А можно просто, не мудрствуя, незамысловато, может быть, даже и не сильно бросить, и, если попадешь в створ ворот, глядишь, и шайба как-нибудь влетит в сетку.
И может быть, подумал тогда я, одна тактика игры лучше, чем другая, а может быть, наоборот, но это не имеет значения. Важно то, что эта кажущаяся такой очевидной и на самом деле такая очевидная фраза, услышанная мною по радио, определяет стратегию игры, принцип ее построения. И еще я понял, что человек, который высказал ее, действительно профессионал и специалист в области хоккея и что он, я уверен, долго думал над вопросом, тогда как мне ничего подобного никогда в голову не приходило и не могло прийти именно потому, что я не специалист. Но самое главное, что я понял тогда, — не надо относиться свысока к простоте. Простота часто ускользает от нас, скрывая неожиданную глубину, и от нее зачастую многое зависит.
Все это время, пока он говорил, теперь уже совсем мягким голосом, будто рассказывая сказку, я вглядывалась в его лицо и вдруг поняла, наверное, в первый раз за все месяцы нашего общения... Я в первый раз поняла, что этот человек, который был так приятен мне и как собеседник, и как любовник, и как просто товарищ, с которым хорошо находиться рядом, на самом деле несет в себе и глубину, и опыт, и знание, о которых я даже не подозревала. Я вдруг осознала, что разделяют нас не только годы, но вместе с ними и пропасть в понимании жизни, которое эти годы приносят. Что, наверное, случались в жизни его события и эмоции, не случившиеся еще со мной и давшие ему возможность думать о таких вопросах, о которых я никогда не задумывалась, потому что они просто не приходили в мою голову, не были в рамках моего жизненного опыта.
Я вдруг почувствовала приступ особенной, ранее незнакомой нежности — странно беззащитной, оголенной и оттого еще более чувственной, готовой вылиться в какое-то особенно проникновенное действие, еще не определенное мной и потому еще не нашедшее своего выражения.
— У тебя все время слишком мальчишечьи примеры, не самые доступные для меня, — сказала я улыбаясь. — И термины странные, вот эти, как ты их назвал, хокейные винты, что ли.
Я замолчала и, больше не в силах сдерживаться, запустила руку в его волосы, не найдя ничего лучшего, чем выразить себя в этом не самом замысловатом движении.
— Ты странный, ты знаешь это?
То ли рука моя, то ли голос все же выплеснули скопившийся во мне заряд нежности, но Марк вдруг резко рванул машину к тротуару и остановился. Он перегнулся ко мне, и я услышала чуть сдавленное дыхание.
— У тебя помада при себе? — выдохнул он, и я увидела даже в подступающем с улицы полумраке мгновенно меняющийся цвет его глаз.
Я не почувствовала ни его губ, ни языка, ни запаха его возбуждения, я больше вообще не способна была что-либо чувствовать. Потому что в голове моей вдруг помутилось, и незнакомая по прежней жизни, дурманная, почти материально осязаемая теплая волна поднялась откуда-то из недр моего тела и ударила в виски и в глаза, и сознание мое медленно качнулось и расплылось, стало неосязаемо тонким и рассеялось по всему телу, перейдя в новую, неожиданную субстанцию, и так и не вернулось в обычное состояние, даже когда он отстранился и откинулся на свое сиденье — тоже с вполне ошарашенным видом.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Я действительно выглядела нелепо в небрежном своем наряде на фоне непривычной для меня роскоши этого вечера, вернее, бала, среди солидных мужчин, почти неотличимых в однообразии фраков, и женщин, каждая из которых, наоборот, бросалась в глаза волнующей изощренностью своего вечернего платья. Как только я вошла в зал увитого плющом особняка, и, мгновенно оценив крайне неблагоприятную для себя обстановку, я в сердцах прошипела Марку на ухо:
— Вернемся домой — я тебя убью.
— Не могу дождаться, когда мы вернемся домой, — постарался отделаться он глупой шуткой, хотя я, конечно, не шутила, и он, заметив это, добавил: — Не нервничай, ты восхитительна, прекрасна, очаровательна. Ну что мне еще сказать, чтобы ты поверила.
— Нет, ты это все специально подстроил, — бормотала я, пытаясь как можно незаметнее одернуть юбку, чтобы она хоть как-то дотянулась до верхних костяшек коленок, но при этом чтобы пояс ее не опустился ниже бедер. — У тебя какие-то гнусные цели, ты специально хотел меня напоказ выставить, — продолжала злиться я.
— Малыш, не нервничай, — повторил он. — Ты здесь самая молодая и вообще самая-самая, а знаешь, какие у тебя ноги? Скрывать их — преступление. Ты думаешь, отчего они все в длинных платьях?
— Ладно, ладно, лапшу-то на уши другим вешай, — не унималась я.
На меня действительно одинаково пристально смотрели представители обоих полов, и, если честно, я не могла понять — с подозрением смотрели или с жизнерадостным интересом. В любом случае это многозначительное внимание в восторг меня не приводило.
Мы подошли к сервированному столику, и Марк взял мне легкий коктейль и что-то себе. Выяснилось, хотя мне уже ничто не казалось странным, что его многие знали — останавливались, здоровались, расспрашивали. Марк каждый раз представлял меня, и каждый раз я обменивалась рукопожатиями и говорила то, что говорят при знакомстве, неестественно широко улыбаясь, смеясь неостроумным шуткам и пытаясь заставить себя не смотреть вниз, на бесстыжий край своей юбки.
Люди в зале были разного возраста, от «под сорок» до очень стареньких. Они сбивались в тесные кучки, и по доносившимся оттуда жизнерадостным возгласам можно было судить, что они просто тащятся друг от друга.
Не могу сказать, чтобы мне было скучно, — все же новая обстановка, да и смешные дядечки попадались, но и безумно весело мне тоже не было.
В группе, к которой прибились мы, вернее, я, так как Марк естественным образом интегрировался в нее, какой-то мужик, безумно интересный, больше похожий на яхтсмена, в одиночку переплывшего Атлантику, чем на ученого, рассказывал о том, как где-то в Сахаре под песком нашли новую пирамиду высотой, если с нее счистить все наслоения, около ста пятидесяти метров. Внутри нее, в саркофаге, обнаружили еще вполне свеженькую мумию очень хорошенькой царицы. Он так и называл ее «царица», и так как имя ее еще не определили или не придумали, создавалось впечатление, что она его персональная царица, а он ее подданный. Такая фамильярность вносила дополнительное личностное ощущение, и царица ассоциировалась именно с этим сахарным исследователем, и даже можно было предположить какую-то чуть ли не подозрительную связь между ними — так бережно он о ней говорил. Если без иронии, то было на самом деле интересно, чувак сам участвовал в раскопках и рассказывал так образно, что ему хотелось позавидовать и упросить взять с собой обнаруживать новые пирамидные лежбища хорошеньких самодержавок.
По тому, как Марк подключился к разговору, иногда очень специальному — что-то насчет презервации саркофага и прочее, с непонятной во всяком случае мне, терминологией, я поняла, что, как это ни удивительно, темой он владеет. К тому же, не имея возможности самой определить глубину его познаний, я заметила, что обветренный мужик говорит с ним если не с уважением, то и без всякого профессионального превосходства. Что запутало меня полностью, так это то, что Марк стал приводить цитаты из каких-то специальных археологических журналов, о которых я, естественно, никогда не слышала, называя, помимо терминов, имена авторов статей, и собеседник его, достав ручку, сделал пометки в своей записной книжке.
Впрочем, все выглядело вполне мирно, они не спорили, и я подумала, что Марк не пытается как-то специально продемонстрировать перед профессионалом свою, как я все же подозревала, любительскую ученость. Они беседовали минут двадцать-двадцать пять, и потом Марк вывел меня из плотной группы переминающихся с ноги на ногу людей.
— Так, — сказал он, — обед начнется через пятнадцать минут, а нам еще надо найти Рона. Он должен быть где-то здесь.
— Ну-ка, сознавайся, откуда ты все это про археологию знаешь? — потребовала я с напускной строгостью и, не дожидаясь ответа, добавила: — Сначала выясняется, что он на «поршах» разъезжает, потом— что в мумиях собаку съел. Собственно, меня интересует только одно: что ты еще такое-этакое знаешь и такое-этакое имеешь?
— Потом расскажу, — улыбнулся Марк, ясное дело, ему было приятно, что он произвел на меня впечатление. — Пойдем Рона искать.
Он взял меня за руку и повлек за собой.
— Вот так всегда: какого-то Рона придумал. Ну-ка, сознавайся, что у тебя с мумиями было? И главное, отвечай где? Прямо в саркофаге? Куда мумиенка дел? С мамкой оставил? Нехорошо... — лепила я разную чепуху, отчего улыбка не сходила с его лица.
Рона мы нашли в другом конце зала, он тоже стоял в группе людей, вернее, будто вырастал из нее, причем не только вверх, но и вширь. Доминировали не только его фигура, но также его голос, смех, движения. Все вместе они создавали вокруг наэлектризованное поле, попасть в пределы которого означало оказаться под влиянием притягательной энергии обаяния Рона, которую я почувствовала мгновенно и сразу приняла. Он был — нет, не толстый, — потому что масса его гармонично распределялась по всей длине далеко не миниатюрной фигуры, увенчанной крупной головой, такими же чертами лица и большой шапкой черных, вьющихся волос. Голос его, тоже громоздкий, выделялся тем не менее умеренным равновесием, а как бы постоянно подразумеваемая ирония, сконцентрированная в чуть смущенной улыбке, только оттеняла размашистость его фигуры и движений.
Он рассказывал что-то, по-видимому, очень смешное, и люди, стоявшие вокруг, заливались по-детски неискушенным смехом, да и сам вид его, тоже чуть детский, смеха иного качества вызвать и не мог.
Мы с Марком подошли, когда он уже заканчивал свой рассказ, и, увидев нас, замахал рукой: мол, подождите секунду.
— Чем ты их так насмешил? — спросил Марк, когда Рон вышел из круга, и люди, создававшие его, сразу разбрелись, лишившись основы Ронова притяжения.
— Так, баловался, — и тут же переключившись на меня, представился: — Рон, а вы и есть Марина, о которой Марк так много рассказывал.
— Надеюсь, хорошо? — не нашла ничего лучше я, пожимая его руку.
— Исключительно, — ответил Рон.
— Ты видишь самого несерьезного математика, по крайней мере в Америке, — отрекомендовал мне Рона Марк. — Вернее, не так: самого несерьезного человека из всех серьезных математиков.
— Не слушайте его, Марина, несерьезный человек не может быть серьезным математиком. Поэтому так как я все же человек несерьезный, то я и математик несерьезный. Ну что, — он обратился к Марку, — сейчас эта лекция начнется, Мы сидим за самым дальним столиком, чтобы как можно хуже слышно было. Я постарался, — хвастливо добавил он.
— Не любит лекций, — кивнул иа Рона Марк.
— Не люблю. Читать люблю, а слушать нет, — легко согласился Рон.
Мы подошли к столику, действительно находящемуся на самом отшибе, почти в слуховой недосягаемости от подиума. Все в зале уже сидели или рассаживались, на столах стояли тарелки с легкой закуской.
— А о чем лекция? — спросила я.
— Понятия не имею, — сказал Рон. — Сегодня Альтман говорит. Небось шутить про свою физику будет и денег на нее просить.
— На кого? — не поняла я.
— На физику, — пояснил Рон. — Они всегда на таких выступлениях на свои проекты денег просят. Здесь тьма журналистов, и пара людей из Госдепа, и конгрессмен из комиссии по науке.
— Ну, все же лауреат Нобелевской премии, — заметил Марк.
— Никто и не спорит, — сказал Рон, слегка ерзая на стуле, как бы пристраивая его под себя. — Кресла у них какие-то маленькие, — недовольно пробурчал он. — Я надеюсь, перекусить-то они сначала дадут, на голодную башку какая уж тут лекция, — сменил он тему и основательно осмотрел закуску. — Я на днях новую теорию придумал о дискретности человеческой жизни, — выдал он почти без перехода, кладя в рот розовый кусок лососины. — Считается, что человек живет одну непрерывную жизнь, плавно переходя из одного этапа развития в следующий, с младенчества — в детство, половое созревание, подростковый период и так далее. Так?
— Ну, приблизительно так, — согласился Марк.
— Так вот не так.
— Это смелое утверждение, особенно для служителя точных наук, — перебил его Марк.
— Не для меня, — отмахнулся Рон. — Сравни себя теперешнего — сколько тебе? Тридцать шесть? — с собой же, но двадцатилетним, и скажи мне, что между вами двоими общего, кроме того, что у вас единое самосознание. Подход к жизни изменился, понимание и оценка жизни изменились, ощущение себя в жизни изменилось, ценности изменились, цели изменились, пути их достижения тоже изменились. Так? — опять спросил он.
— Продолжай, продолжай, — с удовольствием ответил Марк, как будто Рон действительно ждал от него одобрения.
— Проблемы, которые были тогда, сейчас тебя никак не волнуют, женщины, которые нравились тогда, сейчас тебя
тоже не волнуют, более того, ты их и не помнишь. Ну а если вспомнишь, то удивишься, как это тебя тогда угораздило на них глаз положить. В результате если ты вдруг сравнишь двух себя, то выяснится, что вы — два совершенно разных человека. Так?
На сей раз Марк промолчал, только кивнул.
— Но теперь сравни себя двадцатипятилетнего и себя пятнадцатилетнего. Опять же все разное — и интересы, и цели, и ощущения, и все остальное. Снова получается, что вы — два разных человека, ты двадцатипятилетний и ты пятнадцатилетний. Соответственно между тобой теперешним и тобой пятнадцатилетним нет вообще ничего общего, два не связанных с собой человека. Мы можем опуститься еще дальше по древу, так сказать, жизни и доказать, что аналогично нет связи между Марком пятнадцатилетним и Марком — пятилетним мальчиком.
К этому моменту Рон доел последнюю закуску, аккуратно утерся салфеткой и продолжал еще с большим, казалось, теперь уже сытым удовольствием:
— Теперь давайте введем термин «человеческая жизнь» и определим его не примитивным фактором физического рождения и смерти, как это обычно делается, а более сложно — уникальным набором жизненных атрибутов, или, иными словами, набором жизненных правил. Эти атрибуты включают и правила морали, и систему жизненных ценностей, и понимание жизни, и, кроме того, текущие заботы, интересы, цели и планы по их достижению и так далее. То есть мы говорим, что жизнь и ее уникальность определяются именно этим комплексным набором, который, если изменился достаточно, создает необходимые предпосылки для начала новой «человеческой жизни». Таким образом, ты, Марк, прожил не одну жизнь, дожив до своего возраста, а, как мы теперь знаем, как минимум, четыре не связанных между собой жизни.
А что, подумала я, пожалуй, он прав. Какое отношение я сегодняшняя имею к себе московской? Никакого! Все изменилось во мне, я себя, скажем, пятнадцатилетнюю вообще не особенно помню. Я и вижу-то себя, когда вспоминаю, как бы со стороны, и это мое видение и есть то единственное, что нас — меня смотрящую и меня осматриваемую — связывает. То есть ничего. Нет, он точно прав.
— Дальше, — продолжал Рон, — мы можем дедуктивным методом построить зависимость, так сказать, независимости наших жизней, доказав, что если Марк тридцатишестилетний не связан с Марком пятнадцатилетним, то он не связан и с Марком шестнадцатилетним. Теперь мы интерполируем нашу зависимость и, следи внимательно, приходим к тому, что Марк теперешний также не связан с Марком тридцатичетырехлетним, и, более того, Марк сегодняшний становится несвязанным с Марком вчерашним. То есть мы делаем вывод, что Марк прожил не четыре, а множественное количество различных жизней, не связанных друг с другом. То есть, иными словами, Марк каждое мгновение умирает и каждое мгновение рождается свеженький Марк. При этом жизненные атрибуты, такие как, например, система моральных ценностей, смещаются, и на это я обращаю ваше внимание особенно, потому что тут возникает сразу множество вопросов. Например, такой парадокс: если Марк недельной давности и сегодняшний — разные люди, то несет ли сегодняшний Марк ответственность за поступки Марка недельной давности? Но это, впрочем, вопрос к юриспруденции.
— Вот такой подход мне нравится, — сказал Марк.
— Единственное, — продолжал Рон, не обращая внимания на ремарку, — что связывает разные дискретные жизни одного и того же человека, так это самосознание и частичная общая память. — Он обвел взглядом поверхность стола с его уже пустыми тарелками и вздохнул от разочарования. — Они горячее принесут когда-нибудь?
— Вы, наверное, из своей последней жизни ушли, не перекусив, — не выдержала я.
Он посмотрел на меня внимательно, далее пристально, и я не вполне поняла, что стояло за этим взглядом, но замечание мое проигнорировал.
— Я, конечно, сейчас все упростил для краткости.
1 2 3 4 5 6 7 8