Для Дали печаль прекрасна. Он сказал: "Как политик я роялист -- мне бы хотелось видеть Испанский Престол возрожденным. Франко и остальных вон -Вчера ночью я закончил свою последнюю картину и самым последним штрихом там стали лобковые волосы."
"В самом деле?"
Его жена не обратила абсолютно никакого внимания на эту информацию как будто все так и надо, как оно собственно и есть. Когда вы замужем за Дали с его лобковой тростью, аh Quoi? (14) На самом деле мы очень подружились с его женой пока сам Дали разговаривал на ломаном французско-английско-испанском с сумасшедшим Гарденом, который делал вид что (и в самом деле понимал) понимает его речь.
"Pero, qu'est ce que vous penser de Franco?"
"С'est nes pas'd mon affaire, mon homme, entiendes?" (15)
Между тем, на следующий день, старый Дени, не сам Дали конечно но тоже ничего, приглашает меня зашибить 4 доллара втаскивая газовую плиту на шестой этаж -- Мы гнем себе пальцы, рвем себе запястья, поднимаем плиту и идем шесть этажей вверх в квартиру к голубым, один из которых, видя как из запястья у меня течет кровь, смилостивился и намазал мне его меркурохромом.
37
Подходит Рождество, и Рут Хипер осточертел дедушка приславший ей целый переносной телевизор, я направляюсь на юг снова увидеться с мамой -- Рут целует меня и любит меня на прощанье. По пути туда я планирую навестить Рафаэли дома у Варнума Рэндома поэтического консультанта Библиотеки Конгресса -- какой бардак! Но зато как смешно! Даже Варнум должен это вспоминать с ликованием ужаса. Такси с вокзала завозит меня в пригороды Вашингтона Округ Колумбия.
Я вижу роскошный дом с пригашенными на ночь огнями и звоню в дверь. Отвечает Рафаэль говоря "Тебе не следует здесь быть но о том что я здесь я тебе сказал сам и вот ты здесь."
"Так что Рэндом будет возражать?"
"Нет разумеется нет -- но он сейчас спит со своей женой."
"А пойло есть?"
"У него две прекрасных взрослых дочери которых ты увидишь завтра -- Здесь настоящий бал, это не для тебя. В Зоопарк поедем на его Мерседес-Бенце -- "
"У тебя палево есть?"
"Еще осталось с Мексики."
И вот мы зажигаем в большой пустой гостиной с пианино и Рафаэль спит там на тахте чтобы я мог спуститься в цоколь и спать там на маленькой кушетке в задрапированном алькове который Рэндомы для него приготовили.
Спустившись туда и отлетев по дури, я вижу тюбики масляной краски, и бумажные альбомы для акварелей, и рисую себе две картины прежде чем уснуть... "Ангела" и "Кота"...
А наутро вижу весь ужас этого, фактически я только усугубил ужас своим по-настоящему докучливым присутствием (но я хотел увидеть Рафаэля). Помню только что невероятный Рафаэль и невероятный я на самом деле навязались этому кроткому и тихому семейству глава которого, Варнум, бородатый Добрый Иезуит я догадываюсь, сносил все с подобающей мужчине аристократической грацией, как мне самому предстояло делать впоследствии? Но Варнум в самом деле знал что Рафаэль великий поэт и увез его в тот день на коктейль в Иглу Клеопатры пока я лебезил в гостиной пиша стихи и беседуя с младшей дочерью, 14, и старшей, 18, и пытаясь угадать где в этом доме прячут бурбон Джек Дэниэлс -- до коего добрался позже -
Вот он Варнум Рэндом великий американский поэт глядящий по телику Грязевой Кубок поверх своего Лондонского Литературного Приложения, иезуитов кажется вечно интересует футбол -- Он показывает мне свои стихи такие же прекрасные как у Мертона и такие же техничные как у Лоуэлла -- Школы письма ограничивают людей, даже меня. Если б в святых самолетах во время войны было что-то мрачное я бы прибавил последний темный штришок. Если б все на свете, когда видят сны о петухах, умирали, как сказал Ся Ан, то к рассвету все были бы мертвы и в Мексике, и в Бирме и в Мире... (и в Индиане). Но в реальном мире ничего подобного не происходит даже на Монмартре когда Аполлинер взбирается по склону у кучи кирпичей, чтоб добраться до своей пьяной комнатенки, а ветры февраля задувают. Благословенна будь поездка.
38
И вот обезумевший Рафаэль с огромным гвоздем и огромным молотком действительно колотящий в хитро украшенную стенку чтобы повесить свое изображение микеланджеловского Давида маслом-по-дереву -- Я вижу как хозяйка дома морщится -- Рафаэль очевидно думает что картину будут держать на стене и почитать ее вечно рядом с болдуиновским роялем и ширмой эпохи Тань -- Более того после этого он просит завтрака -- Я прикидываю что мне б лучше отсюда двигать. Но Варнум Рэндом на самом деле просит меня остаться еще на денек поэтому я весь день провожу за писанием стихов торча по бенни в гостиной и называю их Вашингтонские Блюзы -- Рэндом и Урсо спорят со мною по поводу моей теории абсолютной спонтанности -- На кухне Рэндом вытаскивает Джек Дэниэлс и говорит "Как ты можешь ввести хоть какие-то отточенные или хорошо выношенные мысли в спонтанный поток как ты его называешь? Все это может закончиться невнятной бессмыслицей." И это не было гарвардским враньем. Но я ответил:
"Бессмыслица, так бессмыслица. Происходит определенное количество контроля типа того как человек рассказывает в баре историю не прерываясь и даже без единой паузы."
"Ну что ж возможно это станет популярным приемом но я предпочитаю рассматривать свою поэзию как ремесло."
"Ремесло есть ремесло."
"Да? В смысле?"
"В смысле искусное. Как ты можешь исповедовать свою искусную душу в ремесле?"
Рафаэль встал на сторону Рэндома и завопил: -
"Шелли было плевать на теории о том как он должен написать своего "Жаворонка". Дулуоз ты полон теорий как старый перфессор из колледжа, ты думаешь что знаешь все." ("Ты считаешь себя единственным," добавил он про себя.) Торжествуя он укатил с Рэндомом в мерседес-бенце на встречу с Карлом Сэндбергом или кем-то еще. Это была великая сцена "делания этого" о которой кукарекал Ирвин. Я заорал им вслед:
"Если б у меня был Университет Поэзии знаете что я бы написал над входом?"
"Нет, что?"
"Поймите Что Ученье Тьма! Господа не жгите мне уши! Поэзия ягнячий прах! Я предрекаю это! Я уведу школы в изгнание! Мне Плевать!" Они не брали меня на встречу с Карлом Сэндбергом с которым я и так уже познакомился семь лет назад на нескольких вечеринках где он стоял перед камином в смокинге и рассуждал о товарняках в Иллинойсе в 1910. И на самом деле обхватил меня руками поехав "Ха ха ха! Ты похож на меня!"
Зачем я все это говорю? Я чувствовал себя брошенным и потерянным даже когда Рафаэль я и жена Рэндома отправились в Зоопарк и я увидел как мартышка-самка дает самцу черепа (или как мы называем это в Нижнем Ист-Сайде, Пунтанг) и сказал "Вы видели как они занимаются феллацио?" Женщина вспыхнула а Рафаэль сказал "Не говори так!" -- откуда они-то могли услышать слово феллацио!
Но у нас состоялся один прекрасный обед в центре города, вашингтонцы таращились на бородатого человека в моем вигоневом пальто (которое я отдал Рэндому взамен за его летное кожаное пальто с меховым воротником), на двух хорошеньких дочерей с ним, на элегантную жену, на взъерошенного забрызганного грязью черноволосого Рафаэля с альбомом Боито и альбомом Габриэлли в руках, и на меня (в джинсах), все мы входим и садимся за столик в глубине заказывая пиво и цыплят. Фактически все как по волшебству выгружаемся из крошечного мерседес-бенцика.
39
Я предвидел новую безотрадность во всем этом литературном успехе. В тот вечер я вызвал такси чтоб доехать до автостанции и опорожнил полбутылки Джека Дэниэлса дожидаясь его, сидя на кухонной табуретке набрасывая портрет хорошенькой старшей дочери которая собиралась поступать в колледж Сары Лоуренс изучать там все что только есть про Эриха Фромма. Я подарил ей набросок, довольно точный, думая что она сохранит его навечно как Рафаэлева Микеланджело. Но когда мы оба вернулись в Нью-Йорк месяц спустя пришла большая посылка в которой были все наши картины и наброски и заблудившиеся майки, безо всякого объяснения, в смысле "Слава Богу что вас тут больше нет." Я их не виню, мне до сих пор стыдно за тот незванный визит и я никогда ничего подобного с тех пор больше не делал и никогда не буду.
Я приехал на автостанцию со своим рюкзаком и сдуру (торча от Джека Дэниэлса) разболтался с какимии-то моряками которые затем наняли парня с машиной поездить по вашингтонским закоулкам в поисках неурочного пузыря. С нами как раз торговался негр-фарцовщик когда подвалил негр-полицейский и захотел нас всех обыскать, но нас было больше. Я просто ушел со своим рюкзаком за плечами, на станцию, влез в автобус и уснул поставив рюкзак у кабины водителя. Когда же я проснулся на заре в Роанук-Рэпидз его уже не было. Кто-то подрезал его в Ричмонде. Я уронил голову на сиденье в этом жестком сверкании хуже которого чем в Америке нет нигде в мире с дурацким виноватым бодуном. Целый новый роман (Ангелы Опустошения) целая книжка поэзии, заключительные главы еще одного романа (про Тристессу), вместе со всеми картинами не говоря уже о единственном снаряжении что у меня было на свете (спальник, пончо, свитер святой милости, совершенно простое снаряжение как результат многолетних размышлений) пропали, все пропало. Я заплакал. И поднял взгляд и увидел тусклые сосны у тусклых фабрик Роанук-Рэпидз с единственным последним отчаяньем, как отчаянье человека которому ничего не остается делать как покинуть землю навсегда. Солдаты покуривая ждали автобуса. Толстые старые северокаролинцы наблюдали сцепив руки за спиной. Воскресное утро, я опустевший и лишенный всех своих маленьких трюков делающих жизнь сносной. Пустой сирота сидящий нигде, больной и плачущий. Будто при смерти я видел как мимо пролетают все годы, все силы что прилагал мой отец чтобы сделать жизнь хоть чем-то интересным но закончившейся лишь смертью в сверкании автомобильного дня, автомобильного кладбища, целые стоянки кладбищ повсюду. Я видел угрюмые лица своей матери, Ирвина, Жюльена, Рут, все они пытались верить и дальше без надежды. Голубые студентики колледжа на задних сиденьях автобуса от них еще тошнее думать об их лиловых планах которые все со временем завершатся вслепую в страховой конторе автомобильного кладбища за хер собачий. Где там старый мул похоронен на тех сосновых пустошах или же стервятник только что пообедал? Кака, весь мир кака. Я вспомнил то неимоверное отчаянье когда мне было 24 и я сидел дома у матери весь день пока та работала на обувной фабрике, фактически же сидел в смертном кресле своего отца, глядя как бюст Гёте в никуда. Поднимаясь время от времени побренчать сонатки на фортепьяно, сонаты собственного спонтанного сочинения, затем падать на постель плача. Выглядывая из окна на сверкание автомобилей на Кроссбэй-Бульваре. Склоняя голову над своим первым романом, продолжать слишком тошно. Недоумевая как это Голдсмит и Джонсон отрыгивались скорбью у своих очагов в жизни которая была слишком долгой. Вот что сказал мне отец той ночью перед смертью, "Жизнь слишком долгая."
Так интересно если Бог это личный Бог которому на самом деле лично небезразлично что с нами происходит, с каждым. Проверяет нас тяготами? Временем? Вопиющим кошмаром рождения и невозможной затерянностью обещания смерти? А зачем? Потому что мы падшие ангелы которые сказали на Небесах "Небеса превосходны, как бы то ни было такими им лучше и оставаться" и пали вниз? Но вы или я помним ли такую вещь?
Я помню только то что перед тем как родиться было блаженство. Я в самом деле помню темное роящееся блаженство 1917 года хоть и родился в 1922-м! Наступали и уходили Новые Годы а я был лишь блаженством. Но когда меня вытащили из чрева матери, посиневшего, синенького малыша, то заорали на меня чтоб я проснулся, и шлепнули меня, и с тех пор я наказан и потерян прочно и все такое. Никто не шлепал меня во блаженстве! Бог есть всё? Если Бог это всё то это Бог меня шлепнул. По личным причинам? Должен ли я таскать везде с собой это тело и называть его своим?
Однако в Рэйли высокий голубоглазый южанин сообщил мне что мой мешок отправлен на станцию назначения в Винтер-Парк. "Благослови вас Боже," сказал я, а он спокойно осмотрел меня с ног до головы еще раз.
40
Что же касается моей матери, то другой такой на свете нет, это точно. Родила ли она меня только лишь для того чтоб малыш утешал ей сердце? Ее желание сбылось.
В это время она уже вышла на пенсию всю жизнь (начиная с 14 лет) обтачивая обувь на фабриках Новой Англии а потом Нью-Йорка, получала свою пенсию и жила с моей замужней сестрой как нечто вроде горничной хоть и вовсе не была против домашней работы, для нее естественной. Чистая французская канадка родилась в Сен-Пакоме в 1895 году пока ее беременная мать гостила в Канаде приехав из Пью-Гемпшира. Она родилась близнецом но ее ликующая толстенькая сестренка умерла. (О какой бы она была?) и мать умерла тоже. Поэтому положение моей мамы в мире было немелленно отрезано. Затем в 38 лет умер ее отец. Она ходила в прислугах у тетушек и дядюшек пока не повстречалась с моим отцом который был разъярен тем как с нею обращались. Отец мой покойник, а я сам бродяга, она же снова домработница у родни хоть в свои лучшие времена (Нью-Йорк в войну), она бывало зарабатывала по 120 долларов в неделю на обувных фабриках на КаналСтрит и в Бруклине, в те периоды когда я бывал слишком болен или слишком печален чтоб жить самостоятельно с женами и друзьями, и я возвращался домой, она полностью содержала меня пока я тем не менее писал свои книги (безо всякой реальной надежды когда-либо их опубликовать, просто художник). В 1949 году я заработал около 1000 долларов на своем первом романе (аванс) но это так ни к чему и не привело поэтому теперь она жила у моей сестры, ее можио было увидеть в дверях, во дворе выносила ведро, у печки жарила мясо, у раковины мыла посуду, у доски для глажки, у пылесоса, все равно вся радостная. Подозрительная параноичка сказавшая мне что Ирвин и Жюльен дьяволы и погубят меня (вероятно правда), она однако большую часть времени радовалась как дитя. Все ее любили. Единственный раз когда у отца была причина пожаловаться на эту приятную крестьянскую женщину это когда та всыпала ему по первое число за то что он проиграл все свои деньги. Когда старик умирал (в возрасте 57 лет) то сказал ей, Мемер, как ее теперь называет мой племянник (сокращенно от grandemere (16)): -- "Энжи, я никогда не представлял себе
какая ты превосходная женщина. Простишь ли ты меня когда-нибудь за все плохое что я сделал вроде того когда меня по многу дней не бывало дома, и те деньги что я проиграл, те несколько жалких долларов что я мог бы потратить на тебя с какой-нибудь глупой шляпкой? -- "
"Да, Эмиль, но ты всегда давал нам хозяйственные деньги на еду и за крартиру."
"Да, но я проиграл гораздо больше этого на скачках и в карты и деньги что я отдавал просто так целой куче бичей -- Ах! -- Но теперь когда я умираю наверное, и вот ты работаешь на обувной фабрике, и Джеки вот тут обо мне позаботится, а я этого не стою, теперь я понимаю что потерял -- все эти годы -- " Как-то ночью он сказал что хотел бы покушать настоящей старой доброй китайской еды поэтому Мемер дала мне пять долларов и заставила проехать на метро всю дорогу с Озон-Парка аж до самого Чайнатауна в Нью-Йорке купить китайской еды в коробках, и привезти обратно. Па съел все до кусочка но его вырвало (рак печени).
Когда его хоронили она настояла на дорогом гробе, что меня так дьявольски разозлило, но дело не только в этом, хоть я на этот счет и не злился, она заставила перевезти его старое милое тело в Нью-Гемпшир чтоб отпеть и похоронить его там рядом с его первым сыном, Жераром, моим святым братом, поэтому теперь когда грохочет гром над Мехико где я пишу это, они до сих пор там, бок о бок, 35 и 15 лет как уже в земле, но я ни разу не приезжал на могилы зная что там лежат не Папа Эмиль или Жерар на самом деле, а только навоз. Ибо если душа не может вырваться из тела отдайте мир Мао Цзэ-дуну.
41
Я-то знаю лучше -- Бог должен быть личным Богом потому что я знал множество того чего в текстах не было. Фактически когда я поступил в Колумбию нас там пытались учить только Марксизму, но мне было до ноги. Я пропускал занятия и отсиживался у себя в комнате и спал в объятьях Господа. (Это то что диалектические материалисты называют "херувимскими наклонностями", или психиатры называют "шизоидными наклонностями".) Спросите у моего отца и моего брата в их могилах о наклонностях.
Я вижу как они склоняются к золотой вечности, где все восстановлено навеки, где на самом деле все что ты любил сведено целиком в Одну Сущность -в Единственную.
Теперь в Канун Рождества мы все сидели потягивая мартини перед телевизором. Бедный маленький славный Дэви серый котик ходивший раньше за мной следом в леса Северной Каролины когда я с собаками удалялся туда медитировать, бывало значит прятавшийся у меня над головой на дереве, иногда сбрасывая вниз веточку или листик чтоб я его заметил, теперь стал ободранным кошаком ударившимся в загулы и потасовки а однажды его даже ужалила змея.
1 2 3 4 5 6