После обеда стрелок предложил хозяину табак.
"Сейчас. Сейчас он спросит".
Но Браун не задавал вопросов. Он курил, глядя на угасающие угли
костра. В землянке уже стало заметно прохладнее.
- И не введи нас во искушение, - внезапно апокалиптически промолвил
Золтан.
Стрелок вскинулся, как от выстрела. Он вдруг уверился, что все это -
от начала до конца иллюзия (не сон, нет; наведенная чарами греза) и этими
символами, такими дурацкими, что зло берет, человек в черном пытается
что-то ему сообщить.
- Ты бывал в Талле? - неожиданно спросил он.
Браун кивнул.
- Когда шел сюда и еще раз, когда продавал кукурузу. В тот год пошел
дождь. Шел он, должно быть, минут пятнадцать. Земля будто раскрылась и
впитала капли - через час было так же бело и сухо, как всегда. Но
кукуруза... Она росла прямо на глазах. Это бы еще ничего. Но ее было
слышно, словно дождь дал ей голос. Только радости в этих звуках не было.
Она словно вздыхала да стонала, выбираясь из-под земли. - Браун замолчал.
- Вышло у меня этой кукурузы лишку, я взял ее да продал. Папа Док говорил,
дескать, сам продаст, но он бы меня надул. Вот я и пошел.
- Поселок тебе не понравился?
- Нет.
- Меня там чуть не убили, - отрывисто сообщил стрелок.
- Вон как?
- Я убил человека, которого коснулась рука Господня, - сказал
стрелок. - Только Господь не был Господом. Это был человек в черном.
- Он устроил тебе ловушку.
- Да.
Они переглянулись в полумраке - в эту минуту обоим послышался
отголосок неотвратимости: уже ничего нельзя было изменить.
"Вот сейчас прозвучит вопрос".
Однако Брауну было нечего сказать. Его самокрутка превратилась в
дымящийся окурок, но когда стрелок похлопал по кисету, Браун помотал
головой.
Золтан беспокойно закопошился, словно собираясь что-то сказать, и
затих.
- Можно, я расскажу тебе, как было дело? - спросил стрелок.
- Конечно.
Стрелок поискал слова, чтобы начать, и не нашел.
- Надо отлить, - сказал он.
Браун кивнул:
- Это все вода. В кукурузу?
- Само собой.
Он поднялся по ступенькам и вышел в темноту. Над головой сверкала
буйная россыпь звезд. Ветер не прекращался, он то стихал, то поднимался
вновь. Над рассыпчатой землей кукурузного поля выгнулась подрагивающая
струя мочи. Стрелок попал сюда по воле человека в черном. Могло даже
оказаться, что Браун и есть человек в черном. Как знать...
Оборвав эту мысль, он прогнал ее от себя. Единственным непредвиденным
обстоятельством, с каким он еще не свыкся, была возможность самому сойти с
ума. Стрелок вернулся в землянку.
- Ты уже решил, видение я или нет? - от души забавляясь, спросил
Браун.
Изумленный стрелок остановился на крошечной площадке лестницы. Потом
медленно сошел вниз и сел.
- Я начал рассказывать тебе про Талл.
- Он разрастается?
- Он мертв, - ответил стрелок. Фраза зависла в воздухе.
Браун кивнул.
- Пустыня. Думается, со временем она способна задушить все, что
хочешь. А знаешь, было время, когда через эту пустыню шла проезжая дорога.
Стрелок прикрыл глаза. В голове царила бешеная круговерть.
- Ты подмешал мне дурь, - хрипло выговорил он.
- Нет. Я ничего не делал.
Стрелок устало поднял веки.
- Тебе будет не по себе, покуда я не попрошу тебя рассказать, -
продолжал Браун. - Вот я и прошу. Расскажешь мне про Талл?
Стрелок нерешительно раскрыл рот и с удивлением обнаружил, что на сей
раз слова искать не придется. Поначалу бессвязные, невразумительные,
сбивчивые фразы мало-помалу развернулись в плавное, немного
невыразительное повествование. Ощущение одурманенности прошло, и стрелок
обнаружил, что охвачен непонятным возбуждением. Он проговорил до поздней
ночи. Браун ни разу не перебил его. Птица тоже.

5
Мула стрелок купил в Прайстауне и, когда добрался до Талла, животное
еще было полно сил. Солнце уже час как село, однако стрелок продолжал
идти, ориентируясь сперва на зарево огней в небе над поселком, а после -
на разухабистые аккорды пианино, игравшего "Эй, Джуд" так чисто, что жуть
брала. Дорога расширялась, вбирая в себя притоки.
Леса давно сменились унылым, однообразным сельским пейзажем:
бесконечные покинутые поля, заросшие тимофеевкой и низким кустарником;
лачуги; жуткие заброшенные поместья, где несли стражу мрачные, погруженные
в тень особняки - в них, несомненно, бродили демоны; покосившиеся пустые
хибарки, обитатели которых то ли сами двинулись дальше, то ли были
вынуждены сняться с места; редкие землянки поселенцев - ночью такую
землянку выдавала мигающая во тьме огненная точка, а днем - угрюмая,
замкнутая, вырождающаяся семья, молча трудившаяся на своем поле. Главные
урожаи давала кукуруза, но встречались и бобы, и горох. Изредка стрелок
ловил на себе долгий тупой взгляд какой-нибудь тощей коровы, глядевшей в
промежуток между ольховыми жердями в клочьях отслаивающейся коры. Четыре
раза он разминулся с дилижансами: два ехали ему навстречу, два обогнали
его. Обогнавшие были почти пусты; в тех, что держали путь в
противоположную сторону, к северным лесам, пассажиров было больше.
Это был уродливый край. С тех пор, как стрелок покинул Прайстаун,
дважды, оба раза неохотно, принимался дождь. Даже тимофеева трава казалась
желтой и унылой. Безобразный пейзаж. Никаких признаков человека в черном
стрелок не замечал. Возможно, тот подсел в дилижанс.
Дорога повернула. За поворотом стрелок щелкнул языком, останавливая
мула, и посмотрел вниз, на Талл. Талл располагался на дне круглой впадины,
формой напоминавшей миску - поддельный самоцвет в дешевой оправе. Горели
немногочисленные огни, лепившиеся по большей части там, откуда доносилась
музыка. Улиц на глазок было четыре: три, и под прямым углом к ним -
широкая дорога, служившая главной улицей поселка. Может быть, там
отыскалась бы харчевня. Стрелок сомневался в этом, но вдруг... Он снова
щелкнул языком.
Вдоль дороги опять начали попадаться отдельные дома, за редкими
исключениями по-прежнему заброшенные. Стрелок миновал крохотный погост с
покосившимися, заплесневелыми деревянными плитами, заросшими и
заглушенными буйной порослью бес-травы. Через каких-нибудь пятьсот футов
он прошел мимо изжеванного щита с надписью "ТАЛЛ".
Краска так облупилась, что разобрать надпись было почти невозможно.
Поодаль виднелся другой указатель, но что было написано там, стрелок и
вовсе не сумел прочесть.
Когда он вошел в черту собственно города, шутовской хор полупьяных
голосов поднялся в последнем протяжном лирическом куплете "Эй, Джуд":
"Наа-наа-наа... на-на-на-на... Эй, Джуд..." Звук был мертвым, как гудение
ветра в дупле гнилого дерева, и лишь прозаическое бренчание кабацкого
пианино уберегло стрелка от серьезных раздумий о том, не вызвал ли человек
в черном призраков заселить необитаемый поселок. От этой мысли его губы
тронула едва заметная улыбка.
На улицах попадались прохожие - немного, но попадались. Навстречу
стрелку по противоположному тротуару, с нескрываемым любопытством отводя
глаза, прошли три дамы в черных просторных брюках и одинаковых просторных
блузах. Казалось, их лица плывут над едва заметными телами, словно
огромные, глазастые, мертвенно-бледные бейсбольные мячи. Со ступеней
заколоченной досками бакалейной лавки за ним следил хмурый старик в
соломенной шляпе, решительно нахлобученной на макушку. Когда стрелок
проходил мимо сухопарого портного, занимавшегося с поздним клиентом, тот
прервался, проводил его глазами и поднял лампу за своим окном повыше,
чтобы лучше видеть. Стрелок кивнул. Ни портной, ни его клиент не ответили.
Их взгляды ощутимой тяжестью легли на прижимавшиеся к бедрам низко
подвешенные кобуры. Кварталом дальше какой-то паренек лет тринадцати,
загребая ногами, переходил вместе со своей девчонкой дорогу. От каждого
шага в воздух поднималось и зависало облачко пыли. По одной стороне улицы
тянулась цепочка фонарей, но почти все они были разбиты, а у тех немногих,
что горели, стеклянные бока были мутными от загустевшего керосина. Была и
платная конюшня - ее шансы на выживание, вероятно, зависели от рейсовых
дилижансов. Сбоку от зияющей утробы конюшни, над прочерченным в пыли
кругом для игры в шарики, дымя самокрутками из кукурузных султанов, молча
сидели трое мальчишек. Их длинные тени падали во двор.
Стрелок провел мула мимо них и заглянул в сумрачные глубины сарая.
Там, в будто бы пробивавшемся сквозь толщу воды свете одной-единственной
лампы, подпрыгивала и трепетала тень долговязого старика в фартуке -
покряхтывая, он подхватывал вилами рыхлое сено, тимофеевку, и размашисто
переносил на сеновал.
- Эй! - позвал стрелок.
Вилы дрогнули, и конюх раздраженно обернулся.
- Себе поэйкай!
- Я тут с мулом.
- С чем вас и поздравляем.
Стрелок бросил в полутьму увесистую, неровно обточенную золотую
монету. Звякнув о старые, засыпанные сенной трухой доски, она ярко
блеснула.
Конюх подошел, нагнулся, подобрал золотой и прищурился, глядя на
стрелка. Ему на глаза попались портупеи, и он кисло кивнул.
- Ты хочешь, чтоб я приютил его. Надолго?
- На ночь. Может быть, на две. Может, больше.
- Сдачи с золотого у меня нету.
- Я и не прошу.
- Тридцать сребреников, - пробурчал конюх.
- Что?
- Ничего. - Конюх подцепил уздечку и повел мула в сарай.
- Почисти его! - крикнул стрелок. Старик не обернулся.
Стрелок вышел к мальчишкам, сидевшим на корточках вокруг кольца для
игры в шарики. Весь процесс мены они пронаблюдали свысока, с презрительным
интересом.
- Как играется? - общительно спросил стрелок.
Никто не ответил.
- Вы здешние, городские?
Ответа не было.
Один из мальчишек вынул изо рта загнутую под безумным углом
самокрутку, свернутую из кукурузного султана, крепко зажал в руке зеленый
шарик с черными прожилками - "кошачий глаз" - и пустил его в очерченный на
земле круг. Шарик ударил по "ворчуну" и выбил его за черту. Подобрав
"кошачий глаз", мальчишка приготовился бить снова.
- Есть в этом поселке харчевня? - поинтересовался стрелок.
Один из ребят, самый младший, поднял голову и посмотрел на него. В
углу рта у мальчугана красовалась огромная лихорадка, а глаза еще не
утратили простодушия. Их до краев заполняло потаенное, смешанное с
интересом удивление - это было трогательно и пугало.
- У Шеба можно съесть кусок мяса.
- В вашем трактире?
Мальчонка кивнул, но ничего не сказал. Глаза его товарищей сделались
недобрыми, враждебными.
Стрелок коснулся полей шляпы.
- Весьма признателен. Приятно знать, что в этом поселке у кого-то еще
хватает мозгов, чтоб говорить.
Он прошел мимо них, взобрался на тротуар и двинулся в сторону центра,
к заведению Шеба. За спиной раздавался чистый презрительный голос другого
мальчишки - еще совсем детский дискант: "Травоед! Давно трахаешь свою
сестру, Чарли? Травоед!"
Перед заведением Шеба подмаргивали три яркие лампы - одна была
прибита над перекошенными двустворчатыми дверями, две других располагались
по обе стороны от них. Припев "Джуда" мало-помалу затих, на пианино
забренчали другую старинную балладу. Голоса шелестели невнятно, как
рвущиеся нити. Стрелок на миг задержался у дверей, заглядывая внутрь.
Посыпанный опилками пол, возле столов на шатких ножках - плевательницы.
Дощатая стойка на козлах для пилки дров. Захватанное липкое зеркало за
стойкой отражало тапера - вертящаяся табуретка придавала его спине
неподражаемую сутулость. Переднюю панель пианино убрали, так что можно
было смотреть, как во время игры на этом новейшем техническом достижении
вверх и вниз ходят соединенные с деревянными клавишами молоточки. За
стойкой стояла трактирщица, светловолосая женщина в грязном синем платье.
Одна бретелька была заколота английской булавкой. В глубине помещения вяло
выпивали и играли в "Глянь-ка" человек шесть городских. Еще с полдюжины
местных неплотной кучкой сгрудились у пианино. Четверо или пятеро - у
стойки. И рухнувший лицом на стол у двери старик с буйной седой шевелюрой.
Стрелок вошел.
Головы повернулись. Стрелка и его оружие осмотрели. На мгновение
воцарилась почти полная тишина - лишь равнодушный ко всему тапер, не
обращая внимания на вновь прибывшего, легко касался клавиш. Потом женщина
вытерла стойку, и все вернулось на круги своя.
- Глянь-ка, - сказал в углу один из картежников, подкладывая в пару к
червонной тройке четверку пик. Больше карт у него на руках не было. Тот,
кто положил червонную тройку, выругался и передал ему свою ставку, после
чего настала очередь следующего игрока.
Стрелок приблизился к стойке.
- Тут можно разжиться мясцом? - спросил он.
- А как же. - Женщина взглянула ему в глаза. Должно быть, когда-то
она была хороша, но теперь лицо стало бугристым, а по лбу змеился
сине-багровый шрам. Она густо запудривала его, но это скорее привлекало к
шраму внимание, нежели маскировало его. - Правда, задорого.
- Представляю. Дай-ка три порции да пива.
Снова неуловимая перемена в общей атмосфере. Три порции мяса. Рты
наполнились слюной, языки заворочались, медленно и сладострастно подбирая
ее. Три порции.
- Это обойдется тебе в пять зелененьких. Вместе с пивом.
Стрелок выложил на стойку золотой.
Все взгляды обратились к монете. За стойкой, слева от зеркала, стояла
жаровня с медленно тлеющими углями. Женщина скрылась в небольшой
комнатушке позади нее и вернулась с листом бумаги, на котором лежало мясо.
Не слишком щедрой рукой она отрезала три ломтя и бросила на огонь. От
жаровни поднялся умопомрачительный запах. Стрелок стоял, сохраняя
бесстрастное равнодушие и лишь краешком сознания отмечая, что пианино
запинается, картежники сбавили темп, а завсегдатаи заведения бросают на
него косые взгляды.
Заходящего со спины мужчину стрелок заметил на полпути, в зеркале.
Тот был почти абсолютно лыс и сжимал рукоять громадного охотничьего ножа,
на манер кобуры прикрепленного петлей к поясу.
- Иди сядь, - спокойно сказал стрелок.
Мужчина остановился. Верхняя губа непроизвольно вздернулась, как у
пса, и на миг стало тихо. Потом он двинулся обратно к своему столику.
Восстановилась прежняя атмосфера.
Пиво подали в высоком стеклянном бокале с трещиной.
- Сдачи нету, - задиристо объявила женщина.
- Я и не жду.
Она сердито кивнула, словно такая, пусть даже выгодная ей,
демонстрация толстого кошелька разгневала ее. Однако золотой взяла, и
минутой позже на мутной, плохо вымытой тарелке появились еще сырые по
краям ломти мяса.
- Соль у вас водится?
Пошарив под стойкой, женщина выдала ему соль.
- Хлеб?
- Нету.
Стрелок знал, что это неправда, но не стал развивать тему. Лысый
пялил на него синюшные глаза. Лежавшие на треснувшей, выщербленной
столешнице руки сжимались и разжимались. Ноздри мерно раздувались.
Стрелок степенно, почти ласково принялся за еду. Он кромсал мясо,
отправляя куски в рот, и старался не думать о том, что говядину удобнее
резать, добавив к вилке кое-что еще.
Он почти все съел и уже созрел для того, чтобы взять еще пива и
свернуть папиросу, когда на плечо ему легла рука.
Стрелок вдруг осознал, что в комнате снова стало тихо, и различил
вкус сгущавшегося в воздухе напряжения. Обернувшись, он уперся взглядом в
лицо того человека, который спал у двери, когда он заходил. Лицо это было
ужасно. От него исходили отвратительные прогорклые миазмы - запах
бес-травы. Глаза были глазами проклятого - остекленелые, неподвижные и
сверкающие глаза человека, который смотрит и не видит; глаза, вечно
обращенные внутрь, в бесплодный ад неуправляемых грез, грез, спущенных с
привязи, поднимающихся из зловонных трясин подсознания.
Женщина за стойкой издала негромкий стон.
Потрескавшиеся губы покривились, раздвинулись, обнажили позеленевшие
замшелые зубы, и стрелок подумал: "Да он не курит. Он ее жует. Ей-богу,
жует". И тут же, следом: "Это мертвец. Он, должно быть, мертв уже год". И
сразу: "Человек в черном".
Они не сводили друг с друга глаз - стрелок и человек, шагнувший за
грань безумия.
Старик заговорил, и ошарашенный стрелок услышал, что к нему
обращаются Высоким Слогом:
1 2 3 4