Спокойно, но не особенно заботясь о том, чтобы вести себя тихо.Я откладываю фонарик на палубу. Я жду, что “Кронос” качнется на высокой волне. Когда это происходит, я зажигаю фонарик и отпускаю его. Он начинает катиться к правому борту, а его свет бегает по колоннам.Сама я бегу вперед, стараясь держаться ближе к стене.Но мне не удается их провести. Передо мной оказывается что-то похожее на занавеску. Я хочу откинуть ее в сторону, но она окутывает меня. Тут появляется еще одна, окутывающая верхнюю часть тела и лицо, и я кричу, но звук приглушен толстой тканью и становится лишь звоном в моих ушах, запахом пыли и вкусом ткани во рту. Они обмотали меня пожарными одеялами.Не было никакого насилия, все было сделано аккуратно и без всякого драматизма.Они опускают меня. Одеяла сдавливают сильнее, и появляется новый запах. Земли и джута. Поверх одеял они натянули мне на голову один из тех мешков, которые я в большом количестве видела в трюме.Меня так же осторожно поднимают, и я оказываюсь на плечах двух людей, они несут меня по палубе, и в голову приходит нелепая и суетная мысль о том, что я, должно быть, представляю собой забавное зрелище.Какой-то люк открывается и закрывается. Спускаясь по лестнице, они держат меня между собой. Слепота увеличивает чувствительность тела, но меня ни разу не ударили о ступеньки. Если бы не то, во что я завернута, и не прочие обстоятельства, можно было бы подумать, что это санитары несут больного.Приглушенный и одновременно близкий шум говорит о том, что мы остановились у двери в машинное отделение. Дверь открывается, мы проходим помещение, и звук снова затихает. Расстояние и время тянутся очень долго. Мне кажется, что мы идем целую вечность, когда они делают первый шаг наверх. На самом деле это были лишь 25 метров к находящемуся впереди трапу.Теперь меня поддерживает лишь одно плечо. Я пытаюсь освободить руки.Меня осторожно ставят на пол, где-то над головой слышится легкое дрожание металла.Теперь я понимаю, куда мы идем. Дверь, которую открыли, никуда не ведет, через нее попадаешь на маленькую платформу, где на высоте двенадцати метров над полом стояли мы с Яккельсеном.Не знаю, почему, но я уверена, что с платформы меня сбросят на дно трюма.Меня усаживают. В результате на ткани образуется складка. Поэтому возникает возможность вытащить левую руку вдоль груди. В руке у меня отвертка.Когда меня поднимают с пола, я оказываюсь прислоненной к его груди. Я пытаюсь прощупать, где заканчиваются его ребра, но слишком дрожу. К тому же пробка до сих пор сидит на отвертке.Он прислоняет меня к перилам и встает на колени передо мной, как мать, которая хочет поднять ребенка.Я уверена в том, что умру. Но я отталкиваю от себя эту мысль. Я не хочу мириться с этим унижением. Меня оскорбляет тот холодный расчет, с которым они все продумали. С какой же легкостью они все это проделали — и вот я барахтаюсь здесь. Смилла, бестолковая гренландка.Когда он подставляет под меня плечо, я перекладываю отвертку в правую руку. Он выпрямляется, я медленно подношу ее ко рту, сжимаю зубами пробку и вытаскиваю отвертку. Он перехватывает меня, чтобы сбросить с края. Пальцами левой руки я нащупываю его плечо. До горла мне не достать. Но я чувствую ключицу и между ней и трапециевидной мышцей мягкое, треугольное углубление, где под тонким слоем кожи и соединительной ткани находятся незащищенные нервы. Туда я и направляю отвертку. Она проходит сквозь материю. Потом останавливается — неожиданно эластичное сопротивление и плотность живых клеток. Соединив ладони, я рывком высвобождаю тело, так что всем своим весом упираюсь в отвертку. Она входит в его тело по самую рукоятку.Он не издает ни звука. Мы замираем и секунду покачиваемся вместе. Я жду, что он отпустит меня, я уже готова к удару о решетку в темной глубине подо мной. И тут он роняет меня на платформу.Я ударяюсь головой о перила. Начинается головокружение, оно усиливается, потом проходит. Мешки и одеяла оказались достаточной защитой, чтобы я не потеряла сознания.Потом меня в живот ударяет свайный молот. Это он бьет меня ногой.Сначала появляется тошнота. Но боль все время возвращается, и я не успеваю вздохнуть после каждого удара. Меня душат. Я жалею, что не смогла добраться до его горла.Следующее ощущение — это крик. Мне кажется, что это его крик. Меня хватают за плечи, и я думаю, что исчерпала весь запас своего везения и все свои ресурсы, и хочу теперь умереть в покое.Но это кричит не он, это электронный вой, синусоида генератора. Меня тащат вверх по лестнице. Каждая ступенька отдается в моей пояснице.Впереди холод и звук льющегося дождя. Потом закрывается какой-то люк, и меня отпускают. Рядом со мной в приступе кашля захлебывается какое-то животное.Я с трудом снимаю с головы мешок. Мне приходится перекатываться с боку на бок. чтобы освободиться от одеял.Я вылезаю навстречу холодному, проливному дождю, электронному крику, ослепительному электрическому свету и хриплому дыханию рядом со мной.Это не животное. Это Яккельсен. Промокший до нитки и белый как мел. Мы находимся в помещении, которое я не сразу узнаю. Бешено вращающаяся спринклерная система льет на нас сверху потоки воды. Дымовая сигнализация орет монотонно и раздражающе, то становясь громче, то тише, .— Что мне было еще делать? Я зажег сигарету и дыхнул на датчик. Тут все это дерьмо и заработало.Я пытаюсь спросить его о чем-то, но не могу произнести ни звука. Он догадывается о чем.— Морис, — говорит он. — Ему здорово досталось. Меня он даже и не заметил.Где-то над нашими головами слышно, как кто-то бежит по ступенькам. Вниз по трапу.Я не в состоянии двинуться. Яккельсен поднимается на ноги. Он протащил меня на этаж вверх по трапу. По-видимому, мы находимся на полуэтаже под носовой палубой. Напряжение совершенно лишило его сил.— Я что-то не в форме, — говорит он. И, ковыляя, убегает в темноту.Дверь распахивается. Входит Сонне. Я не сразу узнаю его. В руках у него большой огнетушитель, он в полном пожарном обмундировании с кислородным баллоном на спине. За его спиной стоят Мария и Фернанда.Пока мы смотрим друг на друга, сирена умолкает, и давление воды в пожарной системе постепенно падает, и, наконец, она перестает течь. Среди звука падающих со стен и потолка капель и журчания ручейков по полу в комнате становится слышен далекий звук волн, разбивающихся о форштевень “Кроноса”.
7
Влюбленности придают слишком большое значение. На 45 процентов влюбленность состоит из страха, что вас отвергнут, на 45 процентов — из маниакальной надежды, что именно на сей раз эти опасения не оправдаются, и на жалкие 10 процентов из хрупкого ощущения возможности любви.Я больше не влюбляюсь. Подобно тому, как не заболеваю весенней лихорадкой.Но каждого, конечно же, может поразить любовь. В последние недели я каждую ночь позволяла себе несколько минут думать о нем. Я позволяю себе всем существом почувствовать, как тоскует тело, вспомнить, каким я видела его еще до того, как узнала. Я вижу его внимание, вспоминаю его заикание, его объятия, ощущение его мощного внутреннего стержня. Когда эти картины начинают слишком уж светиться тоской, я их прерываю. Во всяком случае, делаю такую попытку.Это не влюбленность. Для влюбленного человека я слишком ясно все вижу. Влюбленность — это своего рода безумие. Сродни ненависти, холодности, злобе, опьянению, самоубийству.Случается — крайне редко, но случается, — что я вспоминаю обо всех своих прежних влюбленностях. Вот, например, сейчас.Напротив меня, за столом в офицерской кают-компании, сидит человек, которого называют Тёрк. Если бы эта встреча произошла десять лет назад, я, возможно, влюбилась бы в него.Бывает, что обаяние человека столь велико, что оно преодолевает все показное в нас, свойственные нам предрассудки и внутренние преграды, и доходит до самых печенок. Пять минут назад мое сердце попало в тиски, и теперь эти тиски сжимаются. Одновременно с этим ощущением начинает подниматься температура, которая является реакцией на перенесенное напряжение, и появляется головная боль.Десять лет назад такая головная боль привела бы к сильному желанию прижаться губами к его губам и увидеть, как он теряет самообладание.Теперь я могу наблюдать за тем, что происходит со мной, испытывая глубокое уважение к этому явлению, но прекрасно понимая, что это не что иное, как кратковременная опасная иллюзия.Фотографии запечатлели его красоту, но сделали ее безжизненной, словно это красота статуи. Они не передали его обаяния. Оно двойственно. Одновременно излучение, направленное наружу, и притяжение к себе.Даже когда он сидит, он очень высокий. Почти металлически белые волосы собраны сзади в хвост.Он смотрит на меня, и боль начинает еще сильнее пульсировать в ноге, спине и затылке, и передо мной проносится, словно образцы ледяных формаций, которые мы должны были идентифицировать на экзамене, целый ряд мальчиков и мужчин, которые на протяжении моей жизни оказывали на меня подобное воздействие.Потом я возвращаюсь в реальность и прихожу в себя. Волосы у меня на затылке встают дыбом, напоминая мне, что, даже если забыть о том, кто он такой, именно этот человек стоял на холоде в метре от меня той ночью, когда мы оба ждали у “Белого Сечения”. Свечение вокруг головы — это были его удивительные светлые волосы.Он внимательно смотрит на меня.— Почему на носовой палубе?Лукас сидит в конце стола. Он говорит с Верленом, сидящим наискосок от меня. Слегка сгорбившимся и покорным.— Грелся. Перед тем, как вернуться к работе с полозьями.Теперь я вспоминаю. “Киста Дан” и “Магги Дан”, корабли компании “Лауритсен” для арктических плаваний — корабли моего детства. Еще до американской базы, до перелетов из Южной Гренландии. Для экстремальных ситуаций, таких как, например, вмерзание в лед, они были оборудованы особыми спасательными дюралевыми шлюпками, к которым снизу были прикреплены полозья, так что их можно было тащить по льду, как сани. Креплением таких полозьев Верлен и занимался.— Ясперсен.Он смотрит на лист бумаги, лежащий перед ним.— Вы покинули прачечную за полчаса до конца вашей вахты, то есть в 15.30, чтобы прогуляться. Вы пошли вниз в машинное отделение, увидели дверь, открыли ее и пошли по туннелю к лестнице. Какого черта вам там было надо?— Хотелось узнать, над чем я каждый день прохожу.— И что дальше?— Там оказалась дверь. С двумя ручками. Я берусь за одну из них — и раздается сирена. Сначала я решила, что это я ее включила.Он переводит взгляд с Верлена на меня. Голос его глух от гнева.— Вы с трудом держитесь на ногах. Я смотрю Верлену в глаза.— Я упала. Когда сработала сигнализация, я сделала шаг назад и упала с лестницы. Я, должно быть, ударилась головой об одну из ступенек.Лукас кивает, медленно и разочарованно.— Есть вопросы, Тёрк?Он не меняет позы. Он просто наклоняет голову. Ему можно дать и 35 лет, и 45.— Вы курите, Ясперсен?Как хорошо я помню этот голос. Я качаю головой.— Спринклерная система включается по секциям. Вы где-нибудь чувствовали запах дыма?— Нет.— Верлен, где были ваши люди?— Я пытаюсь это выяснить.Тёрк поднимается. Он стоит, прислонившись к столу, и задумчиво смотрит на меня.— Согласно часам на мостике сигнализация сработала в 15.57. Она выключилась через 3 минуты 45 секунд. Все это время вы находились в активной зоне. Почему вы не промокли до нитки?Нет и следа тех чувств, которые я только что испытала. Сквозь лихорадку я понимаю только одно — еще один человек, облеченный властью, мучает меня. Я смотрю ему прямо в глаза.— Большая часть того, с чем мне приходится сталкиваться в жизни, стекает с меня, как с гуся вода.
8
Горячая вода приносит облегчение. Я, с детства привыкшая к молочно-белым, ледяным ваннам из талой воды, попала в зависимость от горячей. Это одна из тех зависимостей, которые я за собой признаю. Как и потребность иногда пить кофе, иногда наблюдать, как на солнце сверкает лед.Вода в кранах “Кроноса” — настоящий кипяток, и я, сделав себе такую, что еще немного — и обожгусь, встаю под кран. Утихает боль в затылке и спине, боль от синяков на животе, и почти совсем перестает болеть все еще распухшая, покалеченная нога. Потом температура у меня поднимается еще выше, меня начинает сильнее знобить, но я все равно продолжаю стоять под душем, а потом все проходит, и остается лишь слабость.Взяв на камбузе термос с чаем, я несу его в свою каюту. Поставив его в темноте на стол, я закрываю дверь, облегченно вздыхаю и зажигаю свет.На моей кровати в белом тренировочном костюме сидит Яккельсен. его зрачки исчезли в глубине мозга, оставив кварцево-стеклянный взгляд, выражающий напускное самодовольство.— Слушай, ты понимаешь, что я тебя спас?Я жду, пока в руках и ногах не пройдет напряжение от пережитого испуга, чтобы можно было спокойно сесть.— Мир моря, говорю я себе, слишком суров для Смиллы. Поэтому я иду в машинное отделение, сажусь и жду. Ведь если хочешь тебя увидеть, то надо просто спуститься вниз. И тогда ты рано или поздно пройдешь мимо. Я вижу, что прямо за тобой идут Верлен, Хансен и Морис. Но я не двигаюсь. Ведь я запер дверь на палубу — у вас нет другого пути назад.Я мешаю чай. Ложечка звенит о чашку.— Когда тебя несут назад в мешке, я все еще там сижу. Мне понятны их проблемы. Ведь выбрасывать отходы с камбуза и тех, кто вам не нравится, за борт — это прошлый век. На мостике постоянно находятся два человека, а палуба освещена. Тому, кто перебросит через планширь что-нибудь больше спички, грозят неприятности и следствие. Нам пришлось бы идти в Готхоп, и тут все бы кишмя кишело маленькими кривоногими гренландцами в полицейской форме.Он соображает, что говорит с одним из маленьких кривоногих гренландцев.— Извини, — говорит он.Где-то бьют четыре двойных удара, четыре склянки, единица измерения времени на море, времени, которое не делает различия между днем и ночью, но знает лишь монотонную смену четырехчасовых вахт. Эти удары усиливают ощущение неподвижности — будто мы никогда и не отплывали, а оставались на одном и том же месте во времени и пространстве, и лишь глубже и глубже зарывались в бессмысленность.— Хансен остался стоять у люка в машинное отделение. Поэтому я пошел на палубу и вперед на трап левого борта. Когда поднимается Верлен, становится ясно, чем все это пахнет. Верлен караулит на палубе, Хансен у люка, а Морис остался один с тобой внизу. Что это может значить?— Может быть, то, что Морису захотелось быстренько трахнуться? Он задумчиво кивает.— Что-то в этом есть. Но ему подавай молоденьких девочек. Интерес к зрелым женщинам приходит только с опытом. Я знаю, что они хотят сбросить тебя в трюм. И ведь хорошо придумано, а? Высота там 12 метров. Будет выглядеть так, будто ты сама упала. Потом только снять с тебя мешок — и все. Вот почему тебя несли так осторожно. Чтобы не оставить никаких следов.Он просто сияет. Довольный тем, что он все вычислил.— Я иду в твиндек и оттуда к трапу. Через ступеньки мне видно, как Морис втаскивает тебя в дверь. Он даже не запыхался при этом. Еще бы — каждый день в спортивном зале. 200 килограммов на силовом тренажере и 25 километров на велотренажере. Надо принимать решение. Ты ведь для меня никогда ничего не делала, так? Более того, от тебя были одни неприятности. И в тебе есть что-то такое, что-то чертовски...— Девственное?— Вот-вот. С другой стороны, Морис мне никогда не нравился. Он делает эффектную паузу.— Я поклонник женщин. Поэтому я зажигаю сигарету. Мне вас не видно — вы на платформе. Но я беру датчик в рот, выдыхаю, и сигнализация срабатывает.Он внимательно смотрит на меня.— Морис появляется на трапе. Море крови. Спринклеры смывают ее с лестницы. Маленькая речка. Может стошнить. Почему они так стараются? Что ты им сделала, Смилла?Мне необходима его помощь.— До настоящего момента меня терпели. Все это случилось, только когда я приблизилась к корме.Он кивает.— Это всегда были владения Верлена.— Пойдем сейчас на мостик, — говорю я, — и расскажем все это Лукасу.— Ни за что.На лице у него появились красные пятна. Я жду. Но он почти не может говорить.— Верлен знает, что ты сидишь на игле?Он реагирует с тем преувеличенным чувством собственного достоинства, которое иногда встречаешь у людей, достигших дна.— Это я управляю наркотиками, а не они управляют мной.— Но Верлен разгадал тебя. Он может рассказать о тебе. Почему ты так этого боишься?Он внимательно изучает свои тенниски.— Откуда у тебя ключ, который подходит ко всем дверям, Яккельсен? Он мотает головой.— Я уже была на мостике, — говорю я. — С Верленом. Мы пришли i выводу, что сигнализация сработала сама по себе. И что я упала с лестницы от неожиданности.— Лукас не клюнет на эту удочку.— Он нам не верит. Но сделать ничего не может. О тебе вообще не было речи.Он испытывает облегчение. Потом у него возникает мысль.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51
7
Влюбленности придают слишком большое значение. На 45 процентов влюбленность состоит из страха, что вас отвергнут, на 45 процентов — из маниакальной надежды, что именно на сей раз эти опасения не оправдаются, и на жалкие 10 процентов из хрупкого ощущения возможности любви.Я больше не влюбляюсь. Подобно тому, как не заболеваю весенней лихорадкой.Но каждого, конечно же, может поразить любовь. В последние недели я каждую ночь позволяла себе несколько минут думать о нем. Я позволяю себе всем существом почувствовать, как тоскует тело, вспомнить, каким я видела его еще до того, как узнала. Я вижу его внимание, вспоминаю его заикание, его объятия, ощущение его мощного внутреннего стержня. Когда эти картины начинают слишком уж светиться тоской, я их прерываю. Во всяком случае, делаю такую попытку.Это не влюбленность. Для влюбленного человека я слишком ясно все вижу. Влюбленность — это своего рода безумие. Сродни ненависти, холодности, злобе, опьянению, самоубийству.Случается — крайне редко, но случается, — что я вспоминаю обо всех своих прежних влюбленностях. Вот, например, сейчас.Напротив меня, за столом в офицерской кают-компании, сидит человек, которого называют Тёрк. Если бы эта встреча произошла десять лет назад, я, возможно, влюбилась бы в него.Бывает, что обаяние человека столь велико, что оно преодолевает все показное в нас, свойственные нам предрассудки и внутренние преграды, и доходит до самых печенок. Пять минут назад мое сердце попало в тиски, и теперь эти тиски сжимаются. Одновременно с этим ощущением начинает подниматься температура, которая является реакцией на перенесенное напряжение, и появляется головная боль.Десять лет назад такая головная боль привела бы к сильному желанию прижаться губами к его губам и увидеть, как он теряет самообладание.Теперь я могу наблюдать за тем, что происходит со мной, испытывая глубокое уважение к этому явлению, но прекрасно понимая, что это не что иное, как кратковременная опасная иллюзия.Фотографии запечатлели его красоту, но сделали ее безжизненной, словно это красота статуи. Они не передали его обаяния. Оно двойственно. Одновременно излучение, направленное наружу, и притяжение к себе.Даже когда он сидит, он очень высокий. Почти металлически белые волосы собраны сзади в хвост.Он смотрит на меня, и боль начинает еще сильнее пульсировать в ноге, спине и затылке, и передо мной проносится, словно образцы ледяных формаций, которые мы должны были идентифицировать на экзамене, целый ряд мальчиков и мужчин, которые на протяжении моей жизни оказывали на меня подобное воздействие.Потом я возвращаюсь в реальность и прихожу в себя. Волосы у меня на затылке встают дыбом, напоминая мне, что, даже если забыть о том, кто он такой, именно этот человек стоял на холоде в метре от меня той ночью, когда мы оба ждали у “Белого Сечения”. Свечение вокруг головы — это были его удивительные светлые волосы.Он внимательно смотрит на меня.— Почему на носовой палубе?Лукас сидит в конце стола. Он говорит с Верленом, сидящим наискосок от меня. Слегка сгорбившимся и покорным.— Грелся. Перед тем, как вернуться к работе с полозьями.Теперь я вспоминаю. “Киста Дан” и “Магги Дан”, корабли компании “Лауритсен” для арктических плаваний — корабли моего детства. Еще до американской базы, до перелетов из Южной Гренландии. Для экстремальных ситуаций, таких как, например, вмерзание в лед, они были оборудованы особыми спасательными дюралевыми шлюпками, к которым снизу были прикреплены полозья, так что их можно было тащить по льду, как сани. Креплением таких полозьев Верлен и занимался.— Ясперсен.Он смотрит на лист бумаги, лежащий перед ним.— Вы покинули прачечную за полчаса до конца вашей вахты, то есть в 15.30, чтобы прогуляться. Вы пошли вниз в машинное отделение, увидели дверь, открыли ее и пошли по туннелю к лестнице. Какого черта вам там было надо?— Хотелось узнать, над чем я каждый день прохожу.— И что дальше?— Там оказалась дверь. С двумя ручками. Я берусь за одну из них — и раздается сирена. Сначала я решила, что это я ее включила.Он переводит взгляд с Верлена на меня. Голос его глух от гнева.— Вы с трудом держитесь на ногах. Я смотрю Верлену в глаза.— Я упала. Когда сработала сигнализация, я сделала шаг назад и упала с лестницы. Я, должно быть, ударилась головой об одну из ступенек.Лукас кивает, медленно и разочарованно.— Есть вопросы, Тёрк?Он не меняет позы. Он просто наклоняет голову. Ему можно дать и 35 лет, и 45.— Вы курите, Ясперсен?Как хорошо я помню этот голос. Я качаю головой.— Спринклерная система включается по секциям. Вы где-нибудь чувствовали запах дыма?— Нет.— Верлен, где были ваши люди?— Я пытаюсь это выяснить.Тёрк поднимается. Он стоит, прислонившись к столу, и задумчиво смотрит на меня.— Согласно часам на мостике сигнализация сработала в 15.57. Она выключилась через 3 минуты 45 секунд. Все это время вы находились в активной зоне. Почему вы не промокли до нитки?Нет и следа тех чувств, которые я только что испытала. Сквозь лихорадку я понимаю только одно — еще один человек, облеченный властью, мучает меня. Я смотрю ему прямо в глаза.— Большая часть того, с чем мне приходится сталкиваться в жизни, стекает с меня, как с гуся вода.
8
Горячая вода приносит облегчение. Я, с детства привыкшая к молочно-белым, ледяным ваннам из талой воды, попала в зависимость от горячей. Это одна из тех зависимостей, которые я за собой признаю. Как и потребность иногда пить кофе, иногда наблюдать, как на солнце сверкает лед.Вода в кранах “Кроноса” — настоящий кипяток, и я, сделав себе такую, что еще немного — и обожгусь, встаю под кран. Утихает боль в затылке и спине, боль от синяков на животе, и почти совсем перестает болеть все еще распухшая, покалеченная нога. Потом температура у меня поднимается еще выше, меня начинает сильнее знобить, но я все равно продолжаю стоять под душем, а потом все проходит, и остается лишь слабость.Взяв на камбузе термос с чаем, я несу его в свою каюту. Поставив его в темноте на стол, я закрываю дверь, облегченно вздыхаю и зажигаю свет.На моей кровати в белом тренировочном костюме сидит Яккельсен. его зрачки исчезли в глубине мозга, оставив кварцево-стеклянный взгляд, выражающий напускное самодовольство.— Слушай, ты понимаешь, что я тебя спас?Я жду, пока в руках и ногах не пройдет напряжение от пережитого испуга, чтобы можно было спокойно сесть.— Мир моря, говорю я себе, слишком суров для Смиллы. Поэтому я иду в машинное отделение, сажусь и жду. Ведь если хочешь тебя увидеть, то надо просто спуститься вниз. И тогда ты рано или поздно пройдешь мимо. Я вижу, что прямо за тобой идут Верлен, Хансен и Морис. Но я не двигаюсь. Ведь я запер дверь на палубу — у вас нет другого пути назад.Я мешаю чай. Ложечка звенит о чашку.— Когда тебя несут назад в мешке, я все еще там сижу. Мне понятны их проблемы. Ведь выбрасывать отходы с камбуза и тех, кто вам не нравится, за борт — это прошлый век. На мостике постоянно находятся два человека, а палуба освещена. Тому, кто перебросит через планширь что-нибудь больше спички, грозят неприятности и следствие. Нам пришлось бы идти в Готхоп, и тут все бы кишмя кишело маленькими кривоногими гренландцами в полицейской форме.Он соображает, что говорит с одним из маленьких кривоногих гренландцев.— Извини, — говорит он.Где-то бьют четыре двойных удара, четыре склянки, единица измерения времени на море, времени, которое не делает различия между днем и ночью, но знает лишь монотонную смену четырехчасовых вахт. Эти удары усиливают ощущение неподвижности — будто мы никогда и не отплывали, а оставались на одном и том же месте во времени и пространстве, и лишь глубже и глубже зарывались в бессмысленность.— Хансен остался стоять у люка в машинное отделение. Поэтому я пошел на палубу и вперед на трап левого борта. Когда поднимается Верлен, становится ясно, чем все это пахнет. Верлен караулит на палубе, Хансен у люка, а Морис остался один с тобой внизу. Что это может значить?— Может быть, то, что Морису захотелось быстренько трахнуться? Он задумчиво кивает.— Что-то в этом есть. Но ему подавай молоденьких девочек. Интерес к зрелым женщинам приходит только с опытом. Я знаю, что они хотят сбросить тебя в трюм. И ведь хорошо придумано, а? Высота там 12 метров. Будет выглядеть так, будто ты сама упала. Потом только снять с тебя мешок — и все. Вот почему тебя несли так осторожно. Чтобы не оставить никаких следов.Он просто сияет. Довольный тем, что он все вычислил.— Я иду в твиндек и оттуда к трапу. Через ступеньки мне видно, как Морис втаскивает тебя в дверь. Он даже не запыхался при этом. Еще бы — каждый день в спортивном зале. 200 килограммов на силовом тренажере и 25 километров на велотренажере. Надо принимать решение. Ты ведь для меня никогда ничего не делала, так? Более того, от тебя были одни неприятности. И в тебе есть что-то такое, что-то чертовски...— Девственное?— Вот-вот. С другой стороны, Морис мне никогда не нравился. Он делает эффектную паузу.— Я поклонник женщин. Поэтому я зажигаю сигарету. Мне вас не видно — вы на платформе. Но я беру датчик в рот, выдыхаю, и сигнализация срабатывает.Он внимательно смотрит на меня.— Морис появляется на трапе. Море крови. Спринклеры смывают ее с лестницы. Маленькая речка. Может стошнить. Почему они так стараются? Что ты им сделала, Смилла?Мне необходима его помощь.— До настоящего момента меня терпели. Все это случилось, только когда я приблизилась к корме.Он кивает.— Это всегда были владения Верлена.— Пойдем сейчас на мостик, — говорю я, — и расскажем все это Лукасу.— Ни за что.На лице у него появились красные пятна. Я жду. Но он почти не может говорить.— Верлен знает, что ты сидишь на игле?Он реагирует с тем преувеличенным чувством собственного достоинства, которое иногда встречаешь у людей, достигших дна.— Это я управляю наркотиками, а не они управляют мной.— Но Верлен разгадал тебя. Он может рассказать о тебе. Почему ты так этого боишься?Он внимательно изучает свои тенниски.— Откуда у тебя ключ, который подходит ко всем дверям, Яккельсен? Он мотает головой.— Я уже была на мостике, — говорю я. — С Верленом. Мы пришли i выводу, что сигнализация сработала сама по себе. И что я упала с лестницы от неожиданности.— Лукас не клюнет на эту удочку.— Он нам не верит. Но сделать ничего не может. О тебе вообще не было речи.Он испытывает облегчение. Потом у него возникает мысль.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51