Мать, почуяв неладное, быстро
повернулась к нему и, выхватив из машины мокрую тяжелую
простынь, с силой хлестнула его по руке. Гренка или лепешка,
вывалившись из нее от удара, упала прямо на стол. Второй
удар пришелся по спине. Ему было тогда не столько больно,
сколько обидно. Он был просто оглушен той обидой и выкрикнул
матери что-то очень дерзкое. Удары посыпались на него один
за другим. Эта женщина, которая лежит сейчас перед ним в
этой страшной палате, с яростью хлестала его грязной мокрой
простыней снова, снова и снова, крича при этом: "Не смей
больше раскрывать без разрешения старших свой поганый рот!
Подрасти сначала! Не смей! Не смей! Не смей!" Каждый выкрик
сопровождался тяжелым ударом мокрой вонючей простыни.
Никогда в жизни после этого ему не было так смертельно
обидно, как тогда. Это стало чуть ли не самым сильным
впечатлением его детства и очень долгое время он был уверен,
что не может быть ничего обиднее, чем быть избитым мокрой
грязной простыней собственной матерью. И только спустя
довольно много лет он начал постигать искусство не
обижаться.
Она пьет воду медленно, маленькими глоточками и вдруг на
него наваливается сильный панический страх, как если бы он
УЖЕ дал ей эти пилюли. Немного придя в себя, он снова
спрашивает, не хочет ли она покурить.
- Пожалуй, - отвечает она. - Главное, чтобы доктор не
узнал. А после этого ты уйдешь. Может быть, завтра мне
будет немного лучше.
Он достает из пакета, принесенного им, пачку "Кул",
прикуривает ей одну сигарету и осторожно вкладывает ее между
указательным и средним пальцами ее левой руки. Она с большим
трудом подносит ее к губам и делает слабую затяжку. Он
забирает у нее сигарету и держит ее дальше сам.
- Я прожила всего шестьдесят лет, и вот уже мой сын
держит для меня сигарету, потом что сама я не в состоянии
это сделать.
- Не будем об этом, мама. Мне не трудно.
Она снова затягивается и не выпускает фильтр из губ так
долго, что он начинает беспокоится - не навредил ли он ей
сигаретой. Глаза ее закрыты.
- Мама?
Глаза медленно приоткрываются. Взгляд совершенно
отсутствующий.
- Джонни...
- Все нормально? Тебе не стало плохо от сигареты?
- Нет. Как долго ты уже здесь?
- Да не очень. Я, наверное, лучше пойду. Поспи.
- Хм-м-м-м...
Он выбрасывает сигарету в унитаз и быстро выскальзывает
из палаты, думая при этом: "Я хочу поговорить с этим
доктором. Черт побери, я должен увидеть доктора, который
сделал это!"
Входя в лифт, он подумал, что словом "доктор" называют
уже почему-то любого человека, который достиг любого, пусть
даже самого ничтожного уровня в своей профессии, о том, что
доктора слишком часто бывают очень жестоки и объясняют это
каким-то мистическим и доступным только им уровнем
гуманности. Но "Я не думаю, что она протянет очень долго", -
говорит он своему брату этим вечером. Брат живет в
Андровере, в семидесяти милях к западу. В клинику он
приезжает только раз или два в неделю.
- Но, по крайней мере, ей уже не так больно? -
спрашивает Кев.
- Она говорит, что больше всего ее беспокоит зуд.
Пилюли в кармане его свитера. Жена уже давно спит и не
слышит их разговора. Он вытаскивает коробочку из кармана и
рассеянно вертит ее в руках, как кроличью лапку. Коробочку с
пилюлями, которую он стащил из пустого дома матери. Из дома,
в котором когда-то очень давно, когда они были еще
маленькими мальчишками, они жили все вместе с бабушкой и с
дедушкой.
- Ну, значит ей лучше.
Для Кева всегда все "лучше", как будто все в мире
неуклонно движется к какой-то великой светлой вершине.
Младший брат никогда не разделял такого его оптимизма.
- Она парализована.
- Разве это так важно теперь?
- Конечно ВАЖНО, черт побери! - взрывается он, думая о
ее ногах под полосатой больничной простыней.
- Джон, она умирает.
- ОНА ЕЩЕ НЕ УМЕРЛА!
Вот что самое страшное для него. Разговор пойдет сейчас
по кругу с затрагиванием всяких бессмысленных мелочей
вроде платы за телефон. Но главное не в этом. Главное в том,
что она пока еще не умерла. Она лежит сейчас в палате N 312
с больничной биркой на запястье и прислушивается, если не
спит, к звукам радио, едва доносящимся к ней из коридора. И
скоро, по словам доктора, предстанет перед Всевышним. Но
прощание с жизнью будет для нее очень мучительным. Доктор -
высокий широкоплечий человек с песчано-рыжей бородой ростом,
наверное, больше шести футов. Когда в предпоследний визит к
матери они стояли около кровати, и она начала вдруг
засыпать, доктор, мягко взяв его за локоть и выведя из
палаты в коридор, сказал:
- Видите ли, при такой операции, как кортотомия,
некоторое уменьшение моторной функции неизбежно. У вашей
матери это уменьшение получилось очень значительным, но она
может немного двигать левой рукой. Думаю, через две-четыре
недели сможет двигать и правой.
- Сможет она ходить?
Доктор задумчиво уставился в потолок, и борода,
поднявшись, приоткрыла воротничок его клетчатой рубашки.
Этим он почему-то вдруг напомнил Джонни Элгернона Суинберна.
Понятно почему: все в этом человеке было прямо
противоположностью бедному Суинберну.
- Думаю, что нет. По крайней мере это очень
маловероятно. Вы должны быть готовы к этому.
- Она будет прикована к постели до конца жизни?
- Скорее всего - да.
Он начинает чувствовать восхищение этим человеком, но
почему-то вперемешку с недоверием. Какое-то странное,
двоякое чувство. Ему то кажется, что этот человек на
редкость добр, то, то он непередаваемо жесток.
- Как долго она сможет прожить так?
- Трудно сказать. Опухоль блокирует сейчас одну ее
почку. Вторая действует нормально. Но когда опухоль
распространяется и на нее - она заснет.
- Уремическая кома?
- Да, но не совсем так. Термин "уремия" употребляется
обычно лишь в узком кругу медицинских специалистов. Для
простых людей, не очень близко знакомых с медициной, все
выглядит несколько проще.
Но Джонни прекрасно знает, что такое "уремия" - его
бабушка умерла от того же самого, хотя у нее и не было
рака. Ее почки просто практически перестали функционировать,
и она впала в глубокую кому. Как-то в послеобеденное время,
как всегда в своей кровати, она просто тихо умерла во сне.
Джонни был первым, кто заподозрил, что это не просто
коматозный сон, когда старики спят с открытым ртом. На ее
щеках не успели высохнуть слезы от двух маленьких слезинок,
а она уже была мертва. Ее беззубый полуоткрытый рот и
старчески сморщенные потрескавшиеся губы вызвали у него
тошнотворную ассоциацию со сгнившим и ссохшимся помидором,
завалившимся недели две назад за какой-нибудь кухонный шкаф
и оставшийся там незамеченным до тех пор, пока не начал
вонять. Он поднес ей ко рту маленькой круглое зеркальце и
терпеливо подержал его там минуту. Увидев, что на зеркальце
не появилось ни малейших признаков запотевания, он позвал
мать.
- Она говорит, что ее все еще мучают боли, и сильный
зуд.
Доктор важно наклонил голову вбок, напомнив ему на этот
раз Виктора де Грута.
- Ей КАЖЕТСЯ, что ей больно. Это мнимые боли. На самом
деле никаких болевых ощущений она не испытывает. Вот почему
так важен фактор времени. Ваша мать практически не в
состоянии исчислять время секундами, минутами или часами.
Она просто не чувствует его. Грубо говоря, для нее это то же
самое, что дни, недели и месяца.
До него, наконец, с большим трудом доходит смысл того,
о чем говорит этот высокий широкоплечий человек с бородой,
и это пугает его. Где-то в отдалении тихо звенит какой-то
звонок. Доктор не перестает говорить, желая закончить
начатую мысль, однако этот звонок - сигнал того, что ему
куда-то идти.
- Можете вы сделать что-нибудь для нее?
- Очень немногое.
Говорит он очень тихо и спокойно. По крайней мере, он,
что называется, "не вселяет ложной надежды".
- Может случиться что-нибудь еще хуже, чем кома?
- Конечно МОЖЕТ. Но мы не можем предсказать это с
достаточной степенью точности. Это совершенно
непредсказуемо. Поведение болезни можно сравнить с
поведением акулы. И то, и другое прогнозам не поддается. У
нее может развиться, например, отечность или опухание
брюшной полости.
- Еще одна опухоль?
- Нет, вы неправильно поняли меня - это не
злокачественное новообразование, а просто опухание брюшной
полости, при котором она раздувается подобно камере
футбольного меча. Это опухание может потом спасть, а после
этого появится снова. Я думаю, однако, что вряд ли стоит
подробно останавливаться на таких деталях сейчас. Я считаю,
что исход операции в любом случае можно будет считать
успешным. "А ЕСЛИ НЕТ?! - думает Джонни. - А ЕСЛИ НЕТ?!" Что
будет, если вдруг, не дай Бог, произойдет наоборот? И ему
все-таки придется дать ей эти пилюли?! Что будет, если его
схватят за руку?! Он не хочет оказаться на скамье подсудимых
по обвинению в "убийстве из милосердных побуждений". У него
совершенно нет желания попасть на галеры. Мысленно он уже
видит вопящие заголовки газет: МАТЕРЕУБИЙЦА ПОЙМАН ЗА РУКУ
НА МЕСТЕ ПРЕСТУПЛЕНИЯ. Приятного мало.
Сидя в машине, он все вертит и вертит в руках коробочку
с надписью ДАРВОН. Вопрос стоит все также: СМОЖЕТ ЛИ ОН
СДЕЛАТЬ ЭТО? Должен ли он? Он прекрасно помнит ее слова:
"КАК БЫ Я ХОТЕЛА, ЧТОБЫ ВСЕ ЭТО ПОСКОРЕЕ ЗАКОНЧИЛОСЬ! ВСЕ БЫ
СДЕЛАЛА ДЛЯ ЭТОГО, ЛИШЬ БЫ НЕ МУЧИТЬСЯ!" Кевин предлагает
выделить ей комнату в его доме для того, чтобы она могла
умереть не в клинике, а среди близких людей. В клинике
держать ее тоже больше не хотят. Прописали ей какие-то новые
пилюли, от которых речь ее стала еще более бессвязной и
невнятной. Это было уже на четвертый день после операции.
Они просто хотят как-нибудь поскорее избавиться от нее,
чтобы ее возможную смерть от неудачно проведенной кортотомии
можно было как-нибудь списать просто на обычный рак. И она,
таким образом, может остаться практически полностью
парализованной вплоть до самой смерти, которая, не
исключено, может наступить не так уж и скоро.
Он пытается представить себе, что значит потерять
чувство времени. Как она справляется с этим. И вообще, так
ли уж это важно для нее? Наверное, это что-то вроде того,
как попытаться собрать и распутать несколько десятков
клубков шерсти, разбросанных и запутанных игривым котенком.
Пожалуй, даже намного сложнее. Длинная череда дней,
проведенных в палате N 312. И все это в хаотическом
нагромождении друг на друга.
К кнопке вызова медсестры они приспособили небольшой
рычажок с веревочкой, другой конец которой привязали к
указательному пальцу ее левой руки - она уже не в состоянии
дотянутся до этой кнопки и нажать ее, если вдруг ей
понадобится помощь или просто возникнет необходимость в
утке.
Но даже и это ей уже неподконтрольно - она практически не
чувствует своих внутренних органов так же, как не чувствует
ног или рук, и о том, что сходила под себя, узнает только по
доносящемуся запаху. За время пребывания в клинике она
похудела с шестидесяти восьми до сорока трех килограммов, а
все ее мышцы атрофированы настолько, что ее тело можно
сравнить разве только что с телом плюшевой куклы. Имеет ли
это какое-нибудь значение для Кева?
Способен ли он, Джонни, на убийство? Ведь он хорошо
понимает, что это, как ни крути, самое настоящее убийство.
Причем не просто убийство, а матереубийство, как будто он -
внутриутробный плод из ранних рассказов Рэя Брэдбери,
задачей которого является убийство вынашивающего его
организма. Причем убийство во время родов - убийство
организма, уже даровавшего ему жизнь. И действительно,
Джонни был единственным ребенком в семье, с рождением
которого были связаны большие трудности. После появления на
свет его старшего брата Кевина, доктор сказал его матери,
что лучше бы ей не иметь больше детей, поскольку это связано
с большим риском для жизни...
Ее рак начался именно с матки.
Его жизнь и ее смерть начались в одном и том же месте.
Как будто там появился какой-то его темный двойник,
который уже медленно и грубо подталкивает ее к краю могилы.
Так почему же он сам не может сделать это более быстро и
бесполезно? НЕ ЛУЧШЕ ЛИ будет сделать это ему самому?
Он уже постепенно приучил ее к тому, что когда ей больно
(вернее, когда ей КАЖЕТСЯ, что ей больно), он дает ей
анальгин. Она уже воспринимает это спокойно. Таблетки лежат
в выдвижном ящичке тумбочки в футляре от очков для чтения,
которые ей уже больше не понадобятся. Они решили убрать их
из тумбочки так же, как и ее вставные зубы, опасаясь того,
что она может непроизвольно втянуть их в себя и
задохнуться. Сестра выдает ей таблетки сама. Но они с Джонни
придумали такую вот хитрость с футляром для очков, поскольку
она питает очень большое уважение, просто мистическое
какое-то преклонение перед всевозможными таблетками и
глотает аспирин до тех пор, пока не побелеет язык.
Конечно, он без труда сможет дать ей эти пилюли.
Трех-четырех будет вполне достаточно. Тысячи четырехсот
гранов аспирина, четырех сотен гранов Дарвона для пожилой
женщины, вес которой уменьшился за пять месяцев на одну
треть - более, чем достаточно.
Никто не знает, что у него есть эти пилюли - ни Кевин,
ни жена. Он думает о том, что было бы лучше, если бы в
палату N 312 положили кого-нибудь еще. Тогда бы он не так
волновался. Тогда его непричастность была бы еще более
очевидна, а если дело дойдет до расследования, то вину его
доказать будет значительно труднее. Действительно, так было
бы лучше. Если бы в палате лежала еще какая-нибудь женщина,
то он был бы очень благодарен за это Провидению...
- Ты сегодня выглядишь лучше.
- Правда?
- Намного. Как ты себя чувствуешь?
- Ох, не очень. Сегодня не очень хорошо.
- Давай посмотрим, как двигается твоя правая рука.
Она медленно и очень с большим трудом отрывает ее от
простыни. Рука со скрюченными пальцами замирает на какое-то
мгновение в воздухе и падает - ТУМ. Он улыбается ей, и она
улыбается ему в ответ.
- Тебя сегодня осматривал доктор?
- Да, он приходил. Он каждый день ко мне приходит. Очень
мило с его стороны. Дай мне, пожалуйста, немного воды, Джон.
Он дает ей стакан с трубочкой.
- Спасибо тебе, Джон, за то, что ты так часто навещаешь
меня. Ты очень хороший сын.
Она снова плачет. Вторая кровать пуста. То и дело мимо
застекленной стены палаты проплывает грязно-белые или
голубые "джонни". Дверь полуоткрыта. Он осторожно забирает у
нее стакан, тупо пытаясь сообразить, "полупустой он или
полуполный".
- А как левая рука?
- О, намного лучше.
- Давай посмотрим.
Она поднимает ее. Мать всегда была левшой и, может быть,
поэтому левая рука оправляется от губительных для моторных
функций осложнений после кортотомии быстрее. Она медленно
сжимает пальцы в кулак, сгибает руку в локте, похрустывая
суставами запястья и пальцев. Вдруг рука неожиданно падает
на простыню с глухим звуком - ТУМ.
- Я совершенно не чувствую ее.
Он подходит к стенному шкафу, открывает его, достает из
него пальто, в котором она приехала в клинику и вынимает из
его кармана ее кошелек. Она панически боится воров. Она
просто помешалась на них с тех пор, как услышала от бывшей
своей соседки по палате, что у одной пожилой дамы в старом
крыле клинику украли пятьсот долларов, которые она прятала в
тапочке.
1 2 3