Какой-то рабочий, стоящий рядом со мной, обращает внимание на утку, заглядывает в сумку и вопрошает:
– С чем это едят?
Нет чтобы спросить, едят ли это вообще, а то с чем! Разве в сумке – еда?
Характерно. Определенные люди интересуются животными лишь как источником мяса. Они бы съели на земле все, что движется. Напрасно я пытался бы втолковать такому парню, что утка такое же существо, как и мы. Вот этому-то? Разве это человек? У него выпученные глаза, и он бесцеремонно висит на мне. Если он еще раз облокотится на меня, я швырну ему утенка в голову.
Дома я ставлю утенка на пол.
Ну вот, радуйся, малыш, ты дома.
Как его назвать?
Назовем его Наполеон.
Из коридора я приношу воды, Наполеону будет неплохо выкупаться в моем тазу.
Утенок идет за мной, вразвалку конечно, и смотрит, что я там делаю.
Я возвращаюсь в комнату, утка следует за мной. Это не совпадение, потому что, стоит мне выйти из комнаты, она начинает жалобно скулить, появляется на пороге, выглядывает наружу, а когда увидит меня, так быстро мчится навстречу, покачиваясь на ходу, что по пути минимум раза два шлепается на пол.
Я спускаюсь на одну, две ступеньки – сюда она не решается меня сопровождать, но отчаянно пищит вслед.
Пусть мне никто не говорит теперь: верен как собака. Верен как утка – вот правильное выражение.
Наполеон порядком загрязнился. Он должен искупаться. Я сажаю его в таз, но он тотчас же хочет улизнуть из него. Не может быть, чтобы он не любил воду и купание. Даже в народной песне поется: «Маленькая уточка купается в черном пруду». Потому что маленькие утки купаются. Это ясно. Может, она не знает, с чего ей начинать?
Ну, иди, мое сокровище, я хочу искупать тебя. Маленькие зверюшки беспомощны, как маленькие дети, с ними надо обходиться ласково.
Неужели ты еще ни разу в жизни не видел воды? Хотя правильно, ты родился в клетке. Кому это в зоомагазине придет в голову заботиться о том, купается утенок или нет. Все торговцы зверюшками негодяи и держат животных лишь ради наживы, а вот чтобы позаботиться об их внутреннем мире – не слишком ли много вы от них требуете!
Перья Наполеона так черны, что от одной воды они никак не хотят светлеть. Я тебя намылю мылом, душенька. Мыло для бритья дает прекрасную пену, я тру им Наполеона и нежно массирую его. Разумеется, при этой процедуре он пищит, но дети тоже пищат, когда их купают, к тому же возможно, он пищит от радости.
После основательного купания он вдруг сникает и становится сонным. Головка его опускается все ниже.
Что такое? Неужели ванна так ослабила Наполеона?
Я выталкиваю его на солнечное пятно, образовавшееся на полу от лучей, пробившихся в окно. Здесь он немного успокаивается и постепенно приходит в себя. Позднее я хочу его обсушить – ведь он будет обсыхать довольно долго. Но он пугается и бежит под кровать.
Когда я вытаскиваю его, выглядит он ужасно: весь пыльный и грязный, на нем повисли паутина и клочья пыли.
Еще раз мыть я не могу, его нежный организм этого не выдержит, но теперь он еще грязнее, чем был. Я решаю подождать, пока он высохнет, и потом очистить его с помощью зубной щетки Иштвана Цинеге.
Я припоминаю, что утята в деревне всегда были грязными и вечно залезали в любое дерьмо. Так же и Наполеон: когда я даю ему кусок хлеба, он не ест его сразу, а несет к тазу, где пролита вода. Он топчется немного вокруг и пачкает хлеб до того, как начинает его есть. Только так он кажется ему вкусным. Ему нужна грязь. Ну, эту страсть я из него выколочу.
Любовь Наполеона склонна к преувеличениям. Одного в комнате его нельзя оставить ни на секунду – он тотчас начинает орать вслед.
Но настоящий театр начинается вечером.
Я сделал ему гнездо из старой рубашки, чтобы было удобнее спать. Однако он выползает из него. Я засовываю его в ботинок – он ворчит.
Он ковыляет ко мне, останавливается перед кроватью и глядит наверх.
Он мог бы спать у меня в ногах, но я могу смертельно ранить его, ведь именно во сне я проделываю самые длинные марши в своей жизни.
Да он и не хочет лежать у меня в ногах. Что же делать?
Он топает по одеялу, залезает под мою руку и удовлетворенно попискивает.
Хоть бы он перестал когда-нибудь пищать! Неужели эти создания никогда не закрывают клюв?
Он взбирается наверх к моей голове и наконец находит себе подходящее место, положив клюв на мое ухо и непрерывно крякая.
В два часа ночи удается найти единственно верное решение. Полотенцем завязываю уши, чтобы не слышать непрерывного радостного кряканья, и беру его в обе руки.
В пять утра я просыпаюсь оттого, что кто-то выщипывает мои брови. Это Наполеон.
Я ставлю его на пол – он ворчит. Снова беру в постель – это ему тоже не нравится. Он, видимо, хочет, чтобы я поднимался. Утром дождит.
Как только проясняется, я кладу Наполеона в сумку и иду с ним гулять в Люксембургский сад. Под деревьями скопилась дождевая вода в виде больших луж.
Я осторожно ставлю Наполеона на землю. Как одержимый он несется к воде и пьет. Потом ковыляет ко мне и стучит клювом по носку ботинка. Я пошел – он следует за мной. Когда вокруг набралось около тридцати детей, нас сопровождающих, я беру Наполеона и несу домой. Утенок превратился в сплошную холодную мокрую губку, только черные булавочные глазки тепло поблескивают.
После обеда этот поросенок засобирался спать, но я решил не допустить этого. Нет, ты не станешь у меня вести ночную жизнь, наподобие поэта, чтобы я из-за этого не спал. Как только он сонно кивал клювом, я начинал его щекотать для бодрости, чтобы к вечеру он был уставшим, тогда он заснет как убитый.
Надежд на деньги почти что никаких. В редакции «Альманаха» все еще не приняли окончательного решения. Я так часто теребил их, что в конце концов они сказали, что сами уведомят меня. Возможно, они хотят вежливо отделаться от меня.
Такая несправедливость. Мне любопытно, что скажет по этому поводу милостивый Бог.
Ровно в два часа сорок пять минут среднеевропейского времени нужда снова стала приближаться к кульминационному пункту. Я швырнул пустую банку из-под какао в воздушный океан, подобно бутылочной почте с сигналом «SOS». Она ударилась о печную трубу, покатилась по крыше и умудрилась попасть в сточную трубу. Летя вниз, она гремела как погребальный колокол. Это вечное голодание начинает мне надоедать. Я умру как святой Ламберт. Хотя я не знаю, как он умирал, но это неважно, главное – что он все-таки умер.
Вечером Наполеон снова открывает вчерашний театр. Наверх, на постель, еще выше, мне на голову. Он собирается засунуть свой клюв мне в нос, я кричу на него, он валится навзничь, вытягивая лапы в воздухе, как деревянная утка-подсадка. Через пять минут он собирается спать в моей подмышке. И это вечное, непрерываемое кряканье… радостное попискивание или что там еще.
– Да прекрати же! Он не перестает.
В три утра мои нервы не выдерживают. Я тебя заставлю замолчать, будь спокоен. Ты сам себе выбрал нужного патрона, черт бы тебя побрал!
Из шнурка от ботинка я делаю петлю. Я повешу его на оконном переплете!
– Какое твое последнее желание?
Пока я делаю петлю, он подходит ко мне, кладет клюв между большим и указательным пальцами и собирается всхрапнуть, счастливо покрякивая.
И я теперь должен вешать его?
Скажи же, скотинка, что тебя делает таким счастливым, что ты никак не можешь заснуть?
Э, Наполеон, а на что мы с тобой будем жить?
Тридцатая глава
Так много людей, которые завидуют, что я живу в Париже.
Я могу ходить вдоль берега Сены когда мне вздумается. Без проблем могу также разглядывать неподражаемых, стройных, как куколки, парижанок, которые шикарно впечатывают каждый шаг и скромно вибрируют телом. Только без женщины я долго не выдержу. Хорошо еще, что я не могу нормально питаться, это хоть немного ослабляет животные инстинкты. И все же завидуют мне многие. Да, когда я однажды вернусь в Будапешт, я сам буду завидовать себе, потому что буду вспоминать только то, что было прекрасно. Неприятные воспоминания со временем отбрасывают, как желудок выталкивает непереваренные остатки пищи, после того как он усвоил то, что питательнее. (Это отнюдь не безвкусное сравнение; оно даже в Библии имеется.)
Я пойду гулять на улицу Ракоци, а мое сердце будет рваться в Париж. В мыслях я снова буду здесь. Неожиданно это представление о будущем становится таким сильным, что я еще здесь, в Париже, тянусь в Париж.
Я спешу на Буль'Миш, чтобы успокоить нервы. Париж.
«Comment allez-vous, Monsieur? Как поживаете, мсье?»
«Merci, tr?s bien, et vous-m?me? Спасибо, хорошо, a вы?»
«Comme ci, comme ?a. Так, ничего».
Дождь еле заметен. Красочная парижская улица склоняется над моим сердцем и обнимает меня. Молодые девушки втроем, под руку, идут быстрыми шагами, и им смешно, что идет дождь.
«Oh, alors, Paulette! Послушай, Полетта!»
«T'es folle, dis? Скажи, ты что – с ума сошла?»
Девушки заглядывают в шикарные автомобили, стоящие вдоль тротуара, чтобы определить время по часам на приборной доске.
Что значит быть молодой и к тому же француженкой! Они даже не подозревают, что Земля вращается вокруг них. Эта Франция – земной рай. У нее есть горы и моря и все, что может только пожелать любая страна. Здесь живут свободные люди, а у женщин красивейшая улыбка.
Ах, Париж, столица мира, Париж! Без тебя я не смогу больше жить.
Спокойно, только спокойно. Будапешт в двух тысячах километров отсюда, и пока нет такой силы, которая могла бы унести меня из Парижа.
Даже голодание тут такое успокаивающее. Бог мой, сделай так, чтобы я умер в Париже, раз уж я не вечен. А моя могила должна быть в Венгрии. В этой жизни, вероятно, я уже не смогу многого добиться, но в одно из моих других существований я должен стать очень большим человеком. В своих снах я провожу ленч с императорами и королями. Король испанский уже извинялся передо мной, что в этой жизни он ничего сделать для меня не может. Напрасно он завязывает на своем носовом платке до пяти узлов: когда он утром просыпается, я у него вылетаю из головы.
Вечером мне удается решить проблему, как заставить Наполеона спать. Над кроватью я прибил в потолке гвоздь, к нему привязал бечевку, а на конце ее укрепил носок, куда подвесил Наполеона, как в табачный кисет. Только голова его торчит. Когда он начинает крякать, мне достаточно поболтать бечевкой. На этих качелях у него кружится голова, и от страха он засыпает.
«Qui dort, d?ne», – говорит французская поговорка. «Кто спит, тот обедает». Это явное легкомыслие, что не придумана поговорка: «Qui dort, d?jeune. Кто спит, тот завтракает». Ибо в таком случае можно было начинать спать уже с утра. Вывод: никогда не надо полагаться на поговорки.
В семь часов мы оба уже спим, я и Наполеон.
Анн-Клер прислала длинное любовное письмо с засушенными подснежниками, но ни слова не говорит, когда вернется.
Сегодня утром так сумрачно, словно уже вечер.
Сырой, холодный запах пасмурной, туманной погоды просачивается сквозь оконные щели. Я в принципе люблю туман, когда день сменяется вечером и зажигаются фонари. Но сегодня я не уверен, что мне нравится туман. Думаю, нет.
Чертовски приятно лежать не шевелясь, в бессильной, расслабленной неподвижности. Даже не ощущаешь, как ты лежишь, ибо совсем не чувствуешь своего тела. Например, надо бы взглянуть, как располагаются руки, сложены они или раскинуты в стороны, так как ни малейшего понятия об этом нет.
Смешно.
Вот так, наверное, видят свой собственный труп, если такое вообще возможно. Я не понимаю, как можно бояться смерти. Для меня она всего лишь переход, который мне неприятен. Вероятно, там, по ту сторону, жизнь начинается тоже с бессознательного младенческого состояния – в сравнении с вечностью, разумеется.
– Ты где, Наполеон?
Он как раз собирается заглотать спичку.
– Стой! Отдай сюда, глупый! Ты что, хочешь умереть?
Он в испуге мчится к двери и оттуда с ужасом смотрит на меня – он знает, чего я хочу от него.
В полдень я веду Наполеона в Люксембургский сад, может, он найдет себе червяка, тлю или букашку, откуда мне знать. Ему-то легче, чем мне.
На лестнице мне приходит в голову мысль, что еще вчера я должен был внести плату за проживание. Восемнадцатого я въехал, следовательно, должен всегда восемнадцатого платить. Мушиноглазый пока ничего не говорил, он определенно ждет, когда я выйду, чтобы предупредить меня. Мне надо пройти незаметно.
На лестничной площадке непорочная тишина. Я на цыпочках направляюсь к перилам. Огромная муха, забытая здесь летом, бьется о стекло и жужжит, вымаливая свободу. Мышиный запах с третьего этажа поднимается наверх, смешивается с тигровым запахом, они душат друг друга.
Вытертая лестница порой скрипит под моими шагами, хотя я осторожно, тесно прижимаясь к стене, скольжу вниз, чтобы не издавать лишнего шума. Лестничная клетка всегда темна. Я не включаю свет, так как он связан со счетчиком, который выключает его ровно через минуту. Когда здесь включают свет, в бюро раздается сигнал, отчего внимание Мушиноглазого удваивается. Временами шум даже извлекает его из укрытия. Но, впрочем, заблудиться невозможно, и нет надобности считать этажи в темноте, меня прекрасно ориентируют запахи, и я точно знаю, где в данный момент нахожусь.
Дверь на втором этаже прикрыта неплотно, и я слышу ворчливый мужской голос:
– О твоей матери давай лучше не будем говорить.
Лишь бы никто не выходил сейчас из своей комнаты! Иначе я вынужден буду идти прямо в объятия Мушиноглазого.
Грязное окошко гостиничного бюро словно создано, чтобы не пропускать и без того скудный свет. Трудно подыскать слова для описания бури моих чувств в эту решающую минуту.
Однако мне удается незаметно покинуть отель.
Мы отправляемся в Люксембургский сад.
Наполеон часто падает и не может сам встать на ноги, я каждый раз вынужден приходить на помощь. Он тоже заметно ослабел.
Кто знает, что будет с нами? Чего мы оба, собственно, ждем? Католическая церковь утверждает, что за свои страдания я буду вознагражден на том свете. Но что будет с Наполеоном? Он-то страдает напрасно или нет? Где тут справедливость? Лучше всего не ждать, пока он умрет от голода, а как-нибудь помочь ему. Если я просто оставлю его здесь, его сожрут собаки или по меньшей мере придушат.
Но это неприятная смерть.
Если я Наполеону неожиданно дам пинка, он без всякой агонии проснется только на том свете. Но он так слепо доверяет мне, так трогательно и верно бежит за мной, что я не могу быть безжалостным палачом.
Когда мы вернулись в отель «Ривьера», меня встретил Мушиноглазый известием о том, что на мое имя поступила телеграмма и, кроме того, приходил посыльный из банка Креди Лионе, приносил мне деньги и сказал, что завтра снова зайдет.
– Деньги?
– Да, – говорит Мушиноглазый и потирает руки.
Я поднимаюсь по лестнице. Откуда деньги? И сколько их может быть? Мне надо было спросить об этом. От кого бы я мог получить их? Вот те раз. Бабушка прибыла в Париж, чтобы забрать меня? Бабушка способна на нечто подобное. Бред. Тогда бы никаких денег не было. Да, а телеграмма?.. Телеграмма от Анн-Клер. Слава Богу.
«Arriverai 6 heures attends moi b?cots Claire. Прибываю шесть часов встречай целую Клер».
Одним словом, сегодня в шесть вечера приедет Анн-Клер. А завтра деньги. Ну, слава Богу. Но что за деньги?..
После полудня мне пришла мысль, что лучше всего было бы отправиться в банк Креди Лионе и спросить о деньгах, чтобы не ждать до завтра, к тому же еще, возможно, напрасно. Но сначала я пойду спрошу Мушиноглазого.
Я стучу в окошко гостиничного бюро.
– Мсье, а не сказали, сколько денег? Я ведь ожидаю поступлений с различных сторон.
– Восемьсот пятьдесят франков поступило на ваше имя.
– И точно мне?
– Точно. Я посмотрел. Редакция какого-то «Альманаха» послала.
О Боже милостивый! Редакция «Альманаха». Там, где мне сказали, что меня известят. Значит, все всерьез. Они мне уже однажды платили. Я должен тотчас отправиться в Креди Лионе. Восемьсот пятьдесят франков… восемьсот пятьдесят франков… Лишь бы обошлось без сердечного приступа!
Кажется, у меня есть работа. Я боготворю французов. Только бы удержаться и не произнести длинную восторженную речь перед Парижской Оперой!
Я запираю Наполеона, кажется, он крякает уже гораздо тише. Кроме того, его никто не слышит: в это время в отеле «Ривьера» ни души.
Пешком, задыхаясь от нахлынувшей радости, я отправляюсь в путь. Спустя полтора часа я уже на Больших Бульварах.
В общем, сегодня есть деньги. Со вкусом отпечатанные красочные бумажные листики. Я куплю сигарет. Правильно, сначала я поем. Но что?
Кнут Гамсун пил молоко.
Все отлично устроилось. Мои деньги уже прибыли ко мне, они лежат, красиво уложенные, в банке и ждут меня. Наполеон тоже ждет меня. «Кто знает, почему осенний ветер плачет? Кто знает – отчего? И счастье коротко, как коротка удача. Светило солнце, но тучи налетели – и нет его». Табачный киоск совсем рядом с Креди Лионе. На обратном пути я куплю в нем сигарет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31