К Милиции Ивановне из провинции приехала Агнесса Ивановна с дочерью Катей, которая была почти одного возраста с Ниной.
– Это что, мамина сестра? – спросил Борис.
– Нет, просто знакомые, – ответила Нина. Позже выяснилось, что гости из провинции – это все-таки Нинины тетка и двоюродная сестра. Казалось, что Нина то ли стесняется, то ли недолюбливает своих родственников. Благодаря искалеченным бедрам одна нога Агнессы Ивановны была значительно короче другой, и она с трудом ковыляла по комнате, опираясь на толстую палку с резиновым наконечником и постоянно цепляясь за стулья и за дырки в старом ковре на полу.
– Что это у нее такое? – сочувственно спросил друг дома.
– Искривление позвоночника, – неохотно ответила Нина. – Упала. Когда была ребенком.
– А где ее муж?
– Пропал без вести… На войне…
– Но дочка у нее очень симпатичная, – похвалил друг дома, – Только что это она, когда разговаривает, так все время в сторону смотрит?
– Она просто глаза прячет, фыркнула кузина Нина, – Потому что она косоглазая.
– Нина, как тебе не стыдно! – вмешался Акакий Петрович, который дремал в своем кресле. – Да, вчера я обещал Кате мой фотоаппарат, а ты его взяла с собой. Зачем ты это делаешь?
– Да, но я сама фотографировала.
– Но ведь в аппарате нет пленки. Зачем ты врешь?
– Раз я говорю, значит, это так! – упрямо тряхнула кудрями дочь.
– Мерзавка, – тихо, словно самому себе, пробормотал отец.
Нина обиженно надула щеки. На мгновение в ее лице мелькнуло что-то неприятное. Затем она ушла в свою комнату и хлопнула дверью.
Чтобы преодолеть неловкое молчание, поскольку заговорили о фото, Борис попросил разрешения посмотреть семейный фотоальбом, который лежал на комоде.
Вот фотография. Акакия Петровича в молодости. На редкость красивый молодой человек. Хорошенький, как херувим. Даже немножко сладенький. Но глаза усталые и печальные. Словно он уже родился таким же сонным флегматиком, как сейчас, когда он сидит и клюет носом в своем кресле. Словно у него усталая кровь.
Затем шла семейная фотография Милиции Ивановны: большая купеческая семья с угрюмыми лицами. Даже в молодости Милиция Ивановна была такой же жабой, как теперь. Но видно, что властная бой-баба. И глаза как у совы. И как только эта жаба умудрилась поймать такого херувимчика?
Перелистав еще несколько страниц, Борис увидел фотографию, которая показалась ему знакомой. Мужчина в военной форме времен революции. На голове дикая копна волос, спадающих до плеч, как у батьки Махно. Уродливый, как черт, и глаза как гвозди. Уродец сидел, положив одну руку на кривую кавказскую шашку с богатой серебряной чеканкой, а другой рукой держался за огромный маузер в деревянной кобуре. На маузере ясно виднелась маленькая именная пластинка с загнутым углом, что означало Почетное золотое оружие Реввоенсовета.
– Кто это такой? – спросил Борис.
– А это был такой герой Перекопа, – сонно ответил Акакий Петрович. – Когда-то, в молодости, он ухаживал за Милицией Ивановной. Вот и попал в альбом.
– Я его тоже немножко знал, – сказал Борис, – Мы тогда жили по соседству. Около Петровского парка.
Альбом шел в хронологической последовательности, как семейная хроника. На следующей странице было несколько фотографий очень красивой молодой женщины. Сначала она в белом кружевном платье с оборочками – как кисейная барышня. Но на следующей фотографии эта кисейная барышня уже в военной форме из грубого сукна и с наганом у пояса. Лицо у нее холодное, гордое и надменное. И это лицо опять показалось Борису знакомым.
– А кто это? – спросил он.
– Это сестра героя Перекопа. Когда-то они все с Милицией Ивановной дружили. Воспоминания молодости.
– А-а-а… Так я ее тоже немножко знал. Я тогда еще совсем мальчишкой был. А она тогда ромбы носила, что-то вроде генерала в ГПУ – НКВД. Как ее звали? Орбели. Зинаида Генриховна.
– Да, она взяла эту фамилию после революции. А вы знаете ее настоящую фамилию?
Вспомнив свою молодость, Акакий Петрович немного оживился:
– Она урожденная княжна Шаховская. Столбовое дворянство, от Рюриковичей. Но старый князь Шаховской был большой чудак. Когда ему было уже под семьдесят, он женился на молоденькой еврейке с целой кучей еврейских детей. Старый князь всех этих еврейчиков усыновил. Чтобы люди потом думали, что это от него самого. С тех пор пошли князья Шаховские, но чистокровные евреи.
– А почему ж она переменила фамилию?
– Она была очень экзальтированная натура. Прямо из Смольного института благородных девиц она пошла работать в ЧК. Ну и фамилия князей Шаховских там немножко мешала.
На следующей странице Борис нашел еще одну интересную фотографию. Какая-то другая девица, одетая по моде 30-х годов. И тоже очень красивая. Она идет по парку и катит впереди себя нарядное, из кожи и никеля, кресло для инвалидов, в котором сидит горбун с умным лицом, с огромной, как у марсианина, головой и маленькими, высохшими и мертвыми ногами. А рядом шагает герой Перекопа с шашкой и маузером.
– А это кто? – спросил Борис.
– Просто так, – пожал плечами Акакий Петрович, – общие знакомые.
Борис посмотрел на фотографию еще раз. Да, действительно общие знакомые. Ведь это красавица Ольга, жена Максима. Тихий ангел, после которого и началась вся эта чертовщина с Максимом. Ведь и этот горбун тогда тоже жил где-то около Петровского парка. Ольга из жалости, чтобы составить ему компанию, иногда катала его по парку. А Борис тогда ловил в пруду головастиков и удивлялся, зачем эта красавица гуляет с горбуном, про которого говорили, что он потомок знаменитого революционера декабриста князя Оболенского.
В переулке Энтузиастов пахло осенью, дождем и прелыми листьями. Когда Борис шел домой, ему стало немножко грустно на душе. Может быть, от этих старых фотографий, которые напомнили ему его детство и отеческий дом.
Все было так хорошо, пока не случилась эта чертова история с Максимом, где главную роль играла эта злосчастная Ольга. Хотя она и выглядела как бледный ангел, но ведь уже и до Максима из-за нее было два самоубийства. Сначала студент, который выстрелил себе в рот из нагана. А потом Завалишин, дальний родственник поэта Серафима Аллилуева.
Рядом с Ольгой, как пудель, постоянно крутился этот колченогий герой Перекопа в своих идиотских красных галифе. Как будто красавице Ольге нравилась эта компания горбунов и уродов. А с другой стороны около Ольги как змея все время увивалась эта княжна Шаховская-Орбели, кисейная барышня и чекистка. Такая трогательная дружба, прямо как в романах Чарской.
Но кончилось все это плохо. Ольга умерла загадочной смертью. А Максим от горя чуть не помешался. Потом умер и их ребенок. А Максим занялся сатановедением и всякой чертовщиной. Сидит, как доктор Фауст, зарывшись в свои средневековые книжки, и бредит про ведьм и ведьмаков.
Потом началась Великая Чистка, где подмели и героя Перекопа, и его сестренку. А чернокнижник Максим, теперь уже начальник 13-го отдела НКВД, сидит и хвастается, что это он их посадил – и за какие-то темные дела. Но что это за дела – молчит, так как это государственная тайна.
Тогда пьяный Максим бормотал, что Зинка Орбели – это помесь сатаны и антихриста, полукняжна и полумарсианка. А теперь трезвый Акакий Петрович подтверждает, что она вовсе не Орбели, а княжна Шаховская. Но и не княжна Шаховская, а чистокровная еврейка. И не Зинаида Генриховна, а Гершелевна. Такая путаница, что тут и сам черт не разберется. Но так или иначе, а вся эта темная история началась с красавицы Ольги. Тихий ангел, бледная вошь, которая завела Максима по ту сторону добра и зла.
Борис расправил плечи и вдохнул полной грудью свежий осенний воздух. Потом он раскинул руки и потянулся, как сильный, здоровый зверь. Так, что затрещало в суставах.
«Эх, как хорошо и просто все кругом, – подумал он. – И как только люди сами себе портят эту жизнь. Сами себе? Или одни другим?»
Когда-то в 20-х годах на окраине Ростова, в Нахичевани, жила дружная пожилая пара скопцов, Никифор Захарович и Аграфена Демидовна. Они принадлежали к небольшой колонии секты скопцов, которые остались в Нахичевани еще от царского времени. Это были простые люди, которых соседи уважали за их трудолюбие и готовность помочь ближнему.
Никифор Захарович держал пасеку и угощал соседских детишек медом, а про Аграфену Демидовну говорили, что у нее золотые руки и что дом у них – полная чаша. В этом доме не хватало только одного – детей.
Поэтому на старости лет Никифор Захарович и Аграфена Демидовна решили взять себе приемного ребенка. Тогда, после революции и гражданской войны, в детдомах было полно всяких детей. Они просто пошли в детдом и выбрали себе там подходящего мальчишку с рыжими вихрами. По документам малыш был круглым сиротой по имени Остап Остапович Оглоедов.
Маленький Остапка прижился в доме скопцов, и они полюбили своего приемного сына. Но однажды, искупав Остапку в корыте, мать сказала отцу:
– А ты знаешь, Никифор Захарыч, наш Остапка-то того… обрезанный.
– Ну и что? С людьми всяко бывает.
– Да, но ведь в Ростове полно евреев…
– Что ты, Аграфена Демидна. Ведь он на еврея совсем не похож. Да и фамилия у него русская.
– А может, он не чистый еврей, а того… с прожидью?
– Кто это знает? – развел руками Никифор Захарович.-Пущай это Господь Бог решает.
Когда мальчик немного подрос, он совсем забыл про детдом и стал задавать всякие вопросы. Чтобы не рассказывать сказки про аиста, приемные родители сказали Остапке, что его подбросили бродячие цыгане, которые оставили его на пороге их дома. В Ростове было много цыган, которым приписывали всякие трюки, и Остапка поверил этому.
Когда Остапка пошел в школу, он даже гордился этим и говорил, что он цыган. Но потом мальчишки стали смеяться:
– Какой ты цыган, коли ты обрезанный!
Когда Остап достиг юношеского возраста, он стал подозревать, что с ним что-то не в порядке: хотя сам он вырос огромного роста, больше всех своих сверстников, но половые – органы у него остались маленькие, как у ребенка. А мальчишки, когда их водили на общие медицинские осмотры, конечно, посмеивались:
– Эй, ты, гермафродит!
В душе Остап стал стесняться сначала мальчишек, а потом и девчонок. А внешне, чтобы компенсировать этот недостаток, он стал выкидывать в школе такие замысловатые фокусы, что вскоре приобрел себе двойную славу: первого хулигана – и первого труса.
Вскоре и приемные родители заметили, что с Остапом что-то не в порядке. Парень он был довольно смышленый и сообразительный, но в школе учился плохо. Вся его сообразительность шла на какие-то хитрости. И если он что-то делал, то всегда искал какие-то окольные пути.
– Ох, чуяло мое сердце, – вздохнула Аграфена Демидов-на. – Хотя рожа у него и русская, но душа, вэй, вэй, еврейская. Потому он и рыжий.
Потом в доме старого пасечника, который всю жизнь славился своей честностью, несколько раз появлялась милиция с обысками. Когда Остапа в конце концов арестовали и посадили в труддом для малолетних правонарушителей, Никифор Захарович печально покачал головой:.
– Ну вот, значит, Господь Бог так и рассудил. Это нам за наши грехи.
– Это не наши грехи, а чужие грехи, – сказала Аграфена Демидовна. – А мы за них расплачиваемся. Потому про рыжих и говорят, что Бог шельму метит.
Так или иначе, но с тех пор потерялся след Остапов на улицах Ростова. И ничего о нем приемные родители больше не слышали. Остап опять стал сиротой.
Через несколько лет след Остапа нашелся на улицах Ленинграда. Он учился в литературном институте и, как бедный студент, немножко прирабатывал себе на жизнь спекуляцией. Но товар у него был такой хитроумный, что до этого не всякий додумается. Остап торговал своим задом. Вернее, и задом и передом, так как этот хитрый товар продавался с обоих концов. Нужно только знать, к кому с какого конца подойти.
Одновременно Остап был сексотом и осведомителем НКВД, где очень интересовались его клиентурой. Потом подошла Великая Чистка. Некоторые жители Ленинграда и посейчас помнят, как после убийства Кирова в Ленинграде за одну ночь почему-то переарестовали всех педерастов. Некоторую роль в этой акции играл и Остап. Сначала с помощью Остапа подмели всю его клиентуру. А потом и самого Остапа отправили по тому же адресу – в Сибирь. И замело след Остапов сибирскими снегами.
После смерти Сталина частично распустили заключенных концлагерей. Началась своего рода оттепель. В журналах появилось даже несколько сочувственных очерков из жизни заключенных. Например, повесть Анны Вальцевой «Квартира No 13», которую напечатали в журнале «Москва», No 1, и которая перекликалась со старым очерком Владимира Короленко «Дом No 13».
В связи с такой оттепелью немножко оттаял также и Остап Оглоедов, который теперь уже работал на радио «Свобода». Он стал больше рассказывать о своем прошлом, и ему тоже захотелось писать.
– Эх, если я когда-нибудь напишу мою биографию, – говорил Остап, – это будет самая интересная книга в мире.
Несмотря на такой соблазн, книгу эту он почему-то не писал и только с сожалением хмыкал носом:
– Хм, а особенно это было б интересно для милиционеров. Хотя жил Остап под фамилией Оглоедов, но в работе он предпочитал пользоваться литературными псевдонимами. Для упрощения мыслительного процеса он просто открывал телефонную книгу, подписывал свои скрипты первым попавшимся именем и объяснял:
– Я человек не гордый, за славой не гонюсь. Абы она за мной не гналась, – И он осторожно оглядывался.
Если некоторые люди боятся своей собственной тени, то Остап почему-то боялся своего имени. Если его окликали сзади, он испуганно вздрагивал.
– Знаете, это имя напоминает мне одни только неприятности, – оправдывался он. – Всякие там анкеты, допросы, шмоны. Свою биографию Остап Оглоедов начинал так:
– Когда я родился, я был совсем маленький. – Потом он уныло вздыхал: – А когда я стал большой, меня сразу упекли за колючую проволоку.
Чтобы его не заподозрили в недостатке образования, он поучительно поднимал палец кверху:
– А знаете, братцы, тюрьма – это похлеще всяких университетов!
Сослуживцам Остап говорил, что в тюремные университеты он попал случайно – за политический анекдот, которого он даже и не рассказывал. Жуликам он говорил, что сидел за жульничество, а пьяницам божился, что он в пьяном виде заснул на улице, а проснулся за решеткой.
Евреям, которых на радио «Свобода» было довольно много, Остап говорил, что у него еврейская мама или в зависимости от обстоятельств еврейская бабушка, и при этом ссылался на свой обрез. А русским Остап говорил, что он русский. Благодаря всему этому у Остапа была масса знакомых, и со всеми он был в хороших отношениях.
О своей жизни в концлагере Остап вспоминал с таким удовольствием, словно побывал в доме отдыха. Жаловался он только лишь на то, что сидеть ему пришлось в женском лагере, где он работал завхозом.
– Представляете себе, десять тысяч баб! – разводил он руками, – И всем мужика хочется. Отбою от них, проклятых, нету.
Зато Остап очень гордился, что лагерь это был не простой, а специальный, где сидели жены и родственницы бывших членов правительства, которых ликвидировали во время Великой Чистки.
– Сижу как в Кремле, – говорил Остап. – Справа на нарах – жена министра. Слева – сестра члена ЦК. А на верхних нарах – дочка посла. И все ко мне пристают с любовью А я ведь человек, не машина! Но там же и проститутки сидели. Те уж не церемонились. Бывало, поймают целой шайкой в лесу одного мужика – и изнасилуют. Иногда аж до смерти замучают, – И он со всеми подробностями рассказывал, как это делается.
Все мужчины, естественно, сочувствовали бедному Оста-пу. А французкая Лиза подтрунивала:
– Остапка, а я слышала, что в женские лагеря сажают только специальных мужчин.
– Брехня на постном масле, – ворчал Остап.
– Говорят, есть такие мужчины, – усмехалась Лиза, – что если его посадить в мужской лагерь, так это будет ему не наказание, а сплошное блаженство. Потому их и садят в женский лагерь!
– Вот французская дура! – огрызался Остап. – Это у вас во Франции так. Кроме того, я сидел не только в этом лагере, а во многих лагерях.
Так или иначе, после женских лагерей Остапа стал преследовать страх. От этого страха всю войну, чтобы не попасть на фронт, Остап жил по фальшивым документам, симулировал туберкулез и прятался по подвалам у добрых людей. Но так как все мужчины были на фронте, то Остап, по его рассказам, опять оказался в плену у баб.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47
– Это что, мамина сестра? – спросил Борис.
– Нет, просто знакомые, – ответила Нина. Позже выяснилось, что гости из провинции – это все-таки Нинины тетка и двоюродная сестра. Казалось, что Нина то ли стесняется, то ли недолюбливает своих родственников. Благодаря искалеченным бедрам одна нога Агнессы Ивановны была значительно короче другой, и она с трудом ковыляла по комнате, опираясь на толстую палку с резиновым наконечником и постоянно цепляясь за стулья и за дырки в старом ковре на полу.
– Что это у нее такое? – сочувственно спросил друг дома.
– Искривление позвоночника, – неохотно ответила Нина. – Упала. Когда была ребенком.
– А где ее муж?
– Пропал без вести… На войне…
– Но дочка у нее очень симпатичная, – похвалил друг дома, – Только что это она, когда разговаривает, так все время в сторону смотрит?
– Она просто глаза прячет, фыркнула кузина Нина, – Потому что она косоглазая.
– Нина, как тебе не стыдно! – вмешался Акакий Петрович, который дремал в своем кресле. – Да, вчера я обещал Кате мой фотоаппарат, а ты его взяла с собой. Зачем ты это делаешь?
– Да, но я сама фотографировала.
– Но ведь в аппарате нет пленки. Зачем ты врешь?
– Раз я говорю, значит, это так! – упрямо тряхнула кудрями дочь.
– Мерзавка, – тихо, словно самому себе, пробормотал отец.
Нина обиженно надула щеки. На мгновение в ее лице мелькнуло что-то неприятное. Затем она ушла в свою комнату и хлопнула дверью.
Чтобы преодолеть неловкое молчание, поскольку заговорили о фото, Борис попросил разрешения посмотреть семейный фотоальбом, который лежал на комоде.
Вот фотография. Акакия Петровича в молодости. На редкость красивый молодой человек. Хорошенький, как херувим. Даже немножко сладенький. Но глаза усталые и печальные. Словно он уже родился таким же сонным флегматиком, как сейчас, когда он сидит и клюет носом в своем кресле. Словно у него усталая кровь.
Затем шла семейная фотография Милиции Ивановны: большая купеческая семья с угрюмыми лицами. Даже в молодости Милиция Ивановна была такой же жабой, как теперь. Но видно, что властная бой-баба. И глаза как у совы. И как только эта жаба умудрилась поймать такого херувимчика?
Перелистав еще несколько страниц, Борис увидел фотографию, которая показалась ему знакомой. Мужчина в военной форме времен революции. На голове дикая копна волос, спадающих до плеч, как у батьки Махно. Уродливый, как черт, и глаза как гвозди. Уродец сидел, положив одну руку на кривую кавказскую шашку с богатой серебряной чеканкой, а другой рукой держался за огромный маузер в деревянной кобуре. На маузере ясно виднелась маленькая именная пластинка с загнутым углом, что означало Почетное золотое оружие Реввоенсовета.
– Кто это такой? – спросил Борис.
– А это был такой герой Перекопа, – сонно ответил Акакий Петрович. – Когда-то, в молодости, он ухаживал за Милицией Ивановной. Вот и попал в альбом.
– Я его тоже немножко знал, – сказал Борис, – Мы тогда жили по соседству. Около Петровского парка.
Альбом шел в хронологической последовательности, как семейная хроника. На следующей странице было несколько фотографий очень красивой молодой женщины. Сначала она в белом кружевном платье с оборочками – как кисейная барышня. Но на следующей фотографии эта кисейная барышня уже в военной форме из грубого сукна и с наганом у пояса. Лицо у нее холодное, гордое и надменное. И это лицо опять показалось Борису знакомым.
– А кто это? – спросил он.
– Это сестра героя Перекопа. Когда-то они все с Милицией Ивановной дружили. Воспоминания молодости.
– А-а-а… Так я ее тоже немножко знал. Я тогда еще совсем мальчишкой был. А она тогда ромбы носила, что-то вроде генерала в ГПУ – НКВД. Как ее звали? Орбели. Зинаида Генриховна.
– Да, она взяла эту фамилию после революции. А вы знаете ее настоящую фамилию?
Вспомнив свою молодость, Акакий Петрович немного оживился:
– Она урожденная княжна Шаховская. Столбовое дворянство, от Рюриковичей. Но старый князь Шаховской был большой чудак. Когда ему было уже под семьдесят, он женился на молоденькой еврейке с целой кучей еврейских детей. Старый князь всех этих еврейчиков усыновил. Чтобы люди потом думали, что это от него самого. С тех пор пошли князья Шаховские, но чистокровные евреи.
– А почему ж она переменила фамилию?
– Она была очень экзальтированная натура. Прямо из Смольного института благородных девиц она пошла работать в ЧК. Ну и фамилия князей Шаховских там немножко мешала.
На следующей странице Борис нашел еще одну интересную фотографию. Какая-то другая девица, одетая по моде 30-х годов. И тоже очень красивая. Она идет по парку и катит впереди себя нарядное, из кожи и никеля, кресло для инвалидов, в котором сидит горбун с умным лицом, с огромной, как у марсианина, головой и маленькими, высохшими и мертвыми ногами. А рядом шагает герой Перекопа с шашкой и маузером.
– А это кто? – спросил Борис.
– Просто так, – пожал плечами Акакий Петрович, – общие знакомые.
Борис посмотрел на фотографию еще раз. Да, действительно общие знакомые. Ведь это красавица Ольга, жена Максима. Тихий ангел, после которого и началась вся эта чертовщина с Максимом. Ведь и этот горбун тогда тоже жил где-то около Петровского парка. Ольга из жалости, чтобы составить ему компанию, иногда катала его по парку. А Борис тогда ловил в пруду головастиков и удивлялся, зачем эта красавица гуляет с горбуном, про которого говорили, что он потомок знаменитого революционера декабриста князя Оболенского.
В переулке Энтузиастов пахло осенью, дождем и прелыми листьями. Когда Борис шел домой, ему стало немножко грустно на душе. Может быть, от этих старых фотографий, которые напомнили ему его детство и отеческий дом.
Все было так хорошо, пока не случилась эта чертова история с Максимом, где главную роль играла эта злосчастная Ольга. Хотя она и выглядела как бледный ангел, но ведь уже и до Максима из-за нее было два самоубийства. Сначала студент, который выстрелил себе в рот из нагана. А потом Завалишин, дальний родственник поэта Серафима Аллилуева.
Рядом с Ольгой, как пудель, постоянно крутился этот колченогий герой Перекопа в своих идиотских красных галифе. Как будто красавице Ольге нравилась эта компания горбунов и уродов. А с другой стороны около Ольги как змея все время увивалась эта княжна Шаховская-Орбели, кисейная барышня и чекистка. Такая трогательная дружба, прямо как в романах Чарской.
Но кончилось все это плохо. Ольга умерла загадочной смертью. А Максим от горя чуть не помешался. Потом умер и их ребенок. А Максим занялся сатановедением и всякой чертовщиной. Сидит, как доктор Фауст, зарывшись в свои средневековые книжки, и бредит про ведьм и ведьмаков.
Потом началась Великая Чистка, где подмели и героя Перекопа, и его сестренку. А чернокнижник Максим, теперь уже начальник 13-го отдела НКВД, сидит и хвастается, что это он их посадил – и за какие-то темные дела. Но что это за дела – молчит, так как это государственная тайна.
Тогда пьяный Максим бормотал, что Зинка Орбели – это помесь сатаны и антихриста, полукняжна и полумарсианка. А теперь трезвый Акакий Петрович подтверждает, что она вовсе не Орбели, а княжна Шаховская. Но и не княжна Шаховская, а чистокровная еврейка. И не Зинаида Генриховна, а Гершелевна. Такая путаница, что тут и сам черт не разберется. Но так или иначе, а вся эта темная история началась с красавицы Ольги. Тихий ангел, бледная вошь, которая завела Максима по ту сторону добра и зла.
Борис расправил плечи и вдохнул полной грудью свежий осенний воздух. Потом он раскинул руки и потянулся, как сильный, здоровый зверь. Так, что затрещало в суставах.
«Эх, как хорошо и просто все кругом, – подумал он. – И как только люди сами себе портят эту жизнь. Сами себе? Или одни другим?»
Когда-то в 20-х годах на окраине Ростова, в Нахичевани, жила дружная пожилая пара скопцов, Никифор Захарович и Аграфена Демидовна. Они принадлежали к небольшой колонии секты скопцов, которые остались в Нахичевани еще от царского времени. Это были простые люди, которых соседи уважали за их трудолюбие и готовность помочь ближнему.
Никифор Захарович держал пасеку и угощал соседских детишек медом, а про Аграфену Демидовну говорили, что у нее золотые руки и что дом у них – полная чаша. В этом доме не хватало только одного – детей.
Поэтому на старости лет Никифор Захарович и Аграфена Демидовна решили взять себе приемного ребенка. Тогда, после революции и гражданской войны, в детдомах было полно всяких детей. Они просто пошли в детдом и выбрали себе там подходящего мальчишку с рыжими вихрами. По документам малыш был круглым сиротой по имени Остап Остапович Оглоедов.
Маленький Остапка прижился в доме скопцов, и они полюбили своего приемного сына. Но однажды, искупав Остапку в корыте, мать сказала отцу:
– А ты знаешь, Никифор Захарыч, наш Остапка-то того… обрезанный.
– Ну и что? С людьми всяко бывает.
– Да, но ведь в Ростове полно евреев…
– Что ты, Аграфена Демидна. Ведь он на еврея совсем не похож. Да и фамилия у него русская.
– А может, он не чистый еврей, а того… с прожидью?
– Кто это знает? – развел руками Никифор Захарович.-Пущай это Господь Бог решает.
Когда мальчик немного подрос, он совсем забыл про детдом и стал задавать всякие вопросы. Чтобы не рассказывать сказки про аиста, приемные родители сказали Остапке, что его подбросили бродячие цыгане, которые оставили его на пороге их дома. В Ростове было много цыган, которым приписывали всякие трюки, и Остапка поверил этому.
Когда Остапка пошел в школу, он даже гордился этим и говорил, что он цыган. Но потом мальчишки стали смеяться:
– Какой ты цыган, коли ты обрезанный!
Когда Остап достиг юношеского возраста, он стал подозревать, что с ним что-то не в порядке: хотя сам он вырос огромного роста, больше всех своих сверстников, но половые – органы у него остались маленькие, как у ребенка. А мальчишки, когда их водили на общие медицинские осмотры, конечно, посмеивались:
– Эй, ты, гермафродит!
В душе Остап стал стесняться сначала мальчишек, а потом и девчонок. А внешне, чтобы компенсировать этот недостаток, он стал выкидывать в школе такие замысловатые фокусы, что вскоре приобрел себе двойную славу: первого хулигана – и первого труса.
Вскоре и приемные родители заметили, что с Остапом что-то не в порядке. Парень он был довольно смышленый и сообразительный, но в школе учился плохо. Вся его сообразительность шла на какие-то хитрости. И если он что-то делал, то всегда искал какие-то окольные пути.
– Ох, чуяло мое сердце, – вздохнула Аграфена Демидов-на. – Хотя рожа у него и русская, но душа, вэй, вэй, еврейская. Потому он и рыжий.
Потом в доме старого пасечника, который всю жизнь славился своей честностью, несколько раз появлялась милиция с обысками. Когда Остапа в конце концов арестовали и посадили в труддом для малолетних правонарушителей, Никифор Захарович печально покачал головой:.
– Ну вот, значит, Господь Бог так и рассудил. Это нам за наши грехи.
– Это не наши грехи, а чужие грехи, – сказала Аграфена Демидовна. – А мы за них расплачиваемся. Потому про рыжих и говорят, что Бог шельму метит.
Так или иначе, но с тех пор потерялся след Остапов на улицах Ростова. И ничего о нем приемные родители больше не слышали. Остап опять стал сиротой.
Через несколько лет след Остапа нашелся на улицах Ленинграда. Он учился в литературном институте и, как бедный студент, немножко прирабатывал себе на жизнь спекуляцией. Но товар у него был такой хитроумный, что до этого не всякий додумается. Остап торговал своим задом. Вернее, и задом и передом, так как этот хитрый товар продавался с обоих концов. Нужно только знать, к кому с какого конца подойти.
Одновременно Остап был сексотом и осведомителем НКВД, где очень интересовались его клиентурой. Потом подошла Великая Чистка. Некоторые жители Ленинграда и посейчас помнят, как после убийства Кирова в Ленинграде за одну ночь почему-то переарестовали всех педерастов. Некоторую роль в этой акции играл и Остап. Сначала с помощью Остапа подмели всю его клиентуру. А потом и самого Остапа отправили по тому же адресу – в Сибирь. И замело след Остапов сибирскими снегами.
После смерти Сталина частично распустили заключенных концлагерей. Началась своего рода оттепель. В журналах появилось даже несколько сочувственных очерков из жизни заключенных. Например, повесть Анны Вальцевой «Квартира No 13», которую напечатали в журнале «Москва», No 1, и которая перекликалась со старым очерком Владимира Короленко «Дом No 13».
В связи с такой оттепелью немножко оттаял также и Остап Оглоедов, который теперь уже работал на радио «Свобода». Он стал больше рассказывать о своем прошлом, и ему тоже захотелось писать.
– Эх, если я когда-нибудь напишу мою биографию, – говорил Остап, – это будет самая интересная книга в мире.
Несмотря на такой соблазн, книгу эту он почему-то не писал и только с сожалением хмыкал носом:
– Хм, а особенно это было б интересно для милиционеров. Хотя жил Остап под фамилией Оглоедов, но в работе он предпочитал пользоваться литературными псевдонимами. Для упрощения мыслительного процеса он просто открывал телефонную книгу, подписывал свои скрипты первым попавшимся именем и объяснял:
– Я человек не гордый, за славой не гонюсь. Абы она за мной не гналась, – И он осторожно оглядывался.
Если некоторые люди боятся своей собственной тени, то Остап почему-то боялся своего имени. Если его окликали сзади, он испуганно вздрагивал.
– Знаете, это имя напоминает мне одни только неприятности, – оправдывался он. – Всякие там анкеты, допросы, шмоны. Свою биографию Остап Оглоедов начинал так:
– Когда я родился, я был совсем маленький. – Потом он уныло вздыхал: – А когда я стал большой, меня сразу упекли за колючую проволоку.
Чтобы его не заподозрили в недостатке образования, он поучительно поднимал палец кверху:
– А знаете, братцы, тюрьма – это похлеще всяких университетов!
Сослуживцам Остап говорил, что в тюремные университеты он попал случайно – за политический анекдот, которого он даже и не рассказывал. Жуликам он говорил, что сидел за жульничество, а пьяницам божился, что он в пьяном виде заснул на улице, а проснулся за решеткой.
Евреям, которых на радио «Свобода» было довольно много, Остап говорил, что у него еврейская мама или в зависимости от обстоятельств еврейская бабушка, и при этом ссылался на свой обрез. А русским Остап говорил, что он русский. Благодаря всему этому у Остапа была масса знакомых, и со всеми он был в хороших отношениях.
О своей жизни в концлагере Остап вспоминал с таким удовольствием, словно побывал в доме отдыха. Жаловался он только лишь на то, что сидеть ему пришлось в женском лагере, где он работал завхозом.
– Представляете себе, десять тысяч баб! – разводил он руками, – И всем мужика хочется. Отбою от них, проклятых, нету.
Зато Остап очень гордился, что лагерь это был не простой, а специальный, где сидели жены и родственницы бывших членов правительства, которых ликвидировали во время Великой Чистки.
– Сижу как в Кремле, – говорил Остап. – Справа на нарах – жена министра. Слева – сестра члена ЦК. А на верхних нарах – дочка посла. И все ко мне пристают с любовью А я ведь человек, не машина! Но там же и проститутки сидели. Те уж не церемонились. Бывало, поймают целой шайкой в лесу одного мужика – и изнасилуют. Иногда аж до смерти замучают, – И он со всеми подробностями рассказывал, как это делается.
Все мужчины, естественно, сочувствовали бедному Оста-пу. А французкая Лиза подтрунивала:
– Остапка, а я слышала, что в женские лагеря сажают только специальных мужчин.
– Брехня на постном масле, – ворчал Остап.
– Говорят, есть такие мужчины, – усмехалась Лиза, – что если его посадить в мужской лагерь, так это будет ему не наказание, а сплошное блаженство. Потому их и садят в женский лагерь!
– Вот французская дура! – огрызался Остап. – Это у вас во Франции так. Кроме того, я сидел не только в этом лагере, а во многих лагерях.
Так или иначе, после женских лагерей Остапа стал преследовать страх. От этого страха всю войну, чтобы не попасть на фронт, Остап жил по фальшивым документам, симулировал туберкулез и прятался по подвалам у добрых людей. Но так как все мужчины были на фронте, то Остап, по его рассказам, опять оказался в плену у баб.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47