В углу комнаты стояли трое молодых людей - они разглядывали
фотографии фройляйн Бюрстнер, воткнутые в плетеную циновку на стене. На
ручке открытого окна висела белая блузка. В окно напротив уже высунулись
те же старики, но зрителей там прибавилось: за их спинами возвышался
огромный мужчина в раскрытой на груди рубахе, который все время крутил и
вертел свою рыжеватую бородку.
- Йозеф К.? - спросил инспектор, должно быть, только для того, чтобы
обратить на себя рассеянный взгляд К.
К. наклонил голову.
- Должно быть, вас очень удивили события сегодняшнего утра? - спросил
инспектор и обеими руками пододвинул к себе немногие вещи, лежавшие на
столике, - свечу со спичками, книжку, подушечку для булавок, как будто эти
предметы были ему необходимы при опросе.
- Конечно, - сказал К., и его охватило приятное чувство: наконец
перед ним разумный человек, с которым можно поговорить о своих делах. -
Конечно, я удивлен, но, впрочем, и не очень удивлен.
- Не очень? - переспросил инспектор и, передвинув свечу на середину
столика, начал расставлять вокруг нее остальные вещи.
- Возможно, что вы не так меня поняли, - заторопился К. - Я только
хотел сказать... - Тут он осекся и стал искать, куда бы ему сесть. - Мне
можно сесть? - спросил он.
- Это не полагается, - ответил инспектор.
- Я только хотел сказать, - продолжал К. без задержки, - что я,
конечно, очень удивлен, но когда проживешь тридцать лет на свете, да еще
если пришлось самому пробиваться в жизни, как приходилось мне, то поневоле
привыкаешь ко всяким неожиданностям и не принимаешь их слишком близко к
сердцу. Особенно такие, как сегодня.
- Почему особенно такие, как сегодня?
- Нет, я не говорю, что все считаю шуткой, по-моему, для шутки это
слишком далеко зашло. Очевидно, в этом принимали участие все обитатели
пансиона, да и все вы, а это уже переходит границы шутки. Так что не
думаю, чтоб это была просто шутка.
- И правильно, - сказал инспектор и посмотрел, сколько спичек
осталось в коробке.
- Но, с другой стороны, - продолжал К., обращаясь ко всем
присутствующим - ему хотелось привлечь внимание и тех троих,
рассматривавших фотографии, - с другой стороны, особого значения все это
иметь не может. Вывожу я это из того, что меня в чем-то обвиняют, но ни
малейшей вины я за собой не чувствую. Но и это не имеет значения, главный
вопрос - кто меня обвиняет? Какое ведомство ведет дело? Вы чиновники? Но
на вас нет формы, если только ваш костюм, - тут он обратился к Францу, -
не считать формой, но ведь это, скорее, дорожное платье. Вот в этом
вопросе я требую ясности, и я уверен, что после выяснения мы все
расстанемся друзьями.
Тут инспектор со стуком положил спичечный коробок на стол.
- Вы глубоко заблуждаетесь, - сказал он. - И эти господа, и я сам -
все мы никакого касательства к вашему делу не имеем. Больше того, мы о нем
почти ничего не знаем. Мы могли бы носить самую настоящую форму, и ваше
дело от этого ничуть не ухудшилось бы. Я даже не могу вам сказать, что вы
в чем-то обвиняетесь, вернее, мне об этом ничего не известно. Да, вы
арестованы, это верно, но больше я ничего не знаю. Моет быть, вам стража
чего-нибудь наболтала, но все это пустая болтовня. И хотя я не отвечаю на
ваши вопросы, но могу вам посоветовать одно: поменьше думайте о нас и о
том, что вас ждет, думайте лучше, как вам быть. И не кричите вы так о
своей невиновности, это нарушает то, в общем неплохое, впечатление,
которое вы производите. Вообще вам надо быть сдержаннее в разговорах. Все,
что вы тут наговорили, и без того было ясно из вашего поведения, даже если
бы вы произнесли только два слова, а кроме того, все это вам на пользу не
идет.
К. в недоумении смотрел на инспектора. Его отчитывают, как школьника,
и кто же? Человек, который, вероятно, моложе его! За откровенность ему
приходится выслушивать выговор! А о причине ареста, о том, кто велел его
арестовать, - ни слова! Он даже разволновался, стал ходить взад и вперед
по комнате, чему никто не препятствовал. Сдвинул под рукав манжеты,
поправил манишку, пригладил волосы, сказал, проходя мимо трех молодых
людей: "Какая бессмыслица!", на что те обернулись к нему и сочувственно,
хотя и строго, посмотрели на него, и наконец остановился перед столиком
инспектора.
- Прокурор Гастерер - мой давний друг, - сказал он. - Можно мне
позвонить ему?
- Конечно, - ответил инспектор, - но я не знаю, какой в этом смысл,
разве что вам надо переговорить с ним по личному делу.
- Какой смысл? - воскликнул К. скорее озадаченно, чем сердито. Да кто
вы такой? Ищете смысл, а творите такую бессмыслицу, что и не придумаешь.
Да тут камни возопят! Сначала эти господа на меня напали, а теперь
расселись, стоят и глазеют всем скопом, как я пляшу под вашу дудку. И еще
спрашиваете, какой смысл звонить прокурору, когда мне сказано, что я
арестован! Хорошо, я не буду звонить!
- Отчего же? - сказал инспектор н повел рукой в сторону передней, где
висел телефон. - Звоните, пожалуйста!
- Нет, теперь я сам не хочу, - сказал К. и подошел к окну.
Вся компания еще стояла у окна напротив, но то, что К. подошел к
окну, нарушило их спокойное созерцание. Старики хотели было встать, но
мужчина, стоявший сзади, успокоил их.
- А эти там тоже глазеют! - громко крикнул К. инспектору и ткнул
пальцем в окно. - Убирайтесь оттуда! - закричал он в окошко.
Те трое сразу отступили вглубь, старики даже спрятались за соседа,
прикрывшего их своим большим телом, и по его губам было видно, как он им
что-то говорил, но издали трудно было разобрать слова. Однако они не ушли
совсем, а словно выжидали минуту, когда можно будет незаметно опять
подойти к окну.
- Какая назойливость, какая бесцеремонность - сказал К., отходя от
окна.
Инспектор как будто с ним согласился, по крайней мере так показалось
К., когда он искоса на него взглянул. Впрочем, возможно, что тот и не
слушал, потому что он плотно прижал ладонь к столику и как будто сравнивал
длину своих пальцев. Оба стража сидели на сундуке, прикрытом для красоты
ковриком, и потирали коленки. Трое молодых людей, уперев руки в бока,
бесцельно смотрели по сторонам. Было тихо, словно в какой-нибудь
опустевшей конторе.
- Ну-с, господа! - воскликнул К., и ему показалось, что он отвечает
за них за всех. - По вашему виду можно заключить, что мое дело исчерпано.
Я склонен считать, что лучше всего не разбираться, оправданны или
неоправданны ваши поступки, и мирно разойтись, обменявшись дружеским
рукопожатием. Если вы со мной согласны, то прошу вас... - И, подойдя к
столику инспектора, он протянул ему руку.
Инспектор поднял глаза и, покусывая губы, посмотрел на протянутую
руку. К. подумал, что он ее сейчас пожмет. Но тот встал, взял круглую
жесткую шляпу, лежавшую на постели фройляйн Бюрстнер, и осторожно, обеими
руками, как меряют обычно новые шляпы, надел ее на голову.
- Как просто вы все себе представляете! - сказал он К. - Значит,
по-вашему, нам надо мирно разойтись? Нет, нет, так не выйдет. Но я вовсе
не хочу сказать, что вы должны впасть в отчаяние. Нет, зачем же! Ведь вы
только арестованы, больше ничего. Что я и должен был вам сообщить, сообщил
и видел, как вы это приняли. На сегодня хватит, и мы можем попрощаться -
правда, только на время. Вероятно, вы захотите сейчас отправиться в банк?
- В банк? - спросил К. - Но я думал, что меня арестовали!
К. сказал это с некоторым вызовом: несмотря на то, что его
рукопожатие отвергли, он чувствовал, особенно когда инспектор встал, что
он все меньше зависит от этих людей. Он с ними играл. Он даже решил, если
они уйдут, побежать за ними до ворот и предложить, чтобы они его
арестовали. Поэтому он и повторил:
- Как же я могу пойти в банк, раз я арестован?
- Вот оно что! - сказал инспектор уже от дверей. - Значит, вы меня не
поняли. Да, конечно, вы арестованы, но это не должно помешать выполнению
ваших обязанностей. И вообще вам это не должно помешать вести обычную
жизнь...
- Ну, тогда этот арест вовсе не так страшен, - сказал К. и подошел
вплотную к инспектору.
- А я иначе и не думал, - сказал тот.
- Тогда и сообщать об аресте, пожалуй, не стоило, - сказал К. и
подошел совсем вплотную.
Остальные тоже подошли к ним. Все столпились у самой двери.
- Это была моя обязанность, - сказал инспектор.
- Глупейшая обязанность, - не сдаваясь, сказал К.
- Возможно, - сказал инспектор, - но не стоит терять время на такие
разговоры. Я предположил, что вы хотите пойти в банк. Так как вы каждому
слову придаете значение, добавлю я вас не заставляю идти в банк, я только
предположил, что вы этого хотите. И чтобы облегчить вам этот шаг и сделать
ваш приход по возможности незаметным, я и предоставил в ваше распоряжение
этих трех господ, ваших коллег.
- Что? - крикнул К. и уставился на трех молодых людей.
Эти ничем не приметные худосочные юнцы, которых он воспринимал до сих
пор только как посторонних людей, глазеющих на фотографии, действительно
были чиновники из его банка; не коллеги - это было слишком сильно сказано
и доказывало, что всеведущий инспектор знает далеко не все, - но
действительно это были низшие служащие из его банка. И как это К. мог их
не узнать? Насколько же он был занят разговором с инспектором и стражей,
что не узнал этих троих! Суховатого Рабенштейнера, вечно размахивающего
руками белокурого Куллиха с запавшими глазами и Каминера с его невыносимой
улыбкой из-за хронически перекошенных мускулов лица.
- С добрым утром! - сказал К. минуту спустя, и все трое с корректным
поклоном пожали протянутую руку. - Совсем вас не узнал. Значит, теперь
отправимся вместе на работу?
Все трое с готовностью заулыбались и закивали, словно только этого и
дожидались, а когда К. не нашел своей шляпы - она осталась в его комнате,
- они все гуськом побежали туда, что, разумеется, указывало на некоторую
растерянность. К. стоял и смотрел им вслед через обе открытые двери;
последним, конечно, бежал равнодушный Рабенштейнер, он просто трусил
элегантной рысцой. Каминер подал шляпу, и К. должен был напомнить самому
себе, как часто бывало и в банке, что Каминер улыбается не нарочно, больше
того, что улыбнуться нарочно он не может.
Фрау Грубах, у которой вид был вовсе не виноватый, отперла двери в
прихожей перед всей компанией, и К. по привычке взглянул на завязки
фартука, которые слишком глубоко врезались в ее мощный стан. На улице К.
поглядел на часы и решил взять такси, чтобы не затягивать еще больше
получасовое опоздание. Каминер побежал на угол за такси, а оба других
сослуживца явно пытались развлечь К. И вдруг Куллих показал на парадное в
доме напротив, откуда только что вышел высокий человек со светлой бородкой
и, несколько смущенный тем, что его видно во весь рост, отступил назад и
прислонился к стенке. Очевидно, старики еще спускались по лестнице. К.
рассердился на Куллиха за то, что тот обратил его внимание на этого
мужчину; он же сам видел его еще тогда, у окна, более того, он ждал, что
тот выйдет.
- Не смотрите туда! - отрывисто бросил он, не замечая, насколько
неуместен такой тон по отношению к взрослым людям.
Но объяснять ничего не пришлось, потому что подошел автомобиль, все
уселись и поехали. Только тут К. спохватился, что он совершенно не
заметил, как ушел инспектор со стражей: раньше из-за инспектора он не
видел троих чиновников, а теперь из-за чиновников прозевал инспектора. Об
особом присутствии духа это не свидетельствовало, и К. твердо решил
последить за собой в этом отношении.
Но он невольно обернулся и высунулся из такси, чтобы проверить еще
раз, там ли инспектор со стражей или нет. Однако он тут же повернулся
назад н удобно откинулся в угол, даже не посмотрев, там ли они. Хоть он и
не показывал виду, но именно сейчас ему хотелось бы с кем-нибудь
заговорить. Но его спутники явно устали: Рабенштейнер смотрел направо,
Куллих - налево, и только Каминер как будто был готов к разговору, со
своей вечной ухмылкой, над которой, к сожалению, нельзя было подтрунить из
простого человеколюбия.

Этой весной К. большей частью проводил вечера так: после работы, если
еще оставалось время - чаще всего он сидел в конторе до девяти, - он
прогуливался один или с кем-нибудь из сослуживцев, а потом заходил в
пивную, где обычно просиживал с компанией пожилых господ за их постоянным
столом часов до одиннадцати. Бывали и нарушения этого расписания, например
когда директор банка, очень, ценивший К. за его работоспособность и
надежность, приглашал его покататься в автомобиле или поужинать на даче.
Кроме того, К. раз в неделю посещал одну барышню, по имени Эльза, которая
всю ночь до утра работала кельнершей в ресторане, а днем принимала гостей
исключительно в постели.
Но в этот вечер - весь день пролетел незаметно в напряженной работе и
во всяких лестных и дружественных поздравлениях с днем рождения - К. решил
сразу пойти домой. Каждый раз в перерывах между работой он об этом думал;
неизвестно почему, ему все время казалось, что из-за утренних событий во
всей квартире фрау Грубах царит ужасный хаос и что именно он должен
навести там порядок. А раз порядок будет восстановлен, то все следы
утренних событий исчезнут и все пойдет по-прежнему. Опасаться тех трех
чиновников, конечно, было нечего: они растворились в огромной массе
банковских служащих, и по ним ничего заметно не было. К. несколько раз, и
вместе и поодиночке, вызывал их к себе с единственной целью - понаблюдать
за ними, и каждый раз он отпускал их вполне удовлетворенный.
Когда он в половине десятого подошел к своему дому, он встретил в
подъезде молодого парня, который стоял, широко расставив ноги, с трубкой в
зубах.
- Вы кто такой? - сразу спросил К. и надвинулся на парня; в
полутемном подъезде трудно было что-либо разглядеть.
- Я сын швейцара, ваша честь, - сказал парень, вынул трубку изо рта и
отступил в сторону.
- Сын швейцара? - переспросил К. и нетерпеливо постучал палкой об
пол.
- Может быть, вам что-нибудь угодно? Прикажете позвать отца?
- Нет, нет, - сказал К., и в голосе его послышалось что-то похожее на
снисхождение, словно парень натворил бед, а он его простил. - Все в
порядке, - добавил он и пошел дальше, но, прежде чем подняться на
лестницу, еще раз оглянулся.
Он мог бы пройти прямо к себе в комнату, но, так как ему надо было
поговорить с фрау Грубах, он сразу постучался к ней. Она сидела с чулком в
руках у стола, на котором лежала еще груда старых чулок. К. рассеянно
извинился, что зашел так поздно, но фрау Грубах была с ним очень
приветлива и никаких извинений слушать не захотела; для него она всегда
дома, он отлично знает, что из всех ее квартирантов он самый лучший, самый
любимый. К. оглядел комнату: все было на старом месте, посуда от завтрака,
стоявшая утром на столике у окна, тоже была убрана. Женские руки все могут
сделать незаметно, подумал он; сам он, наверно, скорее перебил бы всю
посуду, но, уж конечно, не сумел бы унести ее отсюда. С благодарностью он
посмотрел на фрау Грубах.
- Почему вы так поздно работаете? - спросил он.
Теперь они оба сидели у стола, и К. время от времени ворошил рукой
груду чулок.
- Работы много, - сказала она. - Весь день уходит на квартирантов; а
приводить свои вещи в порядок я могу только по вечерам.
- Сегодня я, наверно, доставил вам много лишних хлопот?
- Чем же это? - спросила она, оживившись, и опустила чулок на колени.
- Я про тех людей, которые приходили утром.
- Ах, вот оно что, - сказала она прежним спокойным голосом. - Нет,
никаких особых хлопот тут не было.
К. молча смотрел, как она снова взялась за чулок. Кажется, она
удивлена, что я об этом заговорил, подумал он, кажется, она считает
неправильным, что я об этом заговорил. Тем важнее все ей высказать. Только
с таким старым человеком я не могу об этом поговорить.
- Ну как же, - сказал он вслух, - хлопот вам они, конечно, доставили
немало. Но больше это не случится:
- Больше такое случиться не может, - подтвердила она и взглянула на
К. с немного грустной улыбкой.
- Вы серьезно так думаете? - спросил К.
- Да, - сказала она тихо. Но главное - вы не должны принимать все это
близко к сердцу. Чего только на свете не бывает! И уж раз вы со мной так
откровенно заговорили, господин К.
1 2 3 4