Как будто это имеет какое-нибудь значение.
— Мы думаем, что живем в одном и том же мире. Но ведь при этом каждый движется по своему тоннелю, не видит ничего ни слева, ни справа, движется лишь по линии собственной жизни и заваливает себе обратный путь.
— Давай пойдем вниз. Мне холодно.
Мы вернулись в квартиру совершенно закоченевшие. Я решил принять ванну. Агнес тоже вошла в ванную комнату. Она разделась и залезла в воду. Она села спиной ко мне, и я обнял ее. Потом я вымыл ей спину, а после мы поменялись местами и спину терла мне она. Мы купались долго, все время добавляя горячей воды. Потом мы вытерли друг друга, а я высушил полотенцем и расчесал волосы Агнес. В спальне Агнес выключила свет, и мы отдались любви.
— Это был подарок, — сказала Агнес, когда мы потом лежали рядом на кровати.
— Что ты имеешь в виду?
— Сегодня Рождество.
— Я не хочу, чтобы ты со мной спала, если у тебя нет желания.
— Но это был подарок.
— Большое спасибо, — ответил я и отвернулся. Агнес молчала.
— Ты видишься с Луизой? — спросила она через некоторое время.
— В библиотеке. Ничего не могу с этим поделать.
— А ты хотел бы что-нибудь поделать?
— Между нами ничего больше нет.
— А что было между вами?
— Ничего, я сказал ей, что ты вернулась.
— Это ты вернулся.
— Она много знает о Пульмане и его заводе, и я благодаря ей завязываю связи с интересными людьми.
— Так это здорово.
— Да.
— Ты с ней спал? — спросила Агнес.
— Это важно?
— Да.
— А ты с Гербертом?
— Нет.
— Почему ты хотела ехать к нему с ребенком?
— Потому что он существует для меня. И потому что он меня любит.
— А почему ты вернулась ко мне?
— Если ты этого не знаешь… — произнесла Агнес, — потому что я тебя люблю, только тебя. Даже если ты в это никак не веришь.
30
На следующее утро Агнес встала простуженной.
— Крыша тебе не полезна, — заметил я.
Весь день она провела в постели читая, а я сидел в гостиной и смотрел телевизор. После обеда я ненадолго вышел, чтобы купить свежего хлеба. Магазинчик внизу я уже несколько недель обходил стороной. На улице шел сильный снег, и ветер нес снежинки мне прямо в лицо. Когда я вернулся домой, то застал Агнес сидящей со скрещенными ногами в постели. Одеяло соскользнуло с нее. Она плакала.
— Ты должна накрыться, — сказал я, — что случилось?
У нее на коленях лежала раскрытая антология Нортона, и она показала на стихотворение. Это было «A Refusal to Mourn the Death, by Fire, of a Child in London»note 6 Дилана Томаса.
Deep with the first dead lies London's daughter,
Robed in the long friends,
The grains beyond age, the dark veins of her mother,
Secret by unmourning water
Of the riding Thames.
After the first death, there is no other. note 7
— Я не понимаю, — признался я.
— Если нет больше смерти, то нет и жизни, — ответила Агнес.
— Это всего лишь стихотворение, — сказал я, — ты не должна относиться к этому так серьезно. Это всего лишь слова.
— Во мне умер ребенок, — произнесла Агнес, — у меня в животе, он был шесть сантиметров длиной. Я не могла ему помочь. Он рос во мне и умер тоже во мне. Ты понимаешь, что это значит?
— Ты все еще думаешь об этом?
Агнес отвернулась и зарыдала в подушку. Книга упала на пол. Я поднял ее и накрыл Агнес одеялом. Она спала до вечера, а я читал. Когда проснулась, она была спокойнее. Но у нее поднялась температура, простуда развивалась. Я приготовил ей чай и сидел с ней, пока она снова не заснула. Тогда я пошел гулять к озеру.
Снег перестал. Когда я замерз, то зашел в кафе в конце парка. Официантка зажгла свет и принесла мне кофе. После этого она снова исчезла в двери за стойкой. Я смотрел через окно на озеро. Я впервые подумал о нашем ребенке, не об Агнес, ее беременности, ее утрате. Не о Маргарет. Я думал о ребенке, о неизвестном создании шести сантиметров в длину, которого я не хотел и которое я потерял. У него не было ни имени, ни лица. Я даже не знал, был это мальчик или девочка. Я никогда не спрашивал Агнес об этом. Я вышел на улицу. Стемнело, и, пока я шел по берегу озера, мои мысли обретали все большую ясность, и вдруг я понял, как должна продолжаться история Агнес. Словно я открыл дверь, за которой все было просто и до всего легко добраться. Агнес все еще спала, когда я пришел домой. Я прикрыл дверь в спальню и сел к компьютеру. Я был несколько скован, возможно, потому, что пришел с мороза, а в квартире было тепло, пожалуй, даже слишком. В моей истории я почти добрался до Рождества, но как-то так получалось, что праздники куда-то пропали. Я ощущал небывалую близость с Агнес, как никогда раньше. Мне даже казалось, что я не пишу, а просто пересказываю кинофильм, что крутится у меня в голове. Я видел Агнес стоящей на пустом перроне. Была ночь. Подошел поезд, почти пустой, и Агнес села в него. Я писал.
* * *
Дорога до Уиллоу-Спрингс занимает почти час. Когда Агнес вышла, было уже далеко за полночь, но все еще слышались разрывы фейерверка, и небо время от времени на мгновение вспыхивало бенгальскими огнями. Агнес продрогла, хотя она была в своем толстом зимнем пальто, но даже озноб казался чем-то посторонним, словно она только замечает присутствие холода, не ощущая его. Она шла по длинным улицам, мимо верениц маленьких деревянных домов, из которых еще кое-где доносились голоса и музыка…
* * *
Мне казалось, будто я пишу быстро, и все же было уже очень поздно, я остановился, потому что не мог больше продолжать, когда изображения у меня в голове замерли и исчезли. Я прочитал историю еще раз, и мне казалось, что я читаю ее впервые. Я не знал, чем это кончится, но было ясно, что так не может продолжаться, что так нельзя, что Агнес не выдержит и для меня это невыносимо. И все же надо было найти для Агнес финал, хороший конец. Но я слишком устал, я просто сохранил текст и выключил компьютер.
Я разделся и лег рядом с Агнес. Она дышала спокойно и повернулась, не просыпаясь, ко мне, обхватила меня рукой. Я тут же заснул.
31
— Ты написал концовку? — спросила Агнес на следующее утро. Ей было несколько лучше, но она охрипла и жаловалась, что ей больно глотать.
— Я еще не закончил, — ответил я.
Агнес встала к завтраку, но сразу же после этого легла снова. Позвонила ее мать. Я снял трубку. Я еще ни разу не говорил с родителями Агнес, никогда о них и не думал. Похоже, все общение Агнес с ними сводилось к редким телефонным разговорам.
Я принес телефон ей в спальню. А когда вернулся в гостиную, то услышал, как она говорила:
— Друг, пришел меня навестить. Я немного простудилась.
Когда она положила трубку, я пошел к ней.
— Твои родители ничего не знают обо мне? — спросил я.
— Ты подслушивал?
— Просто я услышал, как ты сказала, что тебя навестил друг.
— Я не слишком много рассказываю им о себе. Не думаю, что это их интересует. Для них любые новости — только повод для беспокойства.
— Из-за меня?
— Из-за всего. Они почти ничего не знают обо мне.
— Это потому, что они живут во Флориде?
— Мать хотела остаться со мной, но отец… Я сказала, что не буду приезжать к ним туда. И не ездила.
— Ты сурова.
— По отношению ко мне они тоже поступили сурово, когда уехали. Теперь они мне больше не нужны, а им я не нужна. Они еще появятся…
— Откуда у них мой номер?
— Звонки ко мне автоматически переводятся сюда.
До сих пор никто не звонил Агнес. Я пошел в кабинет. Я решил забыть о том, что написал вчера и придумать новый финал. Но я не стал стирать старый текст, а сохранил его в компьютере под названием «Финал-2». Как только начал писать, я почувствовал облегчение и полагал, что смогу исправить то, что натворил вчера. Я писал более осознанно, чем обычно, и быстрее, я знал, к чему стремлюсь, и выбирал кратчайший путь.
Я описал праздничные дни ровно так, как они прошли, только без отчуждения между Агнес и мной, без ее рыданий и без подарка Луизы. Я писал о замечательной неделе между Рождеством и Новым годом. Мы вместе готовили, гуляли, тепло одетые, по заснеженному парку Гранта, зашли в планетарий Адлера, где Агнес объясняла мне расположение звезд, в библиотеку, где искали старые рождественские истории.
* * *
Агнес снова была со мной. Теперь мы знали, что созданы друг для друга, и это знание, похоже, помогало ей смириться с потерей ребенка. Ребенок разлучил нас, а его утрата вновь соединила нас. Боль связала нас теснее, чем это делало счастье.
Новый год мы отметит дома. Мы не пошли на крышу, потому что Агнес немного простудилась. Мы сидели у окна и смотрели на вьюгу.
* * *
Я слышал, как Агнес играла в спальне на виолончели. Обычно, когда я пишу, мне мешает любой звук, но теперь я был рад. Я писал почти не раздумывая, но не достигая того опьянения и одновременно сосредоточения, в котором работал еще вчера.
* * *
Мы включили телевизор, чтобы посмотреть прямую передачу новогодних торжеств на Таймс-сквер в Нью-Йорке. Тысячи людей собрались на площади и неотрывно смотрели на огромное яблоко, опускавшееся к ним. Ровно в полночь оно под радостные крики толпы достигло земли. Люди кричали и обнимались. Где-то начали петь, песня вырастала из гама, который постепенно стихал, пока не стало слышно одну только старую песню:
Should auld acquaintance be forgot
And never brought to mind? note 8
В Чикаго было еще только одиннадцать, но и мы с Агнес встали. Мы обнялись и чокнулись за наше будущее, пока люди в Нью-Йорке продолжали петь:
For auld lang syne, my jo,
For auld lang syne,
We ' ll take a kiss о' kindness yet For auld lang syne note 9.
Агнес прекратила играть и вошла в кабинет.
— Мне не хочется, чтобы ты дописывал историю до конца, — сказала она.
— Почему?
— Это что-то нехорошее. Она нам не нужна.
— Но я закончил.
— Правда? — Она была в нерешительности. — У нее хороший конец?
— Да, конечно. Ведь в Америке все истории кончаются хорошо.
Агнес улыбнулась.
— Ты мне прочитаешь? — спросила она.
— Тебе надо лежать, — ответил я.
32
Читать как следует я не умею. Но Агнес не поэтому была разочарована. Она ничего не сказала, а я тоже сидел молча рядом с ней на постели.
— Ты довольна? — спросил я.
— А ты доволен?
— Не знаю, — ответил я. Меня не устраивала написанная концовка. Она мне не удалась, она была неживой, в ней не было правды. Но я хотел, чтобы она была такой, вот я ее и написал. Это было словно решение, принимаемое в новогоднюю ночь, но уже в первые часы Нового года это решение оказывается невыполнимым, так, одни слова, благие намерения. — Концовка всегда дается трудно, — сказал я, — в жизни нет эффектных завершающих жестов, жизнь просто идет дальше.
— Это подарок, — сказала Агнес, — новогодний подарок.
Она попыталась посмотреть мне в глаза, а я обнял ее, чтобы ускользнуть от ее взгляда, и произнес:
— Теперь я переплету это вместе с другими страницами, и у тебя будет книжечка. Под названием «Агнес».
Когда она позднее пришла ко мне из спальни, я еще не приступал к сказанному. Я сидел в соломенном кресле и смотрел на вьюгу за окном.
— Что ты делаешь? — спросила она.
— Я думаю.
— Об истории?
— Да, — ответил я. Кинофильм снова запустился в моей голове.
В следующие дни мной владело беспокойство. И я будто заразил Агнес, ее состояние ухудшилось, простуда мучила ее сильнее. Она жаловалась на горло и сильные, отупляющие головные боли; целыми днями она почти не выходила из спальни. Я соединил концовку с другими листами в небольшую тетрадку. Но как только Агнес засыпала, я продолжал писать историю дальше. Я снова прочел весь текст, кое-что изменил, подправил и заменил концовку на «Финал-2», намеки на который, как я заметил, были уже в самом начале истории. Это была единственно возможная, единственно правдивая концовка.
Когда Агнес спрашивала меня, над чем я работаю, я отвечал, что над книгой о вагонах. Я часто уходил в себя, мне больше всего хотелось работать не прерываясь. У меня было такое чувство, будто я живу только в этой истории, будто все остальное не важно, нереально, словно время, потраченное на еду, на сон бессмысленно растранжирено.
Болезнь Агнес нервировала меня. Я все еще делал ей чай и приносил еду в постель, однако она явно чувствовала мое раздражение и была этим обижена.
— Тебе совсем не обязательно весь день сидеть со мной, — сказала она. — Сходи в библиотеку, если хочешь. Может быть, там Луиза.
— При чем тут это. Мне просто жалко, что ты так проводишь свободные дни. Я сам ненавижу сидеть дома.
— Но тебе и не надо сидеть. Я ведь не смертельно больная. Я совершенно нормально чувствую себя, если лежу в постели.
Я снова пошел к озеру, гулял в парке Гранта. Когда замерз, пошел в библиотеку. Луизы там не было. Я взял какой-то роман и час читал. Не дочитав до конца, сдал книгу.
— Тебя долго не было, — сказал Агнес, когда я вернулся.
— Ты ведь хотела побыть одна.
— Это не упрек, не будь таким обидчивым. Я сказала, что не имею ничего против, если ты выйдешь. Я не говорила, что хочу побыть одна.
— Ты спала?
— Нет. Смотрела телевизор.
— Я думал, тебе надо оставаться в постели?
— Я сидела, закутавшись в одеяло.
Я приготовил, и мы поели на кухне.
— Что мы делаем на Новый год? — спросил я.
— Не думаю, что успею выздороветь к празднику.
— Откуда ты знаешь? Ты что, не хочешь пойти со мной?
— Да нет, я бы хотела. Но я больна. Чувствую себя неважно. Ты был в библиотеке?
— Не ради Луизы. Я замерз на улице и не хотел сразу же возвращаться. Не хотел тебе мешать.
— Ты мне не мешаешь. Я только говорю, что тебе не обязательно весь день за мной присматривать. Я совершенно ничего не имею против того, что ты где-то бываешь. Так же как я ничего не имею против того, чтобы ты пошел на вечеринку к Луизе.
— В самом деле?
— В самом деле.
— Она знает много интересных людей. Это может пригодиться мне для книги.
— Мы ведь и не женаты.
— Это и для нас может быть полезно. Если я останусь здесь, мне важно завести знакомства.
— Не хочу спорить, — сказала Агнес, — я устала и больна.
33
— Волосы твои начинают редеть, — заметила Агнес, — ты стареешь.
Я вошел к ней в спальню, чтобы попрощаться.
— Обещай мне, что возьмешь такси, когда будешь возвращаться домой, — сказала она.
— Может быть, будет поздно. Не беспокойся.
— Ты позвонишь мне в полночь?
— Не могу обещать. Ты ведь знаешь, что творится на новогодних вечеринках в полночь. Но я постараюсь.
Мы обнялись, и она крепко поцеловала меня.
— Всего-всего тебе, — сказала она.
— Ну я же вернусь, — засмеялся я.
— Это в смысле если ты не позвонишь… счастливого Нового года.
В начале двенадцатого я позвонил Агнес.
— Ты позвонил слишком рано, — заметила она.
— Это чтобы не забыть. Что делаешь?
— Ем. Я смотрела репортаж из Нью-Йорка. Там Новый год уже начался.
— Да.
— Мне тебя не хватает.
— Ложись спать. Когда ты проснешься, я буду уже дома.
Луиза стояла радом со мной, пока я разговаривал по телефону. Она иронично улыбалась.
— Твоя маленькая подружка скучает по тебе? — спросила она, когда я положил трубку.
— Она больна.
— Американки всегда больны, но неистребимы. Они следят за тем, чтобы у тебя всегда была нечистая совесть. А если они спят с мужчиной, то говорят об этом так, словно оказали ему услугу. Словно вышли погулять с собакой. Потому что собаке нужно двигаться.
— Агнес другая.
— Можешь в это верить.
Луиза подхватила меня под руку и представила некоторым гостям. Она улыбалась всем и находила для каждого несколько слов, но едва мы оказались вдвоем, она рассказала мне, кто из мужчин уже успел попытать с ней счастья и кто кого с кем обманул.
— Почему, собственно, ты все еще живешь со своими родителями, если их компания тебе так противна?
— Да нет, они в порядке. Они мне не противны.
— Но почему бы тебе не снять квартиру и не пригласить своих собственных друзей?
— Я бы уже давно вернулась во Францию. Но у меня здесь хорошая работа. И мне, в сущности, все равно, где жить. — К тому же, добавила она, у ее части дома есть отдельный вход, так что она может уходить и приходить, когда пожелает.
— А почему ты не пригласила никого из своих друзей?
— А зачем? У меня есть ты!
— У тебя вообще-то есть здесь друзья?
— У меня всегда были лучше отношения с мужчинами, чем с женщинами. А больше одного мужчины я приглашать не хочу. В конце концов, у меня есть кое-какая репутация.
Я пил довольно много и весь вечер говорил только с Луизой. Ее мать пару раз подмигнула мне, а ее отец в какой-то момент положил мне руку на плечо и спросил, весело ли мне. Я поблагодарил за приглашение, а он ответил, что рад моему приходу. Он спросил меня, что я думаю по поводу забастовки на заводах Пульмана.
— Я полагаю, что роль денег в этом деле преувеличивается, — сказал я, — речь шла о свободе. Пульман был патриархом, а забастовка была скорее мятежом против абсолютного контроля, против власти, чем против экономической эксплуатации.
— В революции всегда решается вопрос власти. А власть у того, у кого есть деньги.
— Однако даже и без экономической депрессии система когда-нибудь развалилась бы. Даже если бы зарплата не снижалась, а цены не росли.
— Поверьте мне, речь шла о деньгах и только о них, — заявил отец Луизы и убрал руку с моего плеча.
1 2 3 4 5 6 7 8 9
— Мы думаем, что живем в одном и том же мире. Но ведь при этом каждый движется по своему тоннелю, не видит ничего ни слева, ни справа, движется лишь по линии собственной жизни и заваливает себе обратный путь.
— Давай пойдем вниз. Мне холодно.
Мы вернулись в квартиру совершенно закоченевшие. Я решил принять ванну. Агнес тоже вошла в ванную комнату. Она разделась и залезла в воду. Она села спиной ко мне, и я обнял ее. Потом я вымыл ей спину, а после мы поменялись местами и спину терла мне она. Мы купались долго, все время добавляя горячей воды. Потом мы вытерли друг друга, а я высушил полотенцем и расчесал волосы Агнес. В спальне Агнес выключила свет, и мы отдались любви.
— Это был подарок, — сказала Агнес, когда мы потом лежали рядом на кровати.
— Что ты имеешь в виду?
— Сегодня Рождество.
— Я не хочу, чтобы ты со мной спала, если у тебя нет желания.
— Но это был подарок.
— Большое спасибо, — ответил я и отвернулся. Агнес молчала.
— Ты видишься с Луизой? — спросила она через некоторое время.
— В библиотеке. Ничего не могу с этим поделать.
— А ты хотел бы что-нибудь поделать?
— Между нами ничего больше нет.
— А что было между вами?
— Ничего, я сказал ей, что ты вернулась.
— Это ты вернулся.
— Она много знает о Пульмане и его заводе, и я благодаря ей завязываю связи с интересными людьми.
— Так это здорово.
— Да.
— Ты с ней спал? — спросила Агнес.
— Это важно?
— Да.
— А ты с Гербертом?
— Нет.
— Почему ты хотела ехать к нему с ребенком?
— Потому что он существует для меня. И потому что он меня любит.
— А почему ты вернулась ко мне?
— Если ты этого не знаешь… — произнесла Агнес, — потому что я тебя люблю, только тебя. Даже если ты в это никак не веришь.
30
На следующее утро Агнес встала простуженной.
— Крыша тебе не полезна, — заметил я.
Весь день она провела в постели читая, а я сидел в гостиной и смотрел телевизор. После обеда я ненадолго вышел, чтобы купить свежего хлеба. Магазинчик внизу я уже несколько недель обходил стороной. На улице шел сильный снег, и ветер нес снежинки мне прямо в лицо. Когда я вернулся домой, то застал Агнес сидящей со скрещенными ногами в постели. Одеяло соскользнуло с нее. Она плакала.
— Ты должна накрыться, — сказал я, — что случилось?
У нее на коленях лежала раскрытая антология Нортона, и она показала на стихотворение. Это было «A Refusal to Mourn the Death, by Fire, of a Child in London»note 6 Дилана Томаса.
Deep with the first dead lies London's daughter,
Robed in the long friends,
The grains beyond age, the dark veins of her mother,
Secret by unmourning water
Of the riding Thames.
After the first death, there is no other. note 7
— Я не понимаю, — признался я.
— Если нет больше смерти, то нет и жизни, — ответила Агнес.
— Это всего лишь стихотворение, — сказал я, — ты не должна относиться к этому так серьезно. Это всего лишь слова.
— Во мне умер ребенок, — произнесла Агнес, — у меня в животе, он был шесть сантиметров длиной. Я не могла ему помочь. Он рос во мне и умер тоже во мне. Ты понимаешь, что это значит?
— Ты все еще думаешь об этом?
Агнес отвернулась и зарыдала в подушку. Книга упала на пол. Я поднял ее и накрыл Агнес одеялом. Она спала до вечера, а я читал. Когда проснулась, она была спокойнее. Но у нее поднялась температура, простуда развивалась. Я приготовил ей чай и сидел с ней, пока она снова не заснула. Тогда я пошел гулять к озеру.
Снег перестал. Когда я замерз, то зашел в кафе в конце парка. Официантка зажгла свет и принесла мне кофе. После этого она снова исчезла в двери за стойкой. Я смотрел через окно на озеро. Я впервые подумал о нашем ребенке, не об Агнес, ее беременности, ее утрате. Не о Маргарет. Я думал о ребенке, о неизвестном создании шести сантиметров в длину, которого я не хотел и которое я потерял. У него не было ни имени, ни лица. Я даже не знал, был это мальчик или девочка. Я никогда не спрашивал Агнес об этом. Я вышел на улицу. Стемнело, и, пока я шел по берегу озера, мои мысли обретали все большую ясность, и вдруг я понял, как должна продолжаться история Агнес. Словно я открыл дверь, за которой все было просто и до всего легко добраться. Агнес все еще спала, когда я пришел домой. Я прикрыл дверь в спальню и сел к компьютеру. Я был несколько скован, возможно, потому, что пришел с мороза, а в квартире было тепло, пожалуй, даже слишком. В моей истории я почти добрался до Рождества, но как-то так получалось, что праздники куда-то пропали. Я ощущал небывалую близость с Агнес, как никогда раньше. Мне даже казалось, что я не пишу, а просто пересказываю кинофильм, что крутится у меня в голове. Я видел Агнес стоящей на пустом перроне. Была ночь. Подошел поезд, почти пустой, и Агнес села в него. Я писал.
* * *
Дорога до Уиллоу-Спрингс занимает почти час. Когда Агнес вышла, было уже далеко за полночь, но все еще слышались разрывы фейерверка, и небо время от времени на мгновение вспыхивало бенгальскими огнями. Агнес продрогла, хотя она была в своем толстом зимнем пальто, но даже озноб казался чем-то посторонним, словно она только замечает присутствие холода, не ощущая его. Она шла по длинным улицам, мимо верениц маленьких деревянных домов, из которых еще кое-где доносились голоса и музыка…
* * *
Мне казалось, будто я пишу быстро, и все же было уже очень поздно, я остановился, потому что не мог больше продолжать, когда изображения у меня в голове замерли и исчезли. Я прочитал историю еще раз, и мне казалось, что я читаю ее впервые. Я не знал, чем это кончится, но было ясно, что так не может продолжаться, что так нельзя, что Агнес не выдержит и для меня это невыносимо. И все же надо было найти для Агнес финал, хороший конец. Но я слишком устал, я просто сохранил текст и выключил компьютер.
Я разделся и лег рядом с Агнес. Она дышала спокойно и повернулась, не просыпаясь, ко мне, обхватила меня рукой. Я тут же заснул.
31
— Ты написал концовку? — спросила Агнес на следующее утро. Ей было несколько лучше, но она охрипла и жаловалась, что ей больно глотать.
— Я еще не закончил, — ответил я.
Агнес встала к завтраку, но сразу же после этого легла снова. Позвонила ее мать. Я снял трубку. Я еще ни разу не говорил с родителями Агнес, никогда о них и не думал. Похоже, все общение Агнес с ними сводилось к редким телефонным разговорам.
Я принес телефон ей в спальню. А когда вернулся в гостиную, то услышал, как она говорила:
— Друг, пришел меня навестить. Я немного простудилась.
Когда она положила трубку, я пошел к ней.
— Твои родители ничего не знают обо мне? — спросил я.
— Ты подслушивал?
— Просто я услышал, как ты сказала, что тебя навестил друг.
— Я не слишком много рассказываю им о себе. Не думаю, что это их интересует. Для них любые новости — только повод для беспокойства.
— Из-за меня?
— Из-за всего. Они почти ничего не знают обо мне.
— Это потому, что они живут во Флориде?
— Мать хотела остаться со мной, но отец… Я сказала, что не буду приезжать к ним туда. И не ездила.
— Ты сурова.
— По отношению ко мне они тоже поступили сурово, когда уехали. Теперь они мне больше не нужны, а им я не нужна. Они еще появятся…
— Откуда у них мой номер?
— Звонки ко мне автоматически переводятся сюда.
До сих пор никто не звонил Агнес. Я пошел в кабинет. Я решил забыть о том, что написал вчера и придумать новый финал. Но я не стал стирать старый текст, а сохранил его в компьютере под названием «Финал-2». Как только начал писать, я почувствовал облегчение и полагал, что смогу исправить то, что натворил вчера. Я писал более осознанно, чем обычно, и быстрее, я знал, к чему стремлюсь, и выбирал кратчайший путь.
Я описал праздничные дни ровно так, как они прошли, только без отчуждения между Агнес и мной, без ее рыданий и без подарка Луизы. Я писал о замечательной неделе между Рождеством и Новым годом. Мы вместе готовили, гуляли, тепло одетые, по заснеженному парку Гранта, зашли в планетарий Адлера, где Агнес объясняла мне расположение звезд, в библиотеку, где искали старые рождественские истории.
* * *
Агнес снова была со мной. Теперь мы знали, что созданы друг для друга, и это знание, похоже, помогало ей смириться с потерей ребенка. Ребенок разлучил нас, а его утрата вновь соединила нас. Боль связала нас теснее, чем это делало счастье.
Новый год мы отметит дома. Мы не пошли на крышу, потому что Агнес немного простудилась. Мы сидели у окна и смотрели на вьюгу.
* * *
Я слышал, как Агнес играла в спальне на виолончели. Обычно, когда я пишу, мне мешает любой звук, но теперь я был рад. Я писал почти не раздумывая, но не достигая того опьянения и одновременно сосредоточения, в котором работал еще вчера.
* * *
Мы включили телевизор, чтобы посмотреть прямую передачу новогодних торжеств на Таймс-сквер в Нью-Йорке. Тысячи людей собрались на площади и неотрывно смотрели на огромное яблоко, опускавшееся к ним. Ровно в полночь оно под радостные крики толпы достигло земли. Люди кричали и обнимались. Где-то начали петь, песня вырастала из гама, который постепенно стихал, пока не стало слышно одну только старую песню:
Should auld acquaintance be forgot
And never brought to mind? note 8
В Чикаго было еще только одиннадцать, но и мы с Агнес встали. Мы обнялись и чокнулись за наше будущее, пока люди в Нью-Йорке продолжали петь:
For auld lang syne, my jo,
For auld lang syne,
We ' ll take a kiss о' kindness yet For auld lang syne note 9.
Агнес прекратила играть и вошла в кабинет.
— Мне не хочется, чтобы ты дописывал историю до конца, — сказала она.
— Почему?
— Это что-то нехорошее. Она нам не нужна.
— Но я закончил.
— Правда? — Она была в нерешительности. — У нее хороший конец?
— Да, конечно. Ведь в Америке все истории кончаются хорошо.
Агнес улыбнулась.
— Ты мне прочитаешь? — спросила она.
— Тебе надо лежать, — ответил я.
32
Читать как следует я не умею. Но Агнес не поэтому была разочарована. Она ничего не сказала, а я тоже сидел молча рядом с ней на постели.
— Ты довольна? — спросил я.
— А ты доволен?
— Не знаю, — ответил я. Меня не устраивала написанная концовка. Она мне не удалась, она была неживой, в ней не было правды. Но я хотел, чтобы она была такой, вот я ее и написал. Это было словно решение, принимаемое в новогоднюю ночь, но уже в первые часы Нового года это решение оказывается невыполнимым, так, одни слова, благие намерения. — Концовка всегда дается трудно, — сказал я, — в жизни нет эффектных завершающих жестов, жизнь просто идет дальше.
— Это подарок, — сказала Агнес, — новогодний подарок.
Она попыталась посмотреть мне в глаза, а я обнял ее, чтобы ускользнуть от ее взгляда, и произнес:
— Теперь я переплету это вместе с другими страницами, и у тебя будет книжечка. Под названием «Агнес».
Когда она позднее пришла ко мне из спальни, я еще не приступал к сказанному. Я сидел в соломенном кресле и смотрел на вьюгу за окном.
— Что ты делаешь? — спросила она.
— Я думаю.
— Об истории?
— Да, — ответил я. Кинофильм снова запустился в моей голове.
В следующие дни мной владело беспокойство. И я будто заразил Агнес, ее состояние ухудшилось, простуда мучила ее сильнее. Она жаловалась на горло и сильные, отупляющие головные боли; целыми днями она почти не выходила из спальни. Я соединил концовку с другими листами в небольшую тетрадку. Но как только Агнес засыпала, я продолжал писать историю дальше. Я снова прочел весь текст, кое-что изменил, подправил и заменил концовку на «Финал-2», намеки на который, как я заметил, были уже в самом начале истории. Это была единственно возможная, единственно правдивая концовка.
Когда Агнес спрашивала меня, над чем я работаю, я отвечал, что над книгой о вагонах. Я часто уходил в себя, мне больше всего хотелось работать не прерываясь. У меня было такое чувство, будто я живу только в этой истории, будто все остальное не важно, нереально, словно время, потраченное на еду, на сон бессмысленно растранжирено.
Болезнь Агнес нервировала меня. Я все еще делал ей чай и приносил еду в постель, однако она явно чувствовала мое раздражение и была этим обижена.
— Тебе совсем не обязательно весь день сидеть со мной, — сказала она. — Сходи в библиотеку, если хочешь. Может быть, там Луиза.
— При чем тут это. Мне просто жалко, что ты так проводишь свободные дни. Я сам ненавижу сидеть дома.
— Но тебе и не надо сидеть. Я ведь не смертельно больная. Я совершенно нормально чувствую себя, если лежу в постели.
Я снова пошел к озеру, гулял в парке Гранта. Когда замерз, пошел в библиотеку. Луизы там не было. Я взял какой-то роман и час читал. Не дочитав до конца, сдал книгу.
— Тебя долго не было, — сказал Агнес, когда я вернулся.
— Ты ведь хотела побыть одна.
— Это не упрек, не будь таким обидчивым. Я сказала, что не имею ничего против, если ты выйдешь. Я не говорила, что хочу побыть одна.
— Ты спала?
— Нет. Смотрела телевизор.
— Я думал, тебе надо оставаться в постели?
— Я сидела, закутавшись в одеяло.
Я приготовил, и мы поели на кухне.
— Что мы делаем на Новый год? — спросил я.
— Не думаю, что успею выздороветь к празднику.
— Откуда ты знаешь? Ты что, не хочешь пойти со мной?
— Да нет, я бы хотела. Но я больна. Чувствую себя неважно. Ты был в библиотеке?
— Не ради Луизы. Я замерз на улице и не хотел сразу же возвращаться. Не хотел тебе мешать.
— Ты мне не мешаешь. Я только говорю, что тебе не обязательно весь день за мной присматривать. Я совершенно ничего не имею против того, что ты где-то бываешь. Так же как я ничего не имею против того, чтобы ты пошел на вечеринку к Луизе.
— В самом деле?
— В самом деле.
— Она знает много интересных людей. Это может пригодиться мне для книги.
— Мы ведь и не женаты.
— Это и для нас может быть полезно. Если я останусь здесь, мне важно завести знакомства.
— Не хочу спорить, — сказала Агнес, — я устала и больна.
33
— Волосы твои начинают редеть, — заметила Агнес, — ты стареешь.
Я вошел к ней в спальню, чтобы попрощаться.
— Обещай мне, что возьмешь такси, когда будешь возвращаться домой, — сказала она.
— Может быть, будет поздно. Не беспокойся.
— Ты позвонишь мне в полночь?
— Не могу обещать. Ты ведь знаешь, что творится на новогодних вечеринках в полночь. Но я постараюсь.
Мы обнялись, и она крепко поцеловала меня.
— Всего-всего тебе, — сказала она.
— Ну я же вернусь, — засмеялся я.
— Это в смысле если ты не позвонишь… счастливого Нового года.
В начале двенадцатого я позвонил Агнес.
— Ты позвонил слишком рано, — заметила она.
— Это чтобы не забыть. Что делаешь?
— Ем. Я смотрела репортаж из Нью-Йорка. Там Новый год уже начался.
— Да.
— Мне тебя не хватает.
— Ложись спать. Когда ты проснешься, я буду уже дома.
Луиза стояла радом со мной, пока я разговаривал по телефону. Она иронично улыбалась.
— Твоя маленькая подружка скучает по тебе? — спросила она, когда я положил трубку.
— Она больна.
— Американки всегда больны, но неистребимы. Они следят за тем, чтобы у тебя всегда была нечистая совесть. А если они спят с мужчиной, то говорят об этом так, словно оказали ему услугу. Словно вышли погулять с собакой. Потому что собаке нужно двигаться.
— Агнес другая.
— Можешь в это верить.
Луиза подхватила меня под руку и представила некоторым гостям. Она улыбалась всем и находила для каждого несколько слов, но едва мы оказались вдвоем, она рассказала мне, кто из мужчин уже успел попытать с ней счастья и кто кого с кем обманул.
— Почему, собственно, ты все еще живешь со своими родителями, если их компания тебе так противна?
— Да нет, они в порядке. Они мне не противны.
— Но почему бы тебе не снять квартиру и не пригласить своих собственных друзей?
— Я бы уже давно вернулась во Францию. Но у меня здесь хорошая работа. И мне, в сущности, все равно, где жить. — К тому же, добавила она, у ее части дома есть отдельный вход, так что она может уходить и приходить, когда пожелает.
— А почему ты не пригласила никого из своих друзей?
— А зачем? У меня есть ты!
— У тебя вообще-то есть здесь друзья?
— У меня всегда были лучше отношения с мужчинами, чем с женщинами. А больше одного мужчины я приглашать не хочу. В конце концов, у меня есть кое-какая репутация.
Я пил довольно много и весь вечер говорил только с Луизой. Ее мать пару раз подмигнула мне, а ее отец в какой-то момент положил мне руку на плечо и спросил, весело ли мне. Я поблагодарил за приглашение, а он ответил, что рад моему приходу. Он спросил меня, что я думаю по поводу забастовки на заводах Пульмана.
— Я полагаю, что роль денег в этом деле преувеличивается, — сказал я, — речь шла о свободе. Пульман был патриархом, а забастовка была скорее мятежом против абсолютного контроля, против власти, чем против экономической эксплуатации.
— В революции всегда решается вопрос власти. А власть у того, у кого есть деньги.
— Однако даже и без экономической депрессии система когда-нибудь развалилась бы. Даже если бы зарплата не снижалась, а цены не росли.
— Поверьте мне, речь шла о деньгах и только о них, — заявил отец Луизы и убрал руку с моего плеча.
1 2 3 4 5 6 7 8 9