- Мгла обыкновенная. Сплошная. Бело-зеленая. Видимости никакой.
Гибну.
- Вы не пьяны? Слышите, Григорий Иванович, я спрашиваю - вы пьяны?
- В самую меру. Записывайте для науки: "Барсуков Григорий вышел из
метро в 19. 03..." - голос становился все глуше и гас, точно "бомж'а и з"
уносило куда-то прочь от земли.
- Темно и выхода нет. Гибну смертью храбрых во славу... - это были
последние слова, услышанные Лазарем.
- Барсуков! Барсуков! - кричал он в опустевшую трубку.
Ни звука.
Никто, ни один человек на земле, никогда больше не видел Григория
Ивановича Барсукова.

2
После возвращения из Болгарии, Александр Николаевич Петухов начал
задумываться. А задумавшись, замирает на кухне с горящей спичкой в руке
или чашку с черным кофе поднесет ко рту, а пить забудет. И Танечка, видя
все это, очень переживала. Как-то раз зашла к соседке Марье Сидоровне за
рецептом печенья на майонезе и вдруг внезапно и неожиданно расплакалась.
Получилось это совсем некстати, Марья Сидоровна была не одна и к тому же
больная. У нее сидела Дуся Семенова и Наталья Ивановна, так что слезы
Танечки, хоть она и объяснила их зубной болью, конечно, стали обсуждаться.
- Гуляет он, - сказала Дуся про Петухова, как только Танечка ушла, -
а чего не гулять? Ездит по Европам за казенный счет, кожаный пиджак себе
купил.
- Татьяне тоже замшевую юбку привез, - вступилась справедливая
Наталья Ивановна.
- Гуляет, это точно, - несмотря на юбку, стояла на своем Семенова, -
вчера смотрю: идет домой в восьмом часу вместо шести, глазки, как у кота,
так и глядит туда-сюда, туда-сюда. А как увидит Кац Фирочку, так уж
вообще... Вчера вышагивают через двор, он ее сумочку несет.
- Фира интересная, - согласилась Наталья Ивановна, - полная и
одевается.
- Это верно, жить они умеют, этого от них не отнимешь. Марья
Сидоровна, корвалольчику еще накапать?
- Не надо, - тихо сказала Тютина. И все замолчали.
У Марьи Сидоровны было свое горе, и все из-за мужа. Конечно, старик
Тютин кожаных пиджаков сроду не носил и глазами не зыркал, зато последнее
время все его разговоры непременно сводились к близкой смерти, даже про
бывшего зятя что-то стал забывать. То начнет распоряжаться, как поступить
после похорон с его старым костюмом, (слава Богу еще, Марье Сидоровне
удалось уговорить его надеть в гроб выходной серый, а то заладил: синий да
синий, а серый импортный, дескать, в комиссионку, ну не срам?) то решает
вопрос, съезжаться ли Марье Сидоровне с дочерью и внуками и приходит к
выводу, что - не сметь! Анна выскочит замуж за какого-нибудь прощелыгу, а
мать окажется без своего угла. Марья Сидоровна ему и так, и сяк: Петя!
Зачем, скажи, эти разговоры? Травмировать меня? Поднимать давление?
А он опять:
- Окончание жизни это финал. Смерть тебя не спросит, когда ей придти.
Вон, Барсуков: был и нету.
Она ему:
- Так Барсуков же пьяница! Неизвестно, куда девался, может в тюрьме
сидит, может, в психбольнице на принудительном лечении.
- Это брось! Гришку искала милиция, они дело знают. Нигде не нашла. и
комнату опечатали, а ты - "неизвестно"! Если не известно, закон опечатать
не даст. Нет Барсукова. И меня не будет, - твердит Тютин, а сегодня и
вообще заявил, что настоятельно желает, чтобы на его похоронах обошлись
без рыданий и кислых слов, потому что в таком возрасте - смерть дело
житейское, вполне естественное и даже нужное, вроде свадьбы, например, или
приводов в армию на действительную службу.
- У гроба моего завещаю петь песни, - велел он жене.
- Какие? - шепотом спросила Марья Сидоровна и присела на диван.
Петр Васильевич долго думал, глядел в окно, потом сказал:
- Солдатские. Поняла, мать? Я - ветеран. Солдатские песни. запомни.
- Господи помилуй! - заплакала Марья Сидоровна, - Дай ты мне, Христа
ради, первой помереть!
Тютин плюнул, покачал головой и отправился в киоск покупать "Неделю",
а Марье Сидоровне пришлось звать Дусю, не могла уж сама накапать лекарство
- руки тряслись.
Так что вполне понятно - не до Танечки Петуховой было в тот день
Марье Сидоровне Тютиной.
К сожалению, и Петухову было теперь не до жены. Уже две недели прошло
после возвращения его из Болгарии на родную землю, а он, как был в первый
день не в себе, так и остался.
Точно яркие цветные слайды вспыхивали в его мозгу разные картины:
ночной бар, тихая музыка, притушенный свет, сигареты "Честерфилд",
коктейль "Мартини", элегантный бармен - друг, не лакей и не хам - нагнулся
к Петухову, щелкает американской зажигалкой: курите. Холл отеля
"Амбассадор" на международном курорте "Златы Пясцы", где Александр
Николаевич прожил три последних дня своей первой заграничной поездки - так
было предусмотрено программой: после заседаний, встреч и приемов - отдых у
моря. Здание Казино, вдоль которого всю ночь стоит вереница машин. И
каких! Мерседесы, шевроле, фольксвагены, тойоты, форды... Огни, огни,
огни... Толпа западных людей в зале казино около игральных автоматов - это
рулетка такая, называется "Однорукий бандит". Петухов сам был свидетелем,
как какой-то джентльмен с бешеными глазами и голубыми ввалившимися щеками
бросил в щель "бандита" серебристый жетон, дернул ручку - и целая груда
этих жетонов со звоном высыпалась в лоток. А мистер Петухов, профсоюзная
шишка, в только что купленном черном кожаном пиджаке и белых брюках, а
одном кармане которых лежали американские сигареты, а в другом турецкая
жевательная резинка, он, причесанный на косой пробор в лучшем салоне
Варны, он, к которому здесь, за границей, все обращались только
по-немецки, мялся в углу, не смея подойти к автомату, поминутно
оглядываясь на дверь: не войдет ли Павлов, руководитель их группы. А уж
потом, чтобы самому сыграть в рулетку, и речи быть не могло. А почему?! И
ведь им, павловым, все равно, - что Петухов, человек с высшим профсоюзным
образованием, знающий два языка со словарем, что это быдло из их так
называемой делегации, жлобы, уроженцы города Саратова или какого-нибудь
Минска, которые в варьете, в ВАРЬЕТЕ! - только и выжидали, когда замолчит
наконец оркестр, чтобы грянуть свои "Подмосковные вечера". Зачем их возят
по заграницам, позорище одно! И изволь сидеть с ними у всех на виду в
ресторане, среди немыслимых двубортных пиджаков или жутких синтетических
платьев с блестками! Изволь улыбаться, пить за то, что хороша, дескать,
страна Болгария, а Россия луче всех. Ну, и сидели бы в своей России, в
грязи и серости по уши! Так нет - им подавай Европу, а ты, как дурак,
веселись тут с ними, лови на себе презрительные взгляды западных немцев,
сидящих напротив. Немцы, кстати, и сидят иначе, и сигарету держат как-то
красиво, и лица у всех культурные. Ведь вот - выпили, а никто не красный,
не потный, не орет и руками не машет.
И, главное, не встанешь, не закричишь: "Товарищи!" то есть, конечно:
"Господа! Я не такой, как эти! Я все понимаю, мне смешно и противно
смотреть на них, так же, как и вам! Это, ей Богу, не я покупаю в аптеке
медицинский спирт и напиваюсь, как свинья у себя в номере, а потом начинаю
горланить на весь отель! Не я с утра до вечера дуюсь в холле в подкидного
дурака! Не я под джазовую музыку пляшу в ресторане "цыганочку" или топчусь
в медленном танго, как допотопный сервант. Не я это! Не я!"
Тонко улыбаются нарядные западные люди, кажется, если бы можно,
выкинули бы сейчас фотоаппараты и кинокамеры, запечатлели бы на память
дикарей. Но - нельзя, неприлично.
А наши понятия-то такого не имеют - "неприлично", им все прилично,
вопят на весь зал, пялятся по сторонам и еще шуточки отпускают - у нас,
мол, танцуют лучше и одеваются наряднее. Кретины! Неандертальцы! Толпа!
Так они сводили его с ума там, в Болгарии. А теперь - вот она Родина.
Родина - мать. Перемать. Россия, сплошь состоящая из них, из этих...
На второй день после приезда зашел днем в "Север" пообедать и сразу:
"Глаза есть? Не видите - стол убран? Ах, видите. Так чего садитесь?.. Мест
нет? А у нас - людей нет. Вы к нам работать пойдете?" Сервис!
Можно было, конечно, показать ей Кузькину мать, чтобы знала с кем
имеет дело, хамка, да связываться противно, тем более, был не один, с
начальством. Еще, слава Богу, ему, Петухову, теперь не нужно стоять по
очередям за продуктами, на дом возят...
...Ах, скажите, пожалуйста: на дом! Благодетели. Купили за банку
паршивого кофе! Да, если уж на то пошло, насрать ему на их растворимый
кофе и лососину! Да и на икру, если на то пошло! Не хлебом единым! Орут
везде, что у нас - права человека, а в городе ни одного ночного бара.
Только на валюту, на доллары. В занюханной Болгарии, тоже мне еще - Запад,
сколько угодно этих баров! И девочки! Только не для нашего брата девочки,
для нашего брата - руководитель Павлов, он тебя и...
...Болгария... А где-то есть еще и Париж. Есть и Швейцария. И
Штаты...
В гробу я видал этот вонючий кофе!
- Сашенька, почему так поздно? - робко спросила Таня, когда Петухов в
третий раз явился домой в половине восьмого.
- Автобус сломался, - с горделивой скорбью отрезал он.
- Автобус?! Почему - автобус? А где Василий Ильич?
- А пускай твой Василий Ильич другую жопу возит! Ясно?! - заорал
Петухов. - Сдалась мне их поганая "Волга"! И пайков больше не будет,
поняла? Попили кофеев, хватит! Обойдешься чаем "Краснодарским" сорт второй
и городской колбасой!
- Что случилось, Саша? У тебя неприятности? - Танечка уже плакала.
- Приведи в порядок лицо! - завизжал Петухов. - Не женщина, а чучело!
Плевал я! Принципы надо иметь! Дешево купить хотите, граждане-товарищи!
Долго еще бушевал Александр Николаевич, хлопая дверью, выкрикивал
лозунги о демократических свободах, о том, что никому не позволит душить и
попирать. Потом улегся на диван с транзистором и на всю квартиру включил
"Голос Америки".

3
В середине декабря месяца Наталья Ивановна Копейкина случайно узнала,
что в субботу в магазине "Океан" с утра будут давать баночную селедку.
Новый год был уже вот-вот, и поэтому Наталья Ивановна с Дусей Семеновой и
недавно прощенной Тоней Бодровой за час до открытия отправились занимать
очередь. Марья Сидоровна, которой тоже предложили, сказала, что ей не до
селедки, плохо себя чувствует, и женщины решили взять две банки и
разделить: по пол-банки Тютиным, они старые люди, надо помочь, и пол банки
Дусе. Антонине хорошая селедка очень бы кстати, так как Анатолий все же
обещал первого зайти. Это надо: с лета ни разу не вспомнил, а тут... нет
слов, одни буквы. А Валерку тогда заберут к себе с ночевкой Семеновы.
Селедку, действительно, отпускали, очередь шла быстро, так что к
десяти часам все трое, довольные, стояли с банками на трамвайной остановке
напротив метро "Площадь Мира". Погода была ясная, светило солнце.
Трамваи не шли, на остановке собралась огромная толпа, говорили:
кто-то должен проехать из аэропорта, не то король, не то кто из наших, и
движение - перекрыто. Минут через десять появилась милицейская машина,
принялась кричать в мегафон, загнала всех на тротуар, давка началась
невероятная. И в этой давке Антонина внезапно почувствовала, что в глазах
у нее темнеет, ноги отнимаются, кругом зеленая мгла, как с хорошей
поддачи, и что она не соображает, где находится и зачем.
Сколько времени продолжалось такое состояние, Антонина никогда потом
сказать не могла, но, когда очнулась, увидела, что сидит на скамейке около
автобусного вокзала, а рядом с ней сидят и Наталья Ивановна, и Дуся, обе
бледные, не в себе и без сумок.
- Чего со мной? - спросила Антонина слабым голосом, но ей не
ответили. Как выяснилось, ответить ей и не могли, потому что ни Семенова,
ни Копейкина не знали, что и с ними-то произошло, как, например, попали
они с остановки на эту скамейку, а главное, где их сумки с деньгами и
банки с селедками. Обе они, как и Антонина, оказывается, видели только
зеленую мглу и туман среди ясного дня.
- Несомненно - вредительство, - предположила Наталья Ивановна, и
женщины с ней согласились.
Посидев с пол-часа, придя в себя и переговорив, они решили все же
ничего никому не рассказывать, все равно не поверят и еще засмеют, а
деньги, которые дала им на селедку Тютина, собрать между собой и вернуть.
Про банки же сказать, что их не давали, а была мороженая треска с
головами.

4
А ведь и верно: совсем скоро Новый год. Кажется, только что прошли
ноябрьские, а через неделю опять праздник. Все скоро в этой жизни, так что
и уследить не успеешь.
Петр Васильевич Тютин праздник Новый год любил и всякий раз
радовался: смотри, пожалуйста, опять дожил - и ничего, сам, вон, с
Некрасовского рынка (придумал какой-то болван назвать рынок именем
великого писателя!) сам с Мальцевского рынка елку приволок. Приволок,
украсил, подарки разложил, а как же? - придут внуки, Даниил и Тимофей.
Нравился Петру Васильевичу Новый год, а все-таки главными праздниками
у него были другие. День Советской Армии и, самый важный, это, конечно,
Праздник Победы. Новый год - больше для внуков, для жены с дочерью, а это
- собственные его.
В эти дни Петр Васильевич надевал на серый костюм орден Красной
Звезды и Отечественной второй степени, прикалывал медали и шел к Петру
Самохину, тезке, другу и однополчанину. У Самохина была большая квартира,
и это уж, как говорится, создалась такая хорошая традиция - по праздникам
собираться у него. Приходили ребята без жен, выпивали умеренно, пели,
вспоминали. И если кто в десятый раз принимался рассказывать один и тот же
случай, никогда не одергивали и не поправляли, мол, не так было, путаешь,
старый хрен; этого у всех дома хватало, наслушались от родных деток,
которым, что ни скажи - в глазах тоска - скоро ли он кончит, надоел, все
одно и то же, да одно и то же. А товарищи те и послушают, а если у кого
слезы, дело-то стариковское, не заметят, виду не подадут, а не то что
сразу охать да бегать с валидолами. Одно слово: мужская дружба
фронтовиков.
Интересное дело, сколько времени прошло после войны, больше двадцати
лет Тютин отработал на заводе мастером, на отдых вышел как полагается, с
почестями, никто не гнал, сам захотел, и друзья были, а вот, пожалуйста,
остались от этих заводских друзей только поздравительные открытки к
календарным датам. И от завкома - открытки, и от партбюро. А эти парни, с
которыми в войну самое дольшее три года вместе был, да что - три года,
некоторых и года не знал, - эти мужики до самой, видно, смерти, до
последнего дня. Почему так?
Встречи с фронтовыми товарищами считал теперь Петр Васильевич
единственным и главным делом своей жизни, только с ними, с ребятами,
чувствовал, _к_т_о_ он такой, _ч_т_о_ сделал, _к_а_к_и_е_ дороги прошел,
потому что личное - это личное, это для женщин, а мужчина для другого
живет. Но все меньше, с каждым разом меньше народу собиралось у Петьки
Самохина на праздники. В прошлый день Победы только трое пришли, остальные
- кто болел... Встречались вообще-то последнее время довольно часто, но те
встречи были далеко не праздничные, да и какие это встречи, это -
проводы...
Так что не от злобы или плохого характера, не от жестокости Петр
Васильевич мучил жену похоронными разговорами, а потому что видел -
подходит время, и смерть представлялась ему последним заданием, которое
скромно и с достоинством предстоит ему выполнить на земле. А только дурак
полагает, будто умереть можно кое-как и безответственно. Пускай, дескать,
родственники беспокоятся и хлопочут, а мне что - лег себе в гроб, руки
крест-накрест и спи, дорогой товарищ.
Петр Васильевич недаром был ветераном и солдатом, он, может, потому и
войну без ранений прошел, с одной контузией, что все умел и привык делать,
как следует, хоть окоп вырыть, хоть автомат смазать. А теперь - это тебе
не окоп, тут надо решить ряд важных вопросов: материальное обеспечение
жены, то есть, конечно, вдовы, распорядок ее дальнейшей жизни, организация
похорон. Естественно, и в этих делах не на родственников рассчитывал
Тютин, а на боевых товарищей, знал, что помогут Марье Сидоровне и внуков
не оставят, но надо же и самому руки приложить. Как раз сегодня утром он
принялся составлять список: фамилии и адреса тех, кого обязательно надо
пригласить, чтобы проводили его в последний путь, но жена, увидев этот
список, ударилась в такой рев, дура старая, что Тютин разозлился, скомкал
бумагу, сунул в карман и ушел, хлопнув дверью, в сад на прогулку.
1 2 3 4 5 6 7