И как последний резерв – бутылка шотландского виски в шкафчике в углу. Только для клиентов, строжайшим образом. Хотя поразительно, как часто они спрашивают: «А вы со мной не будете?»

«Вы знаете или предполагаете?»
«Знаю».
На этот счет никаких сомнений. Глаза переменчивые – то черные, то карие, зыбкие под налетом льда. Черепаховые. Волосы тоже. Черные, казалось бы, но когда на них упадет прямое солнце, вдруг темно-коричневые.
Еще одно, чего я не ожидал, – хотя, если подумать, это очевидно заранее. Большей частью женщины. Процентов шестьдесят.
Когда я сказал об этом своей дочери Элен, она спросила: «Это что, плохо?»
И некоторые приходят не просто с затверженным текстом, они приходят как на настоящую кинопробу, и кажется, что минимум два часа провели сегодня перед зеркалом (Рита, например). Одетые, чтобы сразить наповал. Волны аромата. Им не хочется, чтобы причиной считали небрежение по этой части. Они решились, но у них есть гордость.
Врач, адвокат, специалист по кастингу...
Но она, хоть и была недешево одета, не казалась одной из кандидаток в звезды. Черная куртка – чистый кашемир. Косметика есть, но, можно догадаться, наложена машинально, торопливой рукой, не так, как мажутся иные. Ей не требовалась боевая раскраска, хотя, возможно, именно в бой-то она и шла.
На ум, конечно, всякий раз приходит муж. Думаешь: что тут может быть? Ставишь себя на его место (и они заранее знают, что так будешь делать).
Сорок с небольшим – сорок два, сорок три – и в хорошей форме. Чуть подернутые льдом глаза. Умные, быстрые глаза – лед придает им суровости. Но кажется, что может и растаять.
Выясняется – преподавательница колледжа. Привыкла быть среди собравшихся главной.
Педагоги, даже на учебе от полиции, всегда нагоняли на меня страху.
Умная, и хорошо обеспечена: куртка. До сих пор жила, похоже, без особых забот. Суровость поэтому лежит тонким слоем. Из тех, в ком налет суховатой профессиональной жесткости не мешает увидеть женщину вдвое моложе. Даже девушку.
«Понятно. И вы знаете, кто эта особа?»
Куртку расстегнула, но не сняла, и у нее была черная сумочка из мягкой кожи, которой она дала соскользнуть с плеча на пол. Под курткой черная юбка из чего-то похожего на бархат и кофточка песочного цвета, надетая на белую блузку. В полосе солнца между нами ее колени искрились почти как мишура. Вид не такой, как у обычных женских колен, которые могут показываться из-под юбки под тем или другим углом, с тем или другим смыслом. Нет – просто освещенные солнцем колени.
Может, в них-то все и дело.
«Да. Ее зовут Кристина Лазич».
«Иностранка?»
«Она из Хорватии».
«Дайте запишу».
Я придвинул к себе блокнот. В какой-то момент полезна деловитость.
«И вы знаете, где ваш муж и мисс Лазич – если она мисс – встречаются?»
«Мисс. Да, я могу дать адрес. Это квартира в Фулеме. Второй этаж. Мы ей снимаем – я хотела сказать, мой муж снимает».
«Понятно».
«До этого – в смысле, до того, как переехала на квартиру, – она жила у нас».
«Понятно».
Я чувствовал, что она смотрит, как я вожу пером по бумаге, точно досадует на мою медлительность. Авторучку купила мне Рита, когда выведала мой день рождения. «Это стильно, Джордж, это выглядит как надо. Именно авторучка, а не какая-нибудь шариковая дрянь».
Авторучка. Черепаховая. Слово употребила опять-таки Рита.
«Понятно. И вы хотите, чтобы я... взял вашего мужа и мисс Лазич под наблюдение? Чтобы предоставил улики?»
«Нет».
«Нет?»
«Нет. Все это уже кончено. Кончено. Кристина возвращается в Хорватию – видимо, через три-четыре недели. Вы не следите за новостями? В общем, это дело решенное. Она летит домой. Я хочу, чтобы вы поехали за ними в аэропорт и посмотрели. Больше ничего».
«Правильно ли я вас понял? Все уже кончено – в смысле, между вашим мужем и мисс Лазич?»
«Да».
«Но вы сказали – за ними. За ними в аэропорт. Ваш муж будет провожать мисс Лазич?»
«Да. Провожать и прощаться. Это... последняя уступка. Его последние три недели».
«Но... если все позади, если она уезжает, почему вы хотите, чтобы я за ними следил?»
Первая настоящая пауза. Первое подрагивание губ. Вид такой, словно вот-вот в чем-то сознается.
«Хочу убедиться, что она действительно улетела. Что они действительно поехали в аэропорт. И если поехали, что она действительно села на самолет – в смысле, одна и на этот. Что они не улетели вдвоем. Куда-нибудь, каким-нибудь рейсом. Сделаете это для меня? Поехать, проследить за ними и рассказать мне, как все было».
Вдруг что-то умоляющее – как будто просит друга об одолжении.
«Конечно».
Я подумал: работа – легче легкого. Деньги за так. Можно Рите перепоручить.
Но я увидел блеск в ее глазах. Тающий лед. У иных – извержение, наводнение. А у иных просто в глазах стоит влага. Не факт, что этим все ограничится, но пока лучше притвориться, что ничего не вижу.
И все время держалась за ремешок сумочки, крутила между пальцев, как поводок собачки.
«Конечно, я все сделаю, миссис Нэш, никаких затруднений. Но нужны кое-какие сведения. Дата и время вылета – предполагаемого вылета. Номер рейса. Это будет Хитроу? Они поедут из квартиры, о которой вы сказали? В машине вашего мужа? Да? Какая у него машина?»
Слезы и не текли, и не высыхали.
«И хорошо бы фотографии их обоих, если сможете. Для идентификации. Кстати, а кто ваш муж по профессии?»
5
Перехожу Бродвей обратно и сворачиваю в переулок, где всегда ставлю машину. Если Рита смотрит, сейчас потеряет меня из виду. Впрочем, захочет – может запереть офис, выскользнуть наружу и следовать за мной хоть весь день. Сработает аккуратно – я и знать ничего не буду. Под надзором своих подчиненных – своего единственного. Вот оно как может обернуться. Учишь их...
Машина, которую по давнему соглашению, подкрепленному арендной платой, я оставляю у боковой стены склада Ли, за какие-нибудь два часа превратилась в холодильник. На крыше – овал нерастаявшего инея.
Кладу цветы на заднее сиденье. Обертка (серебристые и белые полосы) почти что и не нужна: все равно разверну и положу их так. Там можно брать специальные маленькие горшочки – не знаю, откуда их привозят. Может быть, из цветочных магазинов. И на кладбище наверняка есть водопроводные краны. Но сейчас ноябрь, холодно – все равно цветы долго не протянут. Они, честно говоря, тоже не очень-то и нужны. Мысли – вот все ради чего.
«Сделаешь это за меня, Джордж?»
«Конечно».

Не знаю, как она переживет этот день. Этот вечер. Двадцатое ноября. Второй год – легче ли он первого? Отбытое время – помогает? Лечит? Приближает к тому, чтобы ты мог сказать (хотя разве такое мыслимо?): это был другой человек, не я?
Как твоя детская фотография, которая смотрит на тебя из другого мира, с другой планеты. Неужели это и вправду я? А ребенок глазеет на тебя так, словно тоже знать тебя не знает, видит первый раз в жизни.
Время – на тебя ли оно работает?
Запускаю мотор. Опять во рту этот темный привкус. На стене блеклая старая надпись: «Сантехника Ли». Выруливаю из полутьмы на яркий свет переулка, забирая себе весь мрак с приборного щитка.

«Конечно сделаю. Съезжу и цветы положу».
И расскажу потом.
Сегодня впервые так вышло (хотя всего из двух раз), что этот день и мой визит совпали. Может, такого больше и не случится. Каждые две недели (и это не всегда четверг). Два года сегодня, и мы не знаем точно, сколько осталось. Восемь, если повезет. Может быть, девять. Пять до тех пор, пока мы будем знать наши шансы. К тому времени ее опять куда-нибудь переведут. Обойдет всё по кругу. Но за два года ей (нам) одно стало известно точно, и думать об этом больше не надо: я буду с ней до конца, буду приезжать сколько понадобится.
И где бы она ни оказалась...
Позади то время, когда она смотрела на меня холодно, чуть ли не с ненавистью. (Это было ей нужно, я знал, – обратить себя в лед.) Вы не выдержите, Джордж, отступитесь, вот увидите. Давно позади тот день, когда она в первый раз позволила взгляду измениться – пусть и без слов. Пожалуйста, придите еще. Пожалуйста, через две недели.
Теперь это уже опять другой взгляд. Всего лишь взгляд, обращенный ко мне, взгляд, который мог бы пройти сквозь стену.
Что бы я без тебя делала, Джордж?
В тюрьме бы сидела, что же еще.
Еще восемь лет. Может быть. Пять, пока мы получим хоть какое-то представление.
Фотография пятилетней Сары. Я хотел иметь ее детский снимок, сам не знаю зачем. Она сказала мне, где найти альбомы, отдельные карточки, всю коллекцию разных вещиц, памяток, которые сохранили ее родители. (Слава Богу, сказала она, что они оба умерли.) Сокровища из другой жизни.
«Сожги все это, Джордж. Сожги к чертям».
Но я не стал. Я теперь тайный хранитель этого музея (думаю, она знает).
И там – хотите верьте, хотите нет – в белом рельефном паспарту, за листком тонкой матовой бумаги обнаружилась ее фотография в возрасте примерно пяти лет. И сделана она была в ателье моего отца – его штамп на обороте – на Чизлхерст-Хай-стрит в пятьдесят каком-то году (она жила тогда совсем рядом – в Петтсвуде).
Надо же, что лежит и ждет своего часа.

Солнце ощутимо греет через ветровое стекло, но на улице все ежатся в куртках и пальто, кутают подбородки в шарфы. Я еду по Бродвею, миную железнодорожную станцию и попадаю на Уимблдон-хилл. Из моей части Уимблдона, из нижней, – в изысканную часть, в ту, что на холме. Проезжаю Уорпл-роуд, потом направо по Вудсайду, потом налево по Сент-Мэриз-роуд и оказываюсь в богатой деревьями, ухоженной, тихой зоне с далеко отстоящими от улицы домами, с лужайками, подъездными дорожками, живыми изгородями и сигнализацией против взломщиков. С осененными листвой крышами.
Я должен это сделать. Хотя ни я об этом не сказал, ни она. Но все равно должен. Сегодня. Бичем-клоуз, четырнадцать. Теперь там живут новые люди. Другой мир, другая планета. Я мог бы все про них узнать, проверить от и до. Мой хлеб, если на то пошло.
Здесь, на холме, – зона травянистых бордюров, двойных гаражей, железных оград, «лежачих полицейских», частных детских садов. Но не сбрасывайте ее со счета. Если вы зарабатываете тем же, что и я, зарабатывайте там, где людям есть чем платить и где они, несмотря на все, что имеют, способны (вы будете удивлены!) вытворять страннейшие вещи.
Повторяю: не сбрасывайте со счета эту зону обсаженных деревьями домов, этот обетованный край, где мало что, как считается, должно происходить. Все эти благополучные – на что иначе цивилизация? – Уимблдоны и Чизлхерсты.
6
Деньги за так. Можно было Рите перепоручить.
«Вот мои условия, миссис Нэш. – Я подал ей листок. – В таком деле я не прошу клиента ничего подписывать и не считаю, что нанят, пока не получу точных данных. Правило, по очевидным причинам, такое: не я связываюсь с вами, а вы со мной».
Тут они обычно хлопают глазами – легкое замешательство. Уже, значит, заговор, тайное соглашение.
Солнце лилось между нами потоком. Клейкость исчезла из ее глаз, и какое-то время она выглядела просто потерянной. Но так у них и бывает: пришли с решимостью, а теперь им кажется, что оказались здесь ненароком. Ошибка, не та дверь – хотели в «Центр загара». Пришли как обиженная сторона, а уходят в каком-то дурмане, с ощущением вины.
Вот почему я всем, кроме женщин определенного сорта, оставляю выход, лазейку. Возможность отменяющего звонка, скажем, на следующее утро или даже в тот же день. Всё заново взвесили и решили, что мои услуги не требуются. И хотя я вслух такого не говорю и не люблю терять заработок, случается, что думаю: и правильно, это самое для тебя лучшее.
Рита могла бы войти ко мне и небрежно сообщить: «Миссис Нэш – вчерашняя, утренняя. Можно вычеркнуть».
Я сказал:
«Фотографии либо пришлите, либо сами привезите».
Казалось, она приросла к стулу. И по-прежнему крепко, до белизны в костяшках, сжимала ремешок сумочки.
Может, когда-нибудь напишут книгу о дамских сумочках, ручных и наплечных. Если уже не написали. Про то, как они за них держатся, точно за лучших друзей. Когда все остальное рушится. И чего в них только нет. (Сколько я их обшарил – поди сочти.)
Там, где она сейчас, сумочки запрещены. Ремешки.
И теперь, конечно, эта сумочка у меня – наряду со всем прочим. На хранении. И впрямь как собачка. Я с ней разговариваю, глажу ее. Внутри то, что в ней было в определенный день – двадцатого ноября 1995 года. Два года назад. Бумажка с моими условиями, сложенная вчетверо.
Трактат о ручных сумочках.
«Пиши, Джордж, записывай все. Для меня».
Моя учительница.
Она так держала этот ремешок, словно ждала, что сумочка двинется первой.
«Ну что ж, – сказал я. – Если ничего больше...»
Больше – это весь рассказ, к примеру. Вся история. Но они не обязаны с тобой делиться. Можешь работать и не зная.
Я протянул ей руку сквозь солнечный барьер. Она смогла-таки подняться на ноги.
Чуть погодя я подошел к окну – может, увижу, как она переходит улицу. Словно простым взглядом рассчитывал уберечь от того, чтобы слепо сунуться под чьи-нибудь колеса. И вот она – стоит посреди улицы, застряла на островке безопасности. Солнце освещает голову. Перешла на ту сторону и двинулась налево, мимо цветочного магазина Джексона, крепко сжимая ремешок сумочки.
Рита вошла и увидела, куда я смотрю. Ей всякий раз есть что сказать о клиентке (в свое время побывала в их шкуре). Но никогда раньше я такого не делал – никогда не смотрел на них в окно. Она это отметила, голову даю на отсечение. Она хороший детектив, ничего не упустит. Потом, меньше недели спустя, сказала мне: «Что-то на тебя нашло, Джордж».
Когда она застала меня у окна, я повернулся к ней и сказал, точно оправдываясь: «Красиво. Хороший день».
«Для кого-то – может быть», – отозвалась она.
Принесла кофе. Поставила и невинно кивнула словно бы в сторону третьего лица, еще находящегося в комнате.
«Думаю, не для нее».

Солнце вспышками выхватывает замерзший огонь. Рябина, пираканта, плющ во всем их багрянце. Край, где кругом полная гарантия, где ничто не должно нарушать спокойствия.

Рита, тебе работенка.
А то и вовсе никакой работы. Я, может, никогда бы ее больше не увидел, никогда бы не узнал всю историю и не стал бы ее частью, если бы не маленькая моя персональная страсть (и вдруг открывшийся талант). Не только острый глаз и тонкий нюх – еще и разборчивый вкус. Я неплохо готовлю. Даже самому себе.
Супермаркет вечером следующего дня. В пятницу. Совпадения, конечно, бывают. Но я только наполовину в них верю. Я детектив. Мы видим то, что готовы видеть.
Она была там. Я огибал полки с продуктами. Она стояла в проходе. Я сделал шаг назад. Она держала банку и читала наклейку – казалось, бесцельно, точно задержалась у стеллажа в книжном магазине.
Взглянул и отступил за полки. Нужды в этом не было никакой, но что делать – привычка. Профессиональный рефлекс. И что-то к тому же в нем всегда есть – в этом моменте, который ты можешь продлить. Ты видишь, а тебя нет. Странное побуждение взять под охрану.
Ха! Магазинный детектив. (Кстати, мог в своё время им стать.) Как будто она способна была вдруг сунуть эту банку в карман. А что, почему нет? Женщины в кашемировых куртках иногда вытворяют страннейшие вещи. Бесцельно расхаживают как во сне, а потом хвать что-то с полки. А когда наступает неприятная минута, оправдываются тем, что муж, мол, меня больше не любит.
Мадам, пройдемте-ка.
Но мне кажется, я понял, глядя из-за угла, каково ей сейчас. Что ты делаешь, когда твой муж встречается с кем-то еще? Когда жизнь течет своим чередом, но омывает этот новый и не особенно даже скрытый факт. Ты идешь, останавливаешься у отдела деликатесов и смотришь на коробки и банки как на запретные плоды.
Мне кажется, я понял. Готовка. Для нее тоже это много значило – важное занятие, страсть. Раньше, может быть, ее жизнь была бесконечным пиршеством. Я понял это, хотя в моей жизни ничего такого не было. Званые обеды, хлопанье пробок. Яркий свет окон из-за ветвей.
Но что ты делаешь, когда все это рушится? Есть-то все равно надо. (И это хорошо известный заменитель.) Причем не только самой, но и его кормить. И ты продолжаешь готовить. Готовишь даже усердней прежнего, потому что – а вдруг? – цепляешься за слабенькую, жалкую надежду, что этим приманишь его обратно.
«Наверняка, – говорят они себе (но Рита не могла себя так утешать), – наверняка она не умеет так готовить...»
Я шагнул вперед (смотришь, ждешь, вмешиваешься). Решающее совпадение. Она приходила ко мне, но могла еще все отменить. А теперь уже не отменит.
К тому же ты чувствуешь момент, когда открывается дверь. Входишь в чью-то жизнь.
Я сказал: «Неплохая штука – тапенад с красным перцем».
Она подскочила – не в последнюю очередь, думаю, из-за французского словечка. Тапенад. От меня-то. (Но я умею по-французски, как же: ресторан, рандеву, парле-ву.)
Мы все, считается, должны сидеть по особым клеточкам – пациент не сталкивается со своим врачом на улице. А я так и вообще должен быть мистером Невидимкой – смотреть в оба, но не показываться.
1 2 3 4