Рассказы



ИЗ РОМАНА "НА ДОРОГЕ" (1957)
Я впервые встретил Дина вскоре после того, как мы с женой расстались.
Я тогда едва выкарабкался из серьезной болезни, о которой сейчас гово-
рить неохота, достаточно лишь сказать, что этот наш жалкий и утомитель-
ный раскол сыграл не последнюю роль, и я чувствовал, что все сдохло. С
появлением Дина Мориарти началась та часть моей жизни, которую можно
назвать "жизнью на дороге". Я и прежде часто мечтал отправиться на Запад
посмотреть страну, но планы всегда оставались смутными, и с места я не
трогался. Дин же - как раз тот парень, который идеально соответствует
дороге, поскольку даже родился на ней: в 1926 году его родители ехали на
своей колымаге в Лос-Анжелес и застряли в Солт-Лейк-Сити, чтобы произ-
вести его на свет. Первые рассказы о нем я услышал от Чада Кинга; Чад и
показал мне несколько его писем из исправительной колонии в Нью-Мексико.
Меня эти письма неимоверно заинтересовали, поскольку в них Дин так наив-
но и так мило просил Чада научить его всему, что тот сам знал про Ницше
и про все остальные дивные интеллектуальные штуки. Как-то раз мы с Карло
говорили об этих письмах в том смысле, что познакомимся ли мы когда-ни-
будь с этим странным Дином Мориарти. Все это было еще тогда, давно, ког-
да Дин не был таким, как сегодня, когда он был еще сплошь окруженным
тайной пацаном только что из тюрьмы. Потом стало известно, что его вы-
пустили из колонии, и что он впервые в жизни едет в Нью-Йорк. Еще ходили
разговоры, что он только что женился на девчонке по имени Мэрилу.
Однажды, когда я шлялся по студенческому городку, Чад и Тим Грэй ска-
зали мне, что Дин остановился на какой-то квартире безо всяких удобств в
Восточном Гарлеме - то есть, в испанском квартале. Он приехал прошлой
ночью, в Нью-Йорке первый раз, с ним - его остренькая и симпатичная под-
ружка Мэрилу. Они слезли с междугородного "грейхаунда" на 50-й Улице,
свернули за угол, чтобы найти чего-нибудь поесть, и сразу зашли к Гекто-
ру, и с тех самых пор кафетерий Гектора всегда оставался для Дина глав-
ным символом Нью-Йорка. Они тогда истратили все деньги на здоровенные
чудесные пирожные с глазурью и взбитыми сливками.
Все это время Дин вешал Мэрилу на уши примерно следующее:
- Ну, милая, вот мы и в Нью-Йорке, и хоть я не совсем еще рассказал
тебе, о чем думал, когда мы ехали через Миссури, а особенно - в том мес-
те, где мы проезжали Бунвильскую Колонию, которая напомнила мне собс-
твенные тюремные дела, теперь совершенно необходимо отбросить все, что
осталось от наших личных привязанностей, и немедленно прикинуть конкрет-
ные планы трудовой жизни... - И так далее, как он обычно разговаривал в
те, самые первые дни.
Мы с парнями поехали к нему в эту квартирку, и Дин вышел открывать
нам в одних трусах. Мэрилу как раз спрыгивала с кушетки: Дин отправил
обитателя хаты на кухню, возможно - варить кофе, а сам решал свои любов-
ные проблемы, ибо для него секс оставался единственной святой и важной
вещью в жизни, как бы ни приходилось потеть и материться, чтобы вообще
прожить, ну и так далее. Все это было на нем написано: в том, как он
стоял, как покачивал головой, все время глядя куда-то вниз, будто моло-
дой боксер, получающий наставления тренера, как кивал, чтобы заставить
поверить, что впитывает каждое слово, вставляя бесчисленные "да" и "хо-
рошо". С первого взгляда он напомнил мне молодого Джина Отри - ладный,
узкобедрый, голубоглазый, с настоящим оклахомским выговором, - в общем,
эдакий герой заснеженного Запада с небольшими бакенбардами. Он и в самом
деле работал на ранчо у Эда Уолла в Колорадо до того, как женился на Мэ-
рилу и поехал на Восток. Мэрилу была миленькой блондинкой с громадными
кольцами волос - целое море золотых локонов. Она сидела на краешке ку-
шетки, руки свисали с колен, а голубые деревенские глаза с поволокой
смотрели широко и неподвижно, потому что сейчас она торчала в сером и
злом Нью-Йорке, о котором столько слышала дома, на Западе, сидела на ха-
те, словно длиннотелая чахлая сюрреалистическая женщина Модильяни, ожи-
дающая в какой-нибудь важной приемной. Но помимо того, что Мэрилу была
просто милашкой, глупа она была жутко и способна на ужасные поступки.
Той ночью все пили пиво, болтали и ржали до самой зари, а наутро, когда
мы уже оцепенело сидели и докуривали бычки из пепельниц при сером свете
унылого дня, Дин нервно поднялся, походил взад-вперед, подумал и решил,
что самое нужное сейчас - это заставить Мэрилу приготовить завтрак и
подмести пол.
- Другими словами, давай шевелиться, милая, слышишь, что я говорю,
иначе будет один сплошной разброд, а истинного знания или кристаллизации
своих планов мы не добьемся.
Тут я ушел.
На следующей неделе он признался Чаду Кингу, что ему абсолютно необ-
ходимо научиться у того писать. Чад ему ответил, что писатель тут - я, и
что за советом обращаться надо ко мне. Тем временем, Дин устроился рабо-
тать на автостоянку, поссорился с Мэрилу у них на новой квартире в Хобо-
кене - одному Богу известно, чего их туда занесло, - и она так рассвире-
пела, что замыслила месть и позвонила в полицию с каким-то вздорным, ис-
теричным, идиотским поклепом, и Дину пришлось из Хобокена свалить. Жить
ему было негде. Он поехал прямиком в Патерсон, Нью-Джерси, где я жил со
своей теткой, и как-то вечером, когда я занимался, в дверь постучали, и
вот уже Дин кланялся и подобострастно расшаркивался в полумраке прихо-
жей, говоря при этом:
- При-вет, ты меня помнишь - я Дин Мориарти? Я приехал попросить тебя
показать мне, как надо писать.
- А где Мэрилу? - спросил я, и Дин ответил, что она, видимо, выхарила
у кого-нибудь несколько долларов и поехала обратно в Денвер, "шлюха!". А
раз так, то мы пошли с ним выпить пива, потому что разговаривать так,
как нам хотелось, мы не могли в присутствии моей тетки, которая сидела в
гостиной и читала свою газету. Она бросила на Дина один-единственный
взгляд и решила, что он - шалый.
В баре я ему сказал:
- Слушай, чувак, я очень хорошо знаю, что ты ко мне приехал не только
затем, чтобы стать писателем, да и, в конце концов, что я сам об этом
знаю, кроме того, что на этом надо заклеиться с такой же страшной силой,
как на амфетаминах.
А он ответил:
- Да, конечно, я точно знаю, что ты имеешь в виду, и все эти пробле-
мы, на самом деле, мне тоже приходили в голову, но то, чего я хочу, -
это реализация таких факторов, что в случае, если придется зависеть от
шопенгауэровской дихотомии для любого внутренне реализуемого... - И
дальше по тексту - штуки, которых я ни на йоту не понимал, да и он сам -
тоже. В те дни он действительно не соображал, о чем говорил; то есть это
был просто только что откинувшийся юный зэк, зацикленный на дивных воз-
можностях стать настоящим интеллектуалом, и ему нравилось разговаривать
тем тоном и пользоваться теми словами, которые слышал от "настоящих ин-
теллектуалов", но как-то совершенно замороченно - хотя учтите, он не был
так уж наивен во всем остальном, и ему потребовалось лишь несколько ме-
сяцев провести с Карло Марксом, чтобы полностью освоиться во всяких спе-
циальных словечках и жаргоне. Однако, мы прекрасно поняли друг друга на
иных уровнях безумия, и я согласился на то, чтобы он остался у меня до-
ма, пока не найдет работу, а дальше мы уговорились как-нибудь отправить-
ся на Запад. Это было зимой 1947-го.
Однажды вечером, когда Дин ужинал у меня - а он уже работал на стоян-
ке в Нью-Йорке, - а я быстро барабанил на своей машинке, он облокотился
мне на плечи и сказал:
- Ну, давай же, девчонки ждать не будут, закругляйся.
Я ответил:
- Погоди минуточку, вот сейчас только главу закончу. - А это была од-
на из лучших глав во всей книге. Потом я оделся, и мы понеслись в
Нью-Йорк на стрелку с какими-то девчонками. Пока автобус шел в жуткой
фосфоресцирующей пустоте Линкольн-Тоннеля, мы держались друг за друга,
возбужденно болтали, орали и размахивали руками, и я начал врубаться в
этого психа Дина. Парня просто до чрезвычайности возбуждала жизнь, но
если он и был пройдохой, так это только оттого, что слишком хотел жить и
общаться с людьми, которые иначе бы не обращали на него никакого внима-
ния. Он подкалывал и меня, и я это знал (по части жилья, еды и того,
"как писать"), и он знал, что я это знаю (это и было основой наших отно-
шений), но мне было плевать, и мы прекрасно ладили - не доставая друг
друга и особо не церемонясь; мы ходили друг за дружкой на цыпочках, буд-
то только что трогательно подружились. Я начал учиться у него так же,
как он, видимо, учился у меня. О том, что касалось моей работы, он гово-
рил:
- Валяй дальше, все, что ты делаешь, - клево. - Он заглядывал мне че-
рез плечо, когда я писал свои рассказы, и вопил: - Да! Так и надо! Ну,
ты даешь, чувак! - Или говорил: - Ф-фу! - и промакивал лицо носовым
платком. - Слушай, елки-палки, ведь еще столько можно сделать, столько
написать! Хотя бы начать все это записывать, без всяких наносных стесне-
ний и не упираясь ни в какие литературные запреты и грамматические стра-
хи...
- Все верно, чувак, ты правильно заговорил. - И я видел, как некое
подобие священной молнии сверкает в его возбуждении и в его видениях,
которые изливались из него таким потоком, что люди в автобусах оборачи-
вались посмотреть на этого "психа ненормального". На Западе он провел
треть своей жизни в бильярдной, треть - в тюрьме, а треть - в публичной
библиотеке. Видели, как он целеустремленно несся с непокрытой головой по
зимним улицам в сторону бильярдной, таща под мышкой книги, или карабкал-
ся по деревьям, чтобы попасть на чердак каких-нибудь своих приятелей,
где обычно сидел днями напролет, читая или скрываясь от представителей
закона.
Мы поехали в Нью-Йорк - я забыл, в чем там было дело, какие-то две
цветные девчонки - и никаких девчонок на месте, конечно, не оказалось:
они должны были встретиться с Дином в кафешке и не пришли. Мы тогда пое-
хали на его стоянку, где ему что-то надо было сделать - переодеться в
будке на задворках, прихорошиться перед треснутым зеркалом, что-то типа
такого, - а уж потом двинулись дальше. Как раз в тот вечер Дин повстре-
чался с Карло Марксом. Грандиозная штука произошла, когда они встрети-
лись. Два таких острых ума, как они, приглянулись друг другу сразу же.
Скрестились два проницательных взгляда - святой пройдоха с сияющим разу-
мом и печальный поэтичный пройдоха с темным разумом, то есть Карло
Маркс. Начиная с этой самой минуты, я видел Дина только изредка, и мне
было немного обидно. Их энергии сшибались лбами, и в сравнении я был
просто лохом и не мог держаться с ними наравне. Тогда-то и началась вся
эта безумная катавасия, которая потом закрутила всех моих друзей и все,
что у меня оставалось от семьи, затянула в большую тучу пыли, застившую
Американскую Ночь. Карло рассказал ему про Старого Быка Ли, про Элмера
Хассела и Джейн: как Ли в Техасе выращивал траву, как Хассел сидел на
острове Рикера, как Джейн бродила по Таймс-Сквер вся в бензедриновых
глюках, таская на руках свою малышку, и как она кончила в Белльвю. А Дин
рассказал Карло про разных неизвестных людей с Запада, типа Томми Снар-
ка, колченогой акулы бильярда, картежника и святого педераста. Рассказал
и про Роя Джонсона, про Большого Эда Данкеля - корешей своего детства,
уличных корешей, про своих бессчетных девчонок и половые попойки, про
порнографические картинки, про своих героев, героинь, про свои приключе-
ния. Они вместе носились по улицам, врубаясь во все так, как у них это
было с самого начала, и что позже стало восприниматься с такой грустью и
пустотой. Но тогда они выплясывали по улицам как придурочные, а я тащил-
ся за ними, как всю свою жизнь волочился за теми людьми, которые меня
интересовали, потому что единственные люди для меня - это безумцы, те,
кто безумен жить, безумен говорить, безумен быть спасенным, алчен до
всего одновременно, кто никогда не зевнет, никогда не скажет баналь-
ность, кто лишь горит, горит, горит как сказочные желтые римские свечи,
взрываясь среди звезд пауками света, а в середине видно голубую вспышку,
и все взвывают: "А-аууу!" Как звали таких молодых людей в гетевской Гер-
мании? Всей душой желая научиться писать как Карло, Дин первым же делом
атаковал его этой своей любвеобильной душой, какая бывает только у прой-
дох:
- Ну Карло же, дай же мне сказать - я вот что хочу сказать... - Я не
видел их где-то недели две, и за это время они зацементировали свои от-
ношения до зверской степени непрерывных ежедневных и еженощных разгово-
ров.
Потом пришла весна, клевое время для путешествий, и каждый в нашей
рассеявшейся компании готовился к той или иной поездке. Я был занят сво-
им романом, а когда дошел до срединной отметки, то после того, как мы с
теткой съездили на Юг проведать моего братца Рокко, я был вполне готов
отправиться на Запад первый раз в своей жизни.
Дин уже уехал. Мы с Карло проводили его со станции "грейхаунда" на
34-й Улице. Там наверху у них было место, где за четвертачок можно сфо-
тографироваться. Карло снял очки и стал выглядеть зловеще. Дин снялся в
профиль, при этом застенчиво оборачиваясь. Я сфотографировался в фас -
но так, что стал похож на тридцатилетнего итальянца, готового порешить
всякого, кто хоть слово скажет против его матери. Эту фотографию Карло и
Дин аккуратно разрезали бритвой посередине и спрятали половинки себе в
бумажники. На Дине был настоящий западный деловой костюм, купленный спе-
циально для великого возвращения в Денвер: парень кончил свой первый за-
гул в Нью-Йорке. Я говорю "загул", но Дин лишь впахивал на своих стоян-
ках как вол. Это был самый фантастический служитель автостоянок в целом
мире: он мог задним ходом втиснуть машину в узкую щель и тормознуть у
самой стенки с сорока миль в час, выпрыгнуть из кабины, пробежаться меж-
ду бамперами впритык, вскочить в другую машину, развернуться со ско-
ростью пятьдесят миль в час на крохотном пятачке, быстро сдать назад в
тесный тупичок, бум - захлопнуть дверцу с такой поспешностью, что видно,
как машина вибрирует, когда он из нее вылетает, затем рвануть к будке с
кассой, словно звезда гаревых дорожек, выдать квитанцию, прыгнуть в
только что подъехавший автомобиль, не успеет еще владелец и выбраться из
него, буквально проскочить у того под ногами, завестись с еще незакрытой
дверцей и с ревом - к следующему свободному пятачку; разворот, шлеп на
место, тормоз, вылетел, ходу: работать вот так без передышки по восемь
часов в ночь, как раз в вечерние часы пик и после театральных разъездов,
в засаленных штанах с какого-то алкаша, в обтрепанной куртке, оторочен-
ной мехом, и в разбитых башмаках, спадающих с ноги. Теперь он к возвра-
щению домой купил себе новый костюм, синий в тончайшую полоску, жилет и
все остальное - одиннадцать долларов на Третьей Авеню, вместе с часами и
цепочкой, и к тому же - портативную пишущую машинку, на которой собирал-
ся начать писать в каких-нибудь денверских меблированных комнатах, как
только найдет там работу. Мы устроили прощальный обед из сосисок с боба-
ми в "Рикере" на Седьмой Авеню, а потом Дин сел в автобус и с ревом от-
чалил в ночь. Вот и уехал наш крикун. Я пообещал себе отправиться туда
же, когда весна зацветет по-настоящему, а земля раскроется.
Вот так, на самом деле, и началась моя дорожная жизнь, и то, чему
суждено было случиться потом, - чистая фантастика, и не рассказать об
этом нельзя.
Да, и я хотел ближе узнать Дина не просто потому, что был писателем и
нуждался в свежих впечатлениях, и не просто потому, что вся моя жизнь,
вертевшаяся вокруг студгородка, достигла какого-то завершения цикла и
сошла на нет, но потому, что непонятным образом, несмотря на несходство
наших характеров, он напоминал мне какого-то давно потерянного братишку:
при виде страдания на его костистом лице с длинными бачками и капель по-
та на напряженной мускулистой шее я невольно вспоминал свои мальчишеские
годы на красильных свалках, в котлованах, заполненных водой, и на речных
отмелях Патерсона и Пассаика. Его грязная роба льнула к нему так изящно,
будто заказать лучшего костюма у портного было невозможно, а можно было
лишь заработать его у Прирожденного Портного Естества И Радости, как
этого своим потом и добился Дин. А в его возбужденной манере говорить я
вновь слышал голоса старых соратников и братьев - под мостом, среди мо-
тоциклов, в соседских дворах, расчерченных бельевыми веревками, и на
дремотных полуденных крылечках, где мальчишки тренькают на гитарах, пока
их старшие братья вкалывают на фабриках.
1 2 3