Человек был обезглавлен без усилия, ничто не было разорвано — очень тонкая работа. Виднелись сосуды и мускулы, трепещущие, красные; белые чистые кости; пульсировала кровь, горячая и красная, она не выливалась, удерживаемая неведомой силой.
Отец Эспиноса выпрямился. Окинул быстрым взглядом все вокруг; искал хоть какого-нибудь следа, какого-либо признака, который помог бы угадать, что здесь произошло. Но все в комнате оставалось на тех же местах, что и в тот момент, когда он ушел; повсюду порядок, ничто не разрыто, ничто не испачкано кровью.
Он поглядел на часы. До половины пятого оставалось всего десять минут. Пора было уходить. Но прежде чем уйти, он решил, что надо обязательно оставить какое-либо свидетельство о том, что он здесь побывал. Но что? Тут его осенило: порывшись в одежде, он вытащил большую бритву с черной ручкой и, проходя мимо тела по дороге к дверям, глубоко вонзил ее в подошву лежавшего на столе человека. Потом запер дверь на ключ и ушел.
В течение последовавших затем десяти минут монах нервно, беспокойно ходил взад-вперед по коридору; ему не хотелось рассказывать кому бы то ни было о случившемся; он подождет еще десять минут, и, когда они пройдут, снова войдет в келью, и, если найдет этого человека все в том же состоянии, сообщит о случившемся другим монахам.
Спал ли он или находился во власти галлюцинаций или под каким-то гипнозом? Нет, этого не было. Все, что до этой минуты случилось, было совсем просто: человек каким-то загадочным образом покончил с собой. Да, но где же его голова? Этот вопрос смущал. И почему нигде не видно следов крови? Он предпочел больше об этом не думать; потом все выяснится.
Половина пятого. Подождал еще пять минут. Хотел дать человеку время. Но для чего, если тот был мертв? Он и сам толком не знал, но в тот момент почти желал, чтобы мужчина продемонстрировал свое магическое могущество. Иначе все, что произошло, окажется таким бессмысленным, таким печальным…
Когда отец Эспиноса открыл дверь, мужчина уже не лежал распростершись на столе, как пятнадцать минут назад. Остановившись прямо перед отцом Эс-пиносой, спокойный, с легкой улыбкой на губах, он протягивал ему руку: на смуглой ладони нежно пламенела только что сорванная роза; то была роза из сада монахинь-кларис.
— Эту розу вы просили?
Отец Эспиноса не ответил; он глядел на мужчину. Тот был бледен, слегка осунулся. Шею обвивала красная полоска, словно свежий шрам.
«Без сомнения, Господь хочет сегодня позабавиться над Своим рабом», — подумал отец Эспиноса.
Он протянул руку и взял розу. Да, то была одна из роз, цветущих в саду сантьягского монастыря, где он их и видел. Тот же цвет, та же форма, тот же аромат.
Молча вышли из кельи мужчина и монах. Монах нес розу, зажав ее в руке, и ощущал свежесть ее крас-ных лепестков. Роза была только что сорвана. Для монаха окончились все размышления, сомнения и печаль. Над всем властвовало впечатление от случившегося, и чувство смущения и уныния заполонило его сердце.
Неожиданно он заметил, что мужчина хромает.
— Почему ты хромаешь? — спросил отец Эспи-носа.
— Роза росла не под самой стеной. Мне пришлось упереться ногой в розовый куст, чтобы ее сорвать, и шип вонзился мне в пятку.
Тут отец Эспиноса победно вскричал:
— А! Все это только иллюзия! Не был ты в саду у монахинь-кларис, не поранил там ногу шипом. Это я вонзил тебе в ногу бритву, вот и болит у тебя нога. Ну-ка подними!
Мужчина поднял ногу, и священник, ухватившись за ручку бритвы, вытащил ее.
— Видишь? Ни шипа, ни розового куста. Все иллюзии.
Но мужчина сказал:
— А роза, которую вы держите в руке, — это тоже иллюзия?
Через три дня закончилась миссионерская неделя и монахи-капуцины покинули Осорно. И снова отправились они в путь по дорогам сельвы. Обнялись, расцеловались и — в разные стороны. Каждый поехал своей дорогой.
Отец Эспиноса возвращался в Вальдивию. Но теперь уже он был не один. Подле него ехал на коне сумрачный, молчаливый мужчина с черными сверкающими глазами.
То был мужчина с розой.

1 2