OCR Busya
«Герберт Розендорфер «Кадон, бывший Бог»»: Москва; 2005
ISBN 5-17-020861-8, 5-9713-1140-9, 5-9578-2000-8
Аннотация
Черный юмор – в невероятном, абсурдистском исполнении…
Повести, в которых суровый гиперреализм постоянно обращается в озорной, насмешливый сюрреализм.
Путешествие на корабле переходит из реальности в воображение и обратно с легкостью, достойной «Ритуалов плавания».
Вполне фактурный отель обретает черты мистического «убежища» на грани яви и кошмара…
Пространство и время совершают немыслимые акробатические упражнения – и делают это с явным удовольствием!
Герберт Розендорфер
Чудо в «Белом отеле»
I
Гостем «Гранд-отеля Кародамски» я был один-единственный раз. А вот остановлюсь ли я там еще когда-нибудь – вопрос спорный. Холл был ярко освещен, но совершенно пуст. В швейцарской никого. Я поставил свой чемодан на пол и подождал несколько минут. Портье не появился. В холле было тихо, лишь где-то внизу (или наверху?) слышались приглушенные шаги и стук столовых приборов. Спустя упомянутые несколько минут я потерял терпение и нажал на кнопку звонка, вмонтированного в деревянную полированную панельку. Его звук был таким приглушенным, будто колокольчик изнутри обили бархатом. Я надавил на кнопку посильнее. Звук не стал громче, никто не появился, что меня нисколько не удивило.
Я закричал «Эй!», сначала вполголоса, потом изо всех сил. Продолжая кричать, я схватил рукой незакрепленный – как оказалось – звонок вместе с деревянной подставкой и ударил им по стойке. Никто не появился. Я отправился на поиски, взяв с собой чемодан, хотя он был очень тяжелый: кто его знает, подумал я, можно ли оставить в таком странном отеле свой багаж без присмотра.
Я шел по коридорам, пытаясь определить, откуда слышался шорох шагов и стук столовых приборов, но это мне не удалось. Звуки постоянно отдалялись, будто дразня меня; они слышались то за моей спиной, то вроде бы из подвала.
Все двери в отеле были зелеными, лишь одна красной. Я отворил ее, не постучавшись. Такой отель не заслуживает изысканных манер, подумал я и оказался перед скульптурной группой, выполненной в натуральную величину. Нет: это были восковые фигуры. Еще раз нет: живые люди. Три дамы и один господин. Большие, невидимые глазу муравьи (или жуки, а может быть, маленькие паучки?) ползали вокруг, и их шуршание и потрескивание, или как это еще назвать, и были единственными звуками, раздававшимися в этой комнате.
Но не было здесь никаких невидимых глазу муравьев и жуков, никаких птичек – это было потрескивание и шуршание черных шелковых платьев дам.
Платья потрескивали и шуршали, хотя дамы не двигались: не было ли это непроизвольное постоянное потрескивание и шуршание шелка вызвано вращением Земли?
Комната представляла собой богато украшенный зал. О вкусе, конечно, можно было бы и поспорить. Когда красная дверь захлопнулась за моей спиной, и без того еле слышный шум шагов и звяканье столовых приборов совершенно исчезли.
Обнаженные кариатиды казались единственными живыми существами в зале. Даже мопс у ног одной из дам выглядел, как чучело. (Что было очень приятно – я предпочитаю чучела собак живым собакам.) Но тут одна из дам – сидящая слева, если смотреть с моей стороны, – подняла левую руку и сказала… тут я должен вставить: все глядели на меня, если не сказать – вперились в меня – застывшими, широко открытыми глазами, причем за все это время ресницы ни разу не вздрогнули. В этих глазах отражалось недоумение (или страх?)…
…итак, левая дама сказала:
– Господин Герриет Кародамски, владелец отеля, намерен сделать вам сообщение.
– Считается, – сказал господин Кародамски и положил свою правую руку перед собой на стол, мягко, если можно так выразиться, сжав ее в кулак, – что Господь сотворил людей по Своему образу и подобию. Что, к сожалению, не позволяет сделать положительных выводов о Его собственном характере.
II
Я молюсь, но кому? Как я ни вглядываюсь в черную книгу, уже все глаза сломала, мне все равно не удается узнать, кому я должна молиться. Кукле с кукольным ребенком там на шкафу? Из черной книги я этого понять не могу. Правда: я не умею читать. Возможно, все дело в этом. Если бы я умела читать! Я должна выучиться чтению, но уже слишком поздно. Я замечаю, что уже слишком поздно.
Я молюсь. Я молюсь всякий раз, как только предоставляется возможность, однако повторяю всего лишь слова. «Я молюсь, я молюсь», другой молитвы я не выучила. Как только хозяева уходят из дома, я начинаю молиться. Я молюсь вместо того, чтобы заниматься своими обязанностями – стирать, убираться, чистить, гладить, подметать… и когда хозяева возвращаются, естественно, ничего не убрано, везде грязь и белье не выглажено. Но как мне объяснить моим хозяевам, что я должна молиться?
Хотя ничего не помогает. Я проклята без моей на то вины. Знаете, кем был мой отец? Мы жили в хижине на болоте. Черная мокрая земля неустанно лезла в дом и заполняла собой все. Все всегда было покрыто слоем грязи, потому что мой отец жил добычей торфа. Он был самый торфянистый, самый черный из всех, прямо-таки мавр, нет, не мавр, а торфяной человек, причем никто не знал его истинного обличья. Возможно, у него и не было никакого обличья. Возможно, он бы исчез, если бы вымылся. Из осторожности он никогда не мылся. И моя мать не мылась. «Не имеет смысла», – так она говорила.
Каким же образом при таких обстоятельствах я могла бы выучиться читать, к тому же, если… я не знаю, могу ли я рассказать об этом. Я проклята без моей на то вины. В школу ходить я не имела права, потому что за мной потянулась бы болотная грязь вплоть до школьного здания. Я повторяю еще раз: я проклята без моей на то вины. Возможно, спасение находится в черной книге, но я не могу ее прочитать. Мне поздно учиться читать, как вы видите. Без моей на то вины… Но кто же захочет навечно и без всякой надежды оставаться в болоте? Моей матери пришла в голову мысль добывать золото из единственного, что росло вокруг дома – из тыкв. Не удалось. Потому что…
Рассказать об этом? Расскажу. Мне было в ту пору два года. Вот тогда-то она и продала мою душу. Ему. Вы уже все поняли. Не свою душу и не душу моего отца, нет, она продала мою душу. Она обязательно выкупит ее, всегда говорила она мне, когда я стала старше, правда, не сегодня, но скоро. И так всегда: скоро, скоро, как только удастся из тыкв добыть золото. Не удалось ни разу. Он, конечно, обманул мою мать, она скончалась, не успев выкупить мою душу. Мой отец с горя напился и утонул в болоте.
Я боюсь. Кому я должна молиться? Кто обладает властью забрать у меня мой страх? Это ужасно. Я уже заглядываю в бездну. Черное – ветер – много зубов – я бо…
III
Я догадываюсь, что это сон, тем не менее боюсь пробуждения. Холодно, но жарко. Сквозь жару тянутся клубы, обломки, глыбы холода. Нет, наоборот. Это глыбы, обломки, клубы, слизистые массы жары тянутся через холод. Собственно, это не жара, это что-то похожее на влажный спертый воздух инкубатора. Не будь она невидимой, она была бы красновато-коричневой.
Я должен начать сначала. Дело происходит в Брабанте. Мне всегда хотелось хотя бы раз в жизни побывать в Брабанте. Из рассказов дальних родственников я знал, что в Брабанте красиво, даже очень красиво. Кто-то из означенных родственников договорился до того, что в мире якобы нет ничего красивее Брабанта. Что многовековое богатство тамошних городов нашло свое выражение в их сверкающей золотом опрятности. Что там есть соборы из жженого кирпича, в изобилии украшенные ажурной каменной резьбой, пилястрами и гирляндами из камня. Хотя их чересчур много, но выполнены они с большим вкусом. Что там величественно поднимаются к лазурному небу башни с золотыми крышами. Что пройдя через кривые переулки, незаметно пересечешь спокойно текущие каналы. Их мосты украшены изящными статуями как христианских святых, так и языческих богов и богинь с их вольной наготой. Это и есть Брабант.
Беспечный и великолепный, покоящийся в своей собственной асимметрии главный собор города… Я забыл название этого города, один из дальних родственников сказал мне его, но неотчетливо, у него во рту оставалось всего несколько зубов… этот собор, собор без стен, но со всеми колоннами и опорами, собор, через который просвечивало солнце, был якобы столь красив, что посетители (даже искушенные историки искусств), стоя перед ним, регулярно разражались рыданиями.
Стоит ли удивляться, что с ранней юности моим самым жгучим желанием было посетить Брабант.
Господин Димульд сказал мне – мы познакомились с ним в поезде; что его зовут Димульд, он сообщил мне только тогда, когда мы выходили из вагона – мне предстояла пересадка в Брабант, ему – в Амстердам, он работал там главным портье в «Гранд-отеле Кародамски» – так вот, господин Димульд сказал мне в поезде:
– Положение дел в Брабанте существенным образом изменилось.
– Но соборы остались на прежнем месте?
– Как знать, – сказал он. – Тем более что в последнее время всплыли некие книги, в которых написаны ужасающие вещи. Времени рассказывать о них почти не осталось, – сказал он. – Вон там уже стоит мой поезд на Амстердам. Но ют тут, – он дал мне визитную карточку, на которой быстро нацарапал несколько слов на незнакомом мне языке, – адрес одного книготорговца, который продаст вам одну из таких книг, если вы покажете ему эту визитку.
Как уже говорилось, я много слышал о Брабанте, однако мне явно забыли рассказать о тамошней погоде. Покуда я там пребывал, все метеорологические проявления природы старательно забавлялись с тремя цветами: черным, сернисто-желтым и иногда вкрапливающимся между ними свинцово-серым. Вздымающиеся столь высоко вверх и столь восхваляемые всеми города с их знаменитыми соборами при таком освещении казались просто скопищем гигантских надгробий.
Я буквально испытывал страх перед ветром, который гонялся за всеми, как гигантский колючий кусачий зверь, даже в лавке книготорговца, чью визитную карточку дал мне господин Димульд. Продавец книг держался весьма недружелюбно. У меня было такое чувство, что он не испытывал никакой радости от моего прихода, и перспектива возможной продажи какой-либо книги его отнюдь не воодушевляла.
Тем не менее книгу я купил. Она называлась «Der Dermiurg». Потом в одном холодном, продуваемом сквозняками кафе я прочитал текст на суперобложке. Из него явствовало, что автор исходил из до сих пор не подвергаемого сомнениям утверждения, что Бог создал человека по Своему образу и подобию. Принимая во внимание, что именно послужило человеку и в особенности его характеру в качестве образца, о характере самого Бога, согласно теории автора, можно предположить лишь самое плохое. По всей видимости, он, клацая зубами, только того и ждет, что мы будем затянуты в воронку смерти.
Ужасно. Я раскаивался, что купил эту книгу. В тексте на супере еще говорилось, что автор в конце концов все же предлагает решение этой загадки, но саму книгу я читать не буду.
Двери хлопают. В Брабанте постоянные сквозняки.
IV
Более толстая и, похоже, более добродушная из них двоих звалась Мелани Квадфассель и была тугой на ухо. Тощую звали баронесса Роза фон Антенгрюн по прозвищу Глазастик. Она тоже была тугоухой, но не признавалась в этом. Доводились ли они родственницами друг другу, и если да, то каким образом – установить уже не представляется возможным. Вероятнее всего, что Квадфассель несколько десятилетий назад поступила на службу к баронессе в качестве собеседницы и чтицы (тогда такие были) и что служебные отношения с течением времени изменились до неузнаваемости, в результате чего обе старухи стали казаться сводными сестрами или по крайней мере кузинами.
Они занимались философией. Что означает: они читали, или вернее, Квадфассель читала, а Антенгрюн по прозвищу Глазастик слушала. Если прочитать все философские труды, полагала фон Антенгрюн по прозвищу Глазастик, можно познать сущность мира и смысл жизни. Итак, они читали. (Денег было достаточно. Дедушка баронессы продал городу участок земли под строительство главного вокзала за пожизненную пенсию для своих детей и детей своих детей.)
Вначале они читали в хронологической последовательности: от досократиков до Андре Глюксмана; затем поделили философов географически: греки, индусы, французы и т. д.; потом стали читать по алфавиту: от Аристотеля до Ясперса – здесь отношения между обеими дамами уже настолько укрепились и потеряли четкость, что о чтице и слушательнице не могла и речь идти. Они стали читать независимо друг от друга, правда, сидя рядышком, одна из них (баронесса) читала с начала алфавита, а Квадфассель с конца. Прочитав книгу, они делились друг с другом ее квинтэссенцией.
Но смысл жизни и мироздания им так и не открылся. Обе дамы предприняли еще одну попытку: они стали читать по цвету. Сначала это были книги в голубых переплетах, потом в красных, потом в желтых…
Было теплое, не слишком жаркое летнее послеполуденное время. Обе старухи сидели в саду и, сбросив тапочки, поигрывали пальцами своих старушечьих ног (Квадфассель – толстыми, похожими на личинок майского жука, фон Антенгрюн по прозвищу Глазастик – костисто-кривыми). В мозгах старух скопилось так много философского мусора, что образовалась некая аура, которая по неизвестным причинам воспламенилась, так что дом баронессы и некоторые из близлежащих домов взлетели на воздух.
Некоторое время в золотистом облаке парил унитаз, похожий на привидение.
V
– И ровно через сорок четыре года я нашел «Белый Отель».
Он называется «Белый Отель» и действительно белый. Конечно, не следует думать, будто я все прошедшие сорок четыре года своей жизни потратил на поиски того самого белого отеля, называвшегося «Белый Отель» (на что бы я в таком случае жил? Разве существует такое место или такое учреждение, где в течение сорока четырех лет предоставляли бы кому-нибудь стипендию для поисков белого отеля?
Подобного места или учреждения на свете нет), но я… не хочу преувеличивать, я, разумеется, размышлял о «Белом Отеле» не каждый день, однако не проходила и пара дней, как я снова начинал думать о нем.
Природу не изнасилуешь: и деревья, и трава, и кусты в парке были, конечно, зеленые; но ведь существуют и только белые цветы; вода в пруду голубая, или серая, или зелено-голубая, смотря по тому, какое в этот момент время дня, но легкие деревянные мосты над ней – белые, и лодки, в которых гостей, если они пожелают, могут прокатить одетые в белое гномы, – тоже белые. Говорили, что раньше даже уголь, прежде чем его разжечь, помощники истопников окрашивали в белый цвет. Что все, начиная с посуды и кончая ковриками, начиная с постельного белья и скатертей и кончая занавесками, а также телефоны, мебель и одежда персонала – все было, само собой разумеется, белым.
Правда, прочитать меню, напечатанное белым по белому, представляло определенную сложность. Указывать гостям отеля, какую одежду они имели или не имели право носить, конечно, не годилось, но упоение белым цветом в «Белом Отеле» было столь довлеющим, что едва ли кто из гостей отважился бы появиться не в белом; крайне редко кто-нибудь – в шутку ли, или по небрежности, или в связи с ложно понятым стремлением к оригинальности – надевал к белому костюму пестрый галстук. Его чуть ли не начинали избегать, доводили чуть ли не до слез и показывали на него пальцами.
Известно, что ничто так не хрупко, как совершенство. Это знают и рогатые церберы. Они переливаются всеми красками, как хамелеоны, но больше всего любят коричневый цвет. В последнее время, с тех пор как отель возглавил новый хозяин, которому дело явно не по плечу, церберы появляются в виде своего рода радуги из адски отвратительных оттенков коричневого. Особенно в вечерние сумерки случается такое, что невозможно и представить.
Именно такими вечерними сумерками я и намеревался насладиться в день своего прибытия: тем самым часом, когда белизна белых роз или белизна хризантем особенно ярко проступает из зелени листьев – хотя меня заранее предупредили: церберы намереваются накрыть собой весь отель и задушить белизну…
И в самом деле: они появились над озером. Коричневое было уже не просто коричневым, оно было одновременно и серым, и сернисто-желтым, цвета помоев, цвета кровяной колбасы, невыносимо отвратительным.
Но случаются чудеса, даже в моем присутствии. Церберы начали таять и уменьшаться в размерах и так разозлились, что у них вытекли глаза…
…и приплыло в белом, соединяющем в себе белизну всех белых миров, белое чудо, и как всякое чудо, оно не поддавалось описанию…
VI
…а затем я расскажу вам, как разорился Кародамски, владелец отеля.
Во Франции существовал древний дворянский род владельцев Клермон-ан-Бовэзи, из которого происходил несчастный сэр Ги де Кларюс Монс по прозвищу «Jui qui non dormit», то есть «Гвидо, который никогда не спит».
1 2 3 4 5