Редьярд Киплинг
Ким


Киплинг Редьярд
Ким

Редьярд Киплинг
Ким
ГЛАВА I
На Страшный суд идти
и вам.
Чужой не презирайте
храм,
Где Будде курят
фимиам
Язычники в Камакуре!
Будда в Камакуре
Вопреки запрещению муниципальных властей, он сидел верхом на пушке Зам-Заме, стоявшей на кирпичной платформе против старого Аджаиб-Гхара, Дома Чудес, как туземцы называют Лахорский музей. Кто владеет Зам-Замой, этим "огнедышащим драконом",-- владеет Пенджабом, ибо огромное орудие из позеленевшей бронзы всегда служит первой добычей завоевателя.
Но Кима, пожалуй, можно было оправдать. Он спихнул с цапфы пушки сынишку Лалы Динантха, поскольку англичане владели Пенджабом, а Ким был англичанин. Хотя он был загорелым до черноты, не хуже любого туземца, хотя предпочитал говорить на местном диалекте, ибо на своем родном языке изъяснялся плохо, путаясь и проглатывая слова, хотя водился с базарными мальчишками на началах полного равенства, Ким был белым -бедным белым из самых беднейших. Метиска, у которой он воспитывался (она курила опиум и держала лавочку старой мебели на площади, где стояли дешевые извозчики), уверяла миссионеров, что она сестра его матери, но мать Кима была няней в семье одного полковника и вышла замуж за Кимбола О'Хару, молодого знаменщика ирландского полка Меверикцев. Впоследствии знаменщик поступил на Синдо-Пенджабо-Делийскую железную дорогу, и полк его вернулся на родину без него. Жена умерла от холеры в Фирозпуре, а О'Хара начал пьянствовать и таскаться вверх и вниз по линии вместе с востроглазым трехлетним младенцем. Благотворительные общества и капелланы, беспокоясь за ребенка, пытались его отобрать, но О'Хара перебирался дальше, пока не встретился с женщиной, которая курила опиум. Он перенял от нее эту привычку и умер, как умирают в Индии неимущие белые. Ко времени смерти все его имущество сводилось к трем бумагам: одну из них он называл своим ne varietur, ибо эти слова стояли на ней под его подписью, а другую -- своим "свидетельством об увольнении". Третьей была метрика Кима. Эти бумаги, говаривал он в блаженные часы после трубки опиума, сделают из маленького Кимбола человека. Ни в коем случае не должен Ким расставаться с ними, ибо они являются атрибутами великого колдовства, которым занимаются люди там, за Музеем, в большом синем с белым --Джаду-Гхаре-- Волшебном Доме, как мы называем масонскую ложу. Он говорил, что наступит день, когда все пойдет хорошо и охотничий рог Кима будет высоко вознесен меж столпами, громадными столпами красоты и мощи. Сам полковник верхом на коне, во главе лучшего в мире полка, будет сопровождать Кима, маленького Кима, который пойдет дальше своего отца. Девятьсот перворазрядных дьяволов, чей бог - Красный Бык на зеленом поле, будут служить Киму, если они не забыли О'Хару, бедного О'Хару, десятника на Фирозпурской линии. Потом он начинал горько плакать, сидя на веранде в сломанном камышовом кресле. Итак, после его смерти женщина зашила пергамент, бумагу и метрику в кожаный гайтан и повесила его Киму на шею.
-- Наступит день,-- сказала она, смутно припоминая пророчества О'Хары,- и к вам придет большой Красный Бык по зеленому полю и полковник, верхом на высоком коне и, тут она перешла на английский язык,-- и девятьсот дьяволов...
-- А,-- промолвил Ким,-- я запомню. Явятся Красный Бык и полковник верхом на коне, но отец говорил, что сначала придут два человека, чтобы подготовить почву. Отец говорил, что так они всегда делают и так бывает, когда люди занимаются колдовством.
Если бы женщина послала Кима с этими бумагами в местный ДжадуГхар, провинциальная ложа, конечно, забрала бы его и послала в масонский сиротский приют, в Горы, но она относилась с недоверием ко всему, что слышала о колдовстве. Ким тоже имел на этот счет свое мнение. Выйдя из младенческих лет, он научился избегать миссионеров и белых людей с серьезными лицами, которые расспрашивали его, кто он такой и что делает, ибо Ким с огромным успехом ничего не делал. Правда, он знал чудесный окруженный стенами город Лахор, начиная от Делийских ворот и до форта Дитча; был запанибрата с людьми, которые вели жизнь столь странную, что она и Харун-ар-Рашиду не могла бы во сне присниться, и сам жил безумной жизнью героев "Тысяча и одной ночи", но миссионеры и секретари благотворительных обществ не могли понять ее красоты. В городе его прозвали Дружком Всего Мира: и очень часто, будучи гибким и незаметным, он ночью на кишевших людьми крышах исполнял поручения лощеных и блестящих молодых людей из высшего света. Конечно, поручения эти были связаны с любовными интригами,-- это-то он понимал, ибо успел узнать все дурное, едва начал говорить,-- но он любил игру ради самой игры: бесшумное скольжение по темным улицам и переулкам, лазанье по водосточным трубам, ночные тени и звуки женских голосов на плоских кровлях, и стремительное бегство с крыши на крышу под покровом жаркой тьмы. Он вел тесную дружбу со святыми людьми, обсыпанными золой факирами, сидящими у кирпичных храмов, под деревьями, на речном берегу; приветствовал их, когда они возвращались со сбора милостыни, и, если никого не было поблизости, ел с ними из одной чашки. Воспитательница его настаивала со слезами, чтобы он носил европейский костюм -- штаны, рубашку и потертую шляпу, но Ким считал более удобным одеваться как индус или мусульманин, когда занимался некоторыми делами. Один из светских молодых людей--тот самый, которого нашли мертвым на дне колодца в ночь землетрясения,-- подарил ему однажды полное индуистское одеяние-- костюм уличного мальчика низкой касты, и Ким спрятал его в потайном месте, под балками на дровяном складе НилаРама, за Пенджабской судебной палатой, где душистые деодаровые бревна сохнут после сплава по реке Рави. Готовясь к работе или проказам, Ким надевал свое "имущество" и под утро усталый возвращался на веранду, накричавшись в свадебной процессии или навизжавшись на индуистском празднестве. Иногда в доме оказывалась пища, но чаще ее не было, и Ким шел поесть со своими туземными друзьями.
Барабаня пятками по Зам-Заме, он то и дело отвлекался от игры "в короля и замок", которой занимался с маленькими Чхота-Лалом и сыном продавца сластей Абдуллой, чтобы сделать оскорбительное замечание по адресу туземца-полицейского, сторожившего обувь посетителей, рядами выставленную у дверей Музея. Рослый пенджабец снисходительно ухмылялся: он давно знал Кима. Знали его и водонос, поливавший пыльную улицу из мешка козлиной кожи, и музейный столяр Джавахир-Сингх, склонившийся над новыми упаковочными ящиками, и все, кто были поблизости, за исключением крестьян, спешивших в Дом Чудес поглядеть на вещи, сделанные в их округе и других местах. В Музее были собраны образцы индийского искусства и ремесел, и всякий человек, ищущий знания, мог попросить объяснений у хранителя.
-- Прочь! Прочь! Пусти меня наверх!-- кричал Абдулла, карабкаясь по колесу Зам-Замы.
-- Отец твой был пирожник, а мать украла гхи,-- пел Ким.-Все мусульмане давным-давно свалились с Зам-Замы.
-- Пусти меня!-- визжал маленький Чхота-Лал. На голове у него была шапочка, вышитая золотом, а состояние его отца достигало полумиллиона фунтов стерлингов, но Индия -единственная демократическая страна в мире.
-- Индусы тоже свалились с Зам-Замы. Мусульмане спихнули их. Отец твой был пирожник...
Он умолк, ибо из-за угла, со стороны шумного Моти-Базара, волоча ноги, шел человек, подобного которому Ким, полагавший, что знает все касты, никогда не видел. Ростом он был около шести футов, одет в собранную бесчисленными складками темноватую ткань вроде лошадиной попоны, и ни в одной из этих складок Ким не мог отыскать признаков какой-либо известной ему отрасли торговли или профессии. За поясом у него висели длинный железный пенал ажурной работы и деревянные четки, какие носят святые. На голове у него была шапка, похожая на огромный берет. Лицо желтое и морщинистое, как у ФукШина, базарного башмачника-китайца. Глаза, чуть скошенные кверху, казались щелками из оникса.
-- Это кто?-- спросил Ким у товарищей. -- Должно быть, человек,-- ответил Абдулла, выпучив глаза, и засунул палец в рот.
-- Без сомнения,-- подтвердил Ким,-- но он не похож ни на одного индийца, которого я когда-либо видел.
-- Может, он жрец,-- сказал Чхота-Лал, заметив четки.-Гляди! Он идет в Дом Чудес!
-- Нет, нет,-- произнес полицейский, качая головой,-- я не понимаю вашего языка.-- Полицейский говорил на пенджаби. Эй, Друг Всего Мира, что он такое говорит?
-- Пошли его сюда,-- сказал Ким и, сверкнув голыми пятками, соскочил с Зам-Замы.-- Он -- чужеземец, а ты -буйвол.
Человек растерянно повернулся и направился к мальчикам. Он был стар, и от шерстяного халата его еще несло неприятным запахом чернобыльника горных ущелий.
-- О дети, что это за большой дом?-- спросил он на хорошем урду.
-- Это Аджаиб-Гхар, Дом Чудес!-- Ким, отвечая старику, не употребил ни одного из обычных обращений, как, например, дала или миян. Он не мог угадать вероисповедание этого человека. -А! Дом Чудес! А можно войти туда?
-- Над дверью написано, что все могут входить.
-- Бесплатно?
-- Я вхожу и выхожу, а я не банкир,-- засмеялся Ким.
-- Увы! Я старый человек. Я не знал,-- и, перебирая четки, он обернулся в сторону Музея.
-- Какой вы касты? Где ваш дом? Вы пришли издалека?-спрашивал Ким.
-- Я пришел через Кулу, из-за Кайласа, но что вы об этом знаете? С Гор,-- тут он вздохнул,-- где воздух и вода свежи и прохладны.
-- Ага! Хитаи (китаец),-- гордо произнес Абдулла. Фук-Шин как-то раз выгнал его из своей лавки за то, что он вздумал плевать на божка, стоявшего над обувью. -- Пахари (горец),--промолвил маленький Чхота-Лал.
-- Да, дитя, горец, с Гор, которых ты никогда не увидишь. Ты слыхал о Бхотияле (Тибете)? Я не хитаи, я хотия (тибетец), лама, или, скажем, гуру по-вашему, раз уж ты хочешь знать.
-- Гуру из Тибета,-- промолвил Ким,-- Таких я еще не видывал. Значит, в Тибете есть индусы?
-- Мы -- последователи Срединного Пути и мирно живем в наших монастырях, а я собрался посетить Четыре Священных Места раньше чем умру. Ну, теперь вы -- дети -- знаете столько же, сколько я -- старик.-- Он добродушно улыбнулся мальчикам. -- Ты ел?
Он порылся у себя за пазухой и вытащил потертую деревянную чашу для сбора подаяния. Мальчики кивнули. Все знакомые им жрецы просили милостыню.
-- Сейчас я есть не хочу.-- Он поворачивал голову, как старая черепаха на солнце.-- Правда ли, что много священных изображений хранится в лахорском Доме Чудес?-- Он повторил последние слова, как бы желая удостовериться, что адрес правилен. -- Это верно,-- сказал Абдулла.-- Он набит языческими бутами. Значит, ты тоже идолопоклонник?
-- Не обращай на него внимания,--сказал Ким.--Это--правительственный дом и там нет идолопоклонства, а только сахиб с белой бородой. Пойдем со мной, я тебе покажу.
-- Чужеземные жрецы едят мальчиков,-- прошептал Чхота-Лал.
-- А он чужеземец и бут-параст (идолопоклонник),--сказал мусульманин Абдулла.
-- Он -- новый человек. Бегите к своим матерям, спасайтесь у них на коленях. Пойдем!
Ким с треском повернул турникет, автоматически регистрирующий посетителей. Старик последовал за ним и остановился в изумлении. В вестибюле стояли самые крупные образцы греко-буддийской скульптуры, созданные -- ученые знают когда -- забытыми мастерами, чьи искусные руки таинственным образом сумели придать своим произведениям греческий стиль. Тут были сотни экспонатов: фризы с рельефными фигурами, фрагменты статуй, усеянные фигурами плиты, которые некогда покрывали кирпичные стены буддийских ступ и вихар Северной Страны, а ныне, откопанные и снабженные ярлыками, были гордостью Музея. С раскрытым от изумления ртом лама поворачивался то в одну, то в другую сторону и, наконец, застыл в восхищении перед большим горельефом, изображавшим коронование, или апофеоз, Будды. Учитель был представлен сидящим на лотосе, лепестки которого были высечены так глубоко, что, казалось, почти отделялись от плиты. Вокруг него в благоговении расположилась целая иерархия царей, старейшин и древних Будд. Внизу были покрытые лотосами воды с рыбами и водяными птицами. Два Дева с крыльями, как у бабочек, держали венок над его головой. Над ними два других несли зонт, увенчанный головным убором Бодисатвы, усеянным драгоценными камнями.
-- Владыка! Владыка! Это сам Шакьямуни!--лама чуть не всхлипывал. Он потихоньку начал напевать чудесную буддийскую молитву:
Его Закон, его и Путь.
Его вскормила Майи грудь...
Ананды другу верным будь.
-- И он здесь! Наивысший Закон тоже здесь! Мое паломничество хорошо началось. И какая работа! Какая работа!
-- Сахиб вон там,-- сказал Ким и проскользнул вбок, между шкафами отдела искусств и ремесел. Белобородый англичанин смотрел на ламу, а тот важно повернулся, поклонился ему и, порывшись в халате, вытащил записную книжку и клочок бумаги.
-- Да, это мое имя,-- улыбнулся хранитель, глядя на детски неуклюжие печатные буквы.
-- Один из нас, совершивший паломничество по святым местам,-- теперь он настоятель монастыря Ланг-Чо -- сообщил его мне,-- запинаясь произнес лама.-- Он рассказывал обо всем этом,--лама сделал широкий жест худой дрожащей рукой.
-- Добро пожаловать, о лама из Тибета! Тут хранятся священные изображения, я же,--он взглянул ламе в лицо,--нахожусь здесь, чтобы накапливать знания. А сейчас пройдем в мой кабинет.-- Старик дрожал от волнения.
Кабинет был просто-напросто чуланом, отделенным деревянной перегородкой от галереи, где были выставлены статуи. Ким лег на пол, приложив ухо к щели в растрескавшейся от жары кедровой двери, и, повинуясь своему инстинкту, приготовился подслушивать и наблюдать.
Большая часть беседы была ему совершенно непонятна. Лама вначале нерешительно рассказывал хранителю о своем родном монастыре СачЗене, расположенном против Крашеных Скал, на расстоянии четырех месяцев пути отсюда. Хранитель вынул огромный альбом с фотографиями и показал ему этот монастырь, громоздящийся на скале над обширной долиной, сложенной из геологических слоев разных оттенков.
-- Да, да!--Лама надел роговые очки китайской работы.-Вот калитка, через которую мы носим дрова к зиме. И ты... и англичане знают об этом? Теперешний настоятель Ланг-Чо говорил мне это, но я не верил. А владыка -- Всесовершенный -- он тоже пользуется здесь почетом? И его жизнь известна?
-- Вся она высечена на камнях. Пойдем, посмотрим, если ты отдохнул.
Лама, волоча ноги, побрел в главный зал и вместе с хранителем стал осматривать коллекции с благоговением верующего и чутьем художника.
Этап за этапом он перебрал прекрасную повесть, запечатленную на истертом камне, по временам сбиваемый с толку непривычными условностями греческого стиля, но как ребенок радуясь каждой новой находке. Там, где нарушалась последовательность событий, как, например, в Благовещении, хранитель восполнял ее устно и при помощи книг -- французских и немецких -- с фотографиями и репродукциями.
Тут был изображен благочестивый Асита, тождественный Симеону в христианском предании: он держал на коленях божественного младенца, к которому прислушивались отец и мать, а там -- эпизоды легенды о двоюродном брате Девадатте. Тут стояла в смущении злая женщина, обвинившая Учителя в нарушении целомудрия; там изображались проповедь в Оленьем парке и чудо, ошеломившее огнепоклонников; здесь -- Бодисатва в образе царя, чудесное рождение, смерть в Кусинагаре, где слабый ученик потерял сознание. Созерцание под деревом Бодхи повторялось без конца, и повсюду были изображения поклонения чаше для сбора милостыни. Спустя несколько минут хранитель понял, что гость его не простой перебирающий четки нищий, а настоящий ученый. И они опять пересмотрели все с начала до конца, причем лама то и дело брал понюшку табаку, протирал свои очки и с быстротой поезда говорил на удивительной смеси урду и тибетского. Он слышал о путешествиях китайских паломников Фа-Сяня и Хуань-Цана и хотел узнать, имеется ли перевод их сочинений. Он сдерживал дыхание, беспомощно перелистывая книги Била и Станислава Жюльена. -- Все это есть здесь. Сокрытое сокровище! Потом он сосредоточился, чтобы в благоговении выслушать цитаты, наспех переведенные на урду. Впервые он слышал о трудах европейских ученых, которые с помощью этих и сотен других источников определили места священных событий буддизма. Потом ему была показана огромная карта с точками и черточками, нанесенными желтой краской. Коричневый палец следовал за карандашом хранителя от пункта к пункту. Тут был Капилавасту, там -Срединное Царство, здесь -- Махабоди, буддийская Мекка, а там -- Кусингара, овеянное скорбью место, где скончался святитель. Старик в молчании склонил голову над листами, а хранитель закурил вторую трубку.
1 2 3 4 5 6