конечно, он был прав: ошибки не могут повториться, потому что твоя романтика — другая. Бедная внешними событиями. Я не брал высот, не плыл в утлой лодчонке по таежной реке, не летал в космос. Но ведь думать — тоже романтика. Просто думать, а потом брать карандаш, считать, рыться в книгах. И для того чтобы понять это, не нужно было кончать психологический факультет…
8
Библиотека станции оказалась довольно обширной. Я нашел австралийский каталог спектров, в каждом спектре — сотни линий, среди них нужно искать неизученные. Искать, сравнивать с эталонами. Я подумал, что эта работа съест меня.
Три дня я выходил только к завтраку, обеду и ужину. Просмотрев последний спектр, убедился лишний раз в тривиальной истине: вселенная это не звезда. Наверно, не имело смысла искать голос вселенной на фоне звездного хора. Я убрал каталог с глаз долой и сел рассчитывать калибровочную кривую для микрофотометра. Это было просто: каждой линии спектра соответствовала вполне определенная высота и сила звука, нужно было только составить методику перехода, чтобы Володя мог настроить микрофотометр.
— Готово? — спросил Бугров, когда я с опозданием явился к ужину и потребовал лист миллиметровки.
— Готово, — ответил я. Начертил кривую, показал. Бугров разволновался, забрал график, ушел в лабораторный павильон.
— Спать он, конечно, не явится, — резюмировал Гена.
Так и случилось. Володя возился с настройкой несколько дней. Гене самому приходилось лазить в шахту, снимать ленты с приборов, обрабатывать, составлять таблицы. Я помогал, но чисто механически. Сбежал бы в лабораторию, но Гена сердито пыхтел, и я не отважился на дезертирство. Рассказал Докшину, как я искал голос вселенной среди голосов звезд.
Гена пожал плечами:
— Может быть… Рассуждения на пальцах. Лучше помоги подготовить счетчики, через два дня нужно идти на плато.
Плато Оленье. Три тысячи двести над уровнем моря. В кают-компании висела цветная фотография, сделанная с плато, с того места, где в естественной скалистой пещере был установлен ионизационный калориметр. Раз в три месяца нужно было наведываться в пещеру, снимать отработанные ленты, заменять кассеты, проверять работу генератора. Опоздать нельзя, пропадет материал.
— Идите, — заявил Бугров. — Идите вдвоем. Вы тут мне только мешать будете своими вопросительно-ожидающими физиями.
Докшин молчал. Казалось, что все у них давно обговорено. Давно решено, что Гена пойдет именно со мной, и решено не ими, а кем-то еще, и Гена просто не имеет права спорить. Уже не впервые я ощущал вокруг себя сумрак недоговоренности, когда люди знают больше, чем стараются показать. Так и хотелось вызвать обоих на откровенный разговор, выведать, что они знают обо мне, чего хотят.
9
Вышли с рассветом. Солнце светило в глаза, я смотрел в землю и видел впереди себя лишь ботинки Гены, поочередно — правый, левый… Склон был не очень крут, но рюкзак тянул вниз, как противовес на телескопе. Сердце то и дело замирало, когда я, не выдержав ритма, останавливался и начинал балансировать, стараясь не повалиться на спину, не покатиться кубарем.
Добрались к вечеру. Гена поколдовал у приборов, а я даже не смотрел на его манипуляции. Никогда не думал, что можно так устать. Сидел у входа в пещеру — небольшой грот, в глубине которого низко гудел генератор и изредка ухала, сбрасывая давление, камера Вильсона.
Потом я лежал в спальном мешке в абсолютной темноте пещеры. Пытался представить, что будет, когда я вернусь в город. На станции хорошо работается, и мы с Володей, должно быть, сумеем услышать звезды. Но теперь не это главное, это только часть задачи. Ее трудно решить, нужны книги, библиотеки. Нужен Олег…
Неожиданно наступил рассвет. Гена встал, ходил по пещере растрепанный. Собрал рюкзаки, пока я подогревал завтрак. Что-то бормотал сквозь зубы, потом буркнул:
— Черт. Пусть сами экспериментируют. Я пас.
— Ты о чем? — не понял я.
Гена не ответил. На обратном пути солнце светило в спину, отражаясь в камнях, узких листьях низкого кустарника, даже в самом небе, будто передо мной висело еще одно солнце, тусклое и пятнистое.
Неожиданно я сел. Стало жарко и душно, воздух исчез, я ловил его остатки, а сердца не было, я не чувствовал его. Испугался, хотел крикнуть, не мог. И захлебнулся в липком, вязком, горячем воздухе.
А потом все так же внезапно встало на свои места: горы, овраг с ручьем, льдистое от облаков небо. И лицо Гены. Не лицо — маска отчаяния.
Он снял с меня рюкзак, расстегнув куртку, побежал к ручью. Пока Гена бегал, я окончательно опомнился. Сердце колотилось и куда-то проваливалось при каждом моем движении. Я перестал шевелиться, лежал как истукан.
Гена положил мне на грудь мокрое полотенце, я хотел сказать ему, что уже все прошло. Чепуха какая-то. Нужно идти. Володя ждет, мы должны услышать, как поют звезды.
— Тебе лучше? — тихо сказал Гена. — Это горная болезнь. Она пройдет.
Я захотел встать, но Гена испуганно вскинулся, и я остался лежать. Было жестко, неудобно, вода высохла, и майка прилипла к телу.
— Я очень ненадежный человек, Сережа, — сказал Гена. — Лучше бы мне не ввязываться в эксперимент. И я не смог там, на плато…
Я решил, что он говорит о далеком плато в Тибете, где погиб его брат.
— Не надо, — сказал я, и Гена замолчал. Провел рукой по волосам, встал, надел рюкзак.
— Сбегаю за Володей, — сказал он. — Я мигом. Тебе нужно полежать, и все.
Гена говорил неуверенно. Я видел, он лихорадочно соображает, нет ли другого выхода, правильно ли он поступает. Ему очень не хотелось решать самому.
— Иди, — сказал я.
Гена стоял. «Ну иди же!» — хотел крикнуть я. Подумал: «Что бы сделал я сам на его месте? Сейчас и тогда. Особенно тогда, в Тибете».
Докшин побежал. Перепрыгнул через ручей, крикнул что-то, скрылся. Я остался один. Было очень легко, покойно, только немного тоскливо. Почему он ушел? Я вспомнил, что в Тибете не было плато, там были скалы, отвесные скалы. — Все то же ощущение недоговоренности не давало мне додумать мысль. Я знал, что топчусь рядом с отгадкой, поведение Володи и Гены казалось все более странным, но я не мог понять — где моя фантазия, а где факты.
Я лежал, думал, осуждал Гену, оправдывал, жалел. Представлял его в роли космонавта-няньки, а Володю — в роли малыша, слушающего сказки. Это было не смешно, немного жутко.
10
— Асцелла, дельта Стрельца, — сказал Бугров.
Я приподнялся на локте. В комнате было полутемно. Наступил вечер, а Володя не зажигал света. Включился транслятор, соединенный с магнитофоном в лаборатории. Секунду было тихо. Потом шорох — обычный шорох сматываемой ленты.
И неожиданно высокий звук выплыл из динамика, разлился, заполнил комнату. Звук казался плотным, как осенний туман, он заползал всюду, я слышал его в себе, и еще слышал, как билось сердце. Голос звезды ширился, стал ниже, гуще, будто сливались ручьи. Я думал, что не выдержу напряжения. Опять не хватало воздуха, сердце будто взрывалось при каждом вдохе, я слушал и не верил. Не могло быть все так просто: темная комната, силуэт Бугрова в переплете окна, тень Гены, склонившегося надо мной вопросительным знаком, — и песня. Звездная песня, которую не успел услышать Поздышев, в которую не верил Одуванчик, о которой не хотел думать Олег. Песня, впервые звучавшая для людей.
— Арктур, — сказал Володя.
Я вспомнил свое разочарование, абсолютный нуль в звуковом спектре, далекую неспетую песню. Значит, Володя не поверил моим расчетам? Решил убедиться, что Арктур молчит?
Я услышал, как из глубины комнаты поднимается волна цунами, растет, становится выше гор, выше неба. Падает. Сейчас захлестнет все, сомнет, уничтожит. Неожиданно звук изменился, стал выше и одновременно как-то спокойнее, я понял, что Володя переключил прибор на другую частоту. Секунда — высота тона подскочила еще раз, а потом еще и еще, и наконец звук исчез, оставив в ушах уходящий в высоту звон.
Стало тихо, и я увидел, что стою возле Бугрова, а Гена держит меня за плечи и тихо повторяет:
— Ты бы лег, Сережа… Слышишь, Сережа…
Я вернулся на постель, почувствовал, что весь дрожу. Закрыл глаза, лежал, прислушивался. «Успокойся, — подумал я, — это только начало. Но где я ошибся? Модельная задача и приближенное решение…»
Должно быть, я сказал это вслух, потому что Володя отозвался, усмехаясь:
— Ошибки не было, Сергей. Я не сказал главного: звуковые частоты в песне Арктура распределены по ряду простых чисел. Первая частота восемнадцать герц, инфразвук. Второй обертон выше первого в три раза. Я говорю обертон, но это самостоятельная частота, назови ее как хочешь. Потом идут отношения: пять, семь, одиннадцать, тринадцать… Вплоть до мегагерца — дальше прибор не воспринимает.
— Совпадение, — сказал Гена. — Подумай сам, Володя, ты же ученый.
— И потому должен бояться предположений?
— Каких предположений? — закричал я. Конечно, у Володи уже появилась идея, и я даже начал понимать какая, но это было невозможно, Арктур не мог, не должен был звучать!
— Володя считает, — сказал Гена, — что звуковой спектр Арктура имеет искусственное происхождение.
— А что? — с вызовом сказал Бугров. — Ряд простых чисел — не убедительно? Сережа, убедительно или нет?
Я промолчал. Дай мне прийти в себя, Володя. Искусственные сигналы… Нет, это слишком. Почему? Только потому, что никто не имел дела с такими сигналами? Поддаться соблазну красивой гипотезы легко. Вот ведь, когда открыли пульсары, тоже считали, что их сигналы искусственные. Оказалось нет. Но сигналы пульсаров всего лишь строго периодичны, а здесь ряд простых чисел…
— Временные вариации, — подумал я вслух.
— Верно. — Володя широко улыбнулся. — Если сигнал разумен, он должен меняться со временем, должен быть модулирован. Зачем мы спорим? Небо чисто, и звезды рядом. Будем слушать напрямую. Я пойду в павильон. Выход из космофона, Сережа, дам на внешний динамик, вы услышите.
Бугров вышел, не обернувшись, будто боялся, что его задержат, не позволят уйти, не дадут слушать звезды. Мы с Геной сидели молча, а потом динамик зашипел, и голос Володи сказал:
— Арктур. Он сегодня какой-то необыкновенный, — легкий смешок. — Или у меня настроение такое? Арктур, альфа Волопаса. Включаю аппарат, ребята. Частота двести семьдесят герц. Слушайте…
Молчание. И чистая нота, будто звук кларнета, нет — электронного органа. Кристально чистая нота — без обертонов. Звук ослаб, потом опять стал громче, я подумал, что это Володя манипулирует с усилителем.
— Что ты там крутишь? — спросил я.
Володя не мог слушать вопроса, но будто почувствовал его. Наверно, понял, о чем мы здесь думаем. Сказал:
— Я не кручу, ребята. Я сижу тихо, очень тихо. Это там…
Звук затрепетал. Ослабевал и наливался силой, будто верхняя нота, взятая неопытным певцом.
— Амплитудная модуляция, — сказал Гена.
— Значит, так? — вырвалось у меня. — Значит, это они?
Гена не ответил, смотрел в динамик, как в экран телевизора.
Далекая песня Арктура становилась все отчетливее. Звук вибрировал и замирал, возвышался до крика и затухал до едва слышного шепота. И я знал, что это не Володя возится с «усилителем, что это там…
11
Чемоданчик уложили за несколько минут. Володя принес километровую бобину с пленкой, затолкал ее на самое дно. Сверху легли регистрограммы звуковые спектры восьмидесяти девяти самых ярких звезд, все, что мы успели сделать за шесть ночей.
— Порядок, — равнодушно сказал шофер Толя. — Пойду погляжу, как там маслопровод.
„Газик“ стоял около метеостанции. Дождь, прошедший ночью, смыл с его боков дорожную грязь, и солнце десятками бликов отражалось от стекол и металлических бортов.
— Посидим, — сказал Володя и уселся прямо на мокрую землю. Я опустился на чемодан.
— Помогу Анатолию, — сказал Гена и тоже полез под машину.
Володя смотрел на меня, улыбался, и я не знал, грустно мне или хорошо. Не хотелось уезжать, тем более теперь, когда я уже все знал, когда все события прошедшего года встали на свои места, получили объяснение.
Мы работали с вечера до утра. Маленький двадцатисантиметровый „Максутов“ пялил в небо круглый глаз, и в окуляре появлялись звезды. Самую яркую из них я наводил на крест нитей, и Володя, сидевший на корточках перед космофоном, говорил:
— Готово.
Мы слушали звезды. Мы могли бы слушать каждую звезду неделю или год, но ровно через десять минут Гена, невидимый в темноте, выключал магнитофон, и все начиналось сначала.
Утром у меня колотилось сердце, не хватало воздуха, я лежал и делал вид, что сплю, Володя делал вид, будто ничего не замечает, а Гена ворчал и ходил снимать ленты самописцев, потому что после нашего отъезда на станцию придут люди, которые действительно станут заниматься космическими лучами, а не решать психологические проблемы или слушать звезды.
Однажды за обедом я потребовал объяснений. Напомнил Гене его слова, Володе — его недомолвки, заявил, что и сам догадываюсь кое о чем. Бугров поперхнулся, посмотрел на Гену грозным взглядом, потом сказал:
— Ладно… Теперь можно.
И я узнал. Неизвестно, кому принадлежала идея. Она была стара как мир: чтобы научиться плавать, нужно войти в воду. Чтобы стать ученым, нужно не только знать свое дело, нужно уметь думать, нужно гореть. Нужна мечта, идеал, такой, что для его достижения человек может выложиться весь, до последней молекулы. И тогда в университет пошли письма из разных концов страны. Письма были настоящими, изменился только канал передачи — на самом деле все письма были адресованы солидному научному журналу. Письма стали тестом — с их помощью студенты проверялись на мечту.
Володя не знал, сколько человек было вовлечено в работу по программе. Наверняка много. Там были химики и историки, но астрономам повезло скорее.
— Знания можно приобрести, когда есть интересная проблема, — сказал Володя. — Проблема — индикатор всего. Способности. Трудолюбие. Воля. Цельность. Мечта. Все. Если решил — отлично. Если нет, если сдался, если неурядицы свели с пути — значит, не выйдет ученого.
— Ты хочешь сказать, что я выдержал? — усмехнулся я.
Бугров хитро прищурился:
— Два вопроса в порядке последнего испытания — можно?
— Если действительно последнего…
— Чего тебе хочется, Сережа?
— Спать, — сказал я. — И дать в ухо Олегу: мог бы сказать мне раньше, я не маленький.
— Не мог — чистота эксперимента. И это все?
— Ты же знаешь, — удивился я. — Зачем спрашивать? Голос вселенной.
— И второе. Университет. В сентябре ты можешь вернуться к занятиям. На следующий курс.
Этого я не ожидал. Вернуться? Я вспомнил, какое у Одуванчика было лицо, когда он сообщал мне об отчислении, — усмешку я счел недоброй, решил, что Одуванчик думает: вот, захотел романтики, так получай. Выпутывайся, парень. В общем, я, кажется, выпутался. С чужой помощью, но ведь решал я сам. Меня испытывали, и я выдержал. Я ученый? Мне стало смешно. Что я сделал? Звездные голоса — так мало, впереди еще голос вселенной, множество дел, и я не хочу возвращаться назад. Да, я это понял наконец: не хочу возвращаться. Хочу работать, думать, писать и учиться. Нужно многое знать, но знания хороши, если приобретены в процессе работы. Значит, нужно работать. И заниматься — по собственной программе.
— Ты смеешься — значит, понял, — резюмировал Володя.
— А ты, — сказал я. — Вы с Геной. В чем ваша роль?
— Я больше психолог, чем астрофизик, — усмехнулся Володя. — Олег эксперимент начал, мы заканчиваем. А Гена, между прочим, чуть все не испортил своим отношением к романтике. И на плато — он не выполнил программу, тебя хотели испытать на способность к действию.
— Каким образом?
— Неважно, — сказал Володя. — Это прошлое.
„Хорошо, — подумал я. — Все равно узнаю. Да и обязательно ли это: все знать? Я знаю, чего хочу, — вот главное…“
Вечером приехал шофер Толя, и все кончилось.
— Поедешь в город, — сказал Володя и, когда я попробовал возражать, добавил: — Пожалуйста, Сережа, без фраз. Горы не шутка. Мы с Геной тоже скоро вернемся, без тебя нам здесь делать нечего.
1 2 3 4