)
– Ого! – воскликнул Бетль. – Опомнись, дружище, радио ничем не лучше американских газет, а в американских газетах печатают только про то, какие хорошие англичане и плохие германцы. Хваленый Вильсоновский нейтралитет! Только «Отечество» и исправляет это вранье. Вспомни эту ложь, вспомни, как они переиначили все цифры о «Лузитании». Ты еще будешь спорить. «Отечество» так и пишет: эти сумасшедшие американские газетчики назвали историю с «Лузитанией» «самым страшным преступлением со времен распятия Христа». Господи Иисусе, они даже отказались признать, что корабль вез боеприпасы. Если хочешь знать правду, ты просто обязан читать эту газету! И посмотри, американские новости они тоже печатают – вот, в Нью-Джерси какого-то мужика жена отравила блинами.
– Видно, я больше не инородец, Ганс, я выбросил свой дефис. Мне все равно, сколько бомб они скинут на голову кайзера. Я не чувствую себя германцем. Мои дети родились здесь, в этой стране. Почему я должен цепляться за ту другую, которая не сделала мне ничего, только прогнала? Я хочу одного: чтобы Америка держалась от этой войны подальше, чтобы я мог работать на ферме, есть свой обед и крепко спать по ночам. – И это было правдой: дочь Лотцев Дэйзи взяла у учителя книжку Уолта Уитмена «Слушай, поет Америка» и читала ее вслух после ужина.
Бетль плевался и орал, что это предательство, заказал в «Патриотических немецких песнях фирмы Колумбия» четыре пластинки: «Hipp, Hipp, Hurrah», «Die WachtamRhein», «WirMussenSiegen» и «Deutschland, DeutchlanduberAlles» в исполнении низкоголосого мужского квартета. Но этого ему показалось мало. Он вступил в Германо-Американский Альянс, и теперь его двуколку можно было видеть на каждом их митинге. На своем проржавевшем немецком он настрочил занудную статейку под названием «Немецкая свинина в Америке», в которой перечислил названия благородных пород белых немецких свиней, большинство из которых были его собственными. Дважды в неделю после ужина он являлся со своим аккордеоном в салун Прэнка и подробно растолковывал человеку, заподозренному в германском происхождении, что он, Бетль, одинаково предан как своей матери Германии, так и невесте Америке. Аргументы подкреплялись немецкой музыкой.
– И это ужасное пиво. Господи Иисусе! Приезжайте ко мне на ферму, я вам покажу, что такое настоящее немецкое пиво.
Бармен отводил от Бетля свои холодные американские глаза. Потом что-то шептал посетителям на противоположном конце стойки.
– Они лезут к тебе в душу и говорят, что они лучше.
– Повесить ирландцев и перестрелять инородцев, – посмеиваясь сказал посетитель. На следующий день над стойкой висела чистая, без единого мушиного пятнышка, надпись: ГЕРМАНЦЫ, ВАС СЮДА НЕ ЗВАЛИ. КАТИТЕСЬ К ЧЕРТУ В СВОЮ ДОЙЧЛЯНДИЮ. Бармен указал на нее пальцем. Бетль прочел, состроил рожу, как будто одновременно выпил целую чашку уксуса и увидал летающую корову, перднул и вышел вон. Он отправился в расположенный на той же улице новый кинотеатр смотреть на длинномордого Уильяма С. Хэрта и Луизу Глум в боевике «Ариец». Пока ирландский тапер наигрывал грохочущий марш, на экране высветились титры. «Написано в кровавых письменах, вырублено на лике судьбы, известно любому мужчине, в чьих жилах течет кровь арийской расы: мы защитим наших женщин». Он подумал о том, что хорошо бы защитить Герти от какой-нибудь напасти, и захрапел.
Беды
Антигерманский пожар разгорался. В апреле 1918 года пришла весть, что шахтеры Иллинойса, словно пятьдесят котов с единственной мышью, два дня играли с немецким иммигрантом Робертом Прагером, наивным и растерянным юношей, толком не понимавшим по-английски. Разодрав одежду, они валяли его в уличной грязи, снова и снова заставляли целовать американский флаг, петь «Звездно-полосатое знамя», хоть он не знал ни слов, ни музыки, потом «Мы будем сражаться за Красное, Белое и Синее» – эта песня у него получилась, правда, с пропущенными словами – отпускали, забывали о нем, выхватывали опять из рук ухмыляющейся полиции, били и допрашивали, потом снова поцелуи флага и песни, поиски дегтя и перьев, вместо которых нашлась веревка, и наконец пьяно, бессмысленно и безжалостно толпа набрасывает на несчастного петлю и тянет вверх до тех пор, пока тот не перестает дышать. С дерева полился целый дождь из потревоженных мертвецом черных мотыльков.
В мае, среди бела дня в кухню валился сын Мессермахера Карл, работавший в Прэнке телеграфистом: он едва дышал, одежда порвана, лицо в крови, целлулоидный воротничок сломан, левая рука висит плетью и вывернулась так, что он никогда больше не мог поднять ее выше плеча.
– Они ворвались прямо на телеграф и потащили меня на улицу, сказали, что я немецкий шпион, шлю телеграммы кайзеру. Сказали, что повесят, – выдохнул он, – как Прагера. У них была веревка, я видел. В толпе Джек Кари, боже мой, я учился с ним в школе! Я вырвался, сам не знаю как, просто упал на землю, пробрался между ногами и бросился бежать. Я шел по конской тропе через кукурузу дяди Ганса.
Он не остался дома, мать замотала ему руку белым льняным бинтом, после чего он залез под груду мешковины в углу повозки Лотца да так и просидел, не слыша ничего, кроме клацанья лошадиных копыт и стука собственного сердца. На станции в Крюгеле он послал телеграмму в главный офис. Оттуда ответили, чтобы он добирался до Чикаго первым же поездом, в багажном вагоне.
Бетль, упорно продолжавший ездить в Прэнк, ничего не говорил ни о Карле, ни о Прагере, ни о кайзере и американских сводках, но как-то в продуктовой лавке пошутил, что хорошо бы нанять молоденьких фермеристочек убирать кукурузу – ему как раз таких не хватает – серьезных девушек в штанишках и рубашечках. На днях дюжина таких симпатяг маршировала по главной площади Прэнка. В лавке вдруг стало тихо. О'Грэйн плюнул на пол, Бетль плюнул рядом с башмаком О'Грэйна.
Вечером, когда они сидели за столом и тыкали вилками картошку, в окно вдруг влетел камень и стукнулся о стоявший на плите чайник.
– Чтоб тебя раскололо, – выругался Бетль. Камень был обернут в страницу из «Похоти преподобного Ньювела Дуайта Хилла», печатавшего порнографические истории о зверствах германцев в Бельгии. Толстым карандашом было подчеркнуто: «Немецкая кровь – ядовитая кровь».
– Это явно работа О'Грэйна. Разве нет? Господи Иисусе, что за злобный сукин сын. Знаете, почему ирландцы так похожи на пердеж? Во-первых, много шума, во-вторых, непонятно откуда, в-третьих, воняет. Ему подожгли поле. Сто акров горелой пшеницы. Бетль шел по обугленной земле, с каждым шагом подкидывая в воздух головешки, но пройдя сто футов, закашлялся, лицо стало черным, как уголь. В воскресенье, когда он назло всем опять отправился в город, банда мальчишек и юнцов с криками «немчура!», «ебаный дойч!» и «насильник!» забросала его камнями.
– Я купил облигации Займа свободы! – орал он им. У нас там мальчик. Мой сын, Вид Бетль, он родился здесь, в Прэнке. – Лошадь под ударами камней сперва отступила, потом попятилась и наконец галопом понеслась к дому. У Бетля слетела шляпа, а один из камней попал в челюсть и сломал отличный германский зуб, остатки которого в конце недели Лотцу пришлось тянуть злодейскими зубоврачебными щипцами. Бетль сидел весь в поту, плевался кровью и изредка шипел:
– Rauch ich in der Pfeife!
Однако, этой же ночью Герти, наконец, смягчилась и позволила ему взгромоздиться на себя, несмотря на то, что запах крови у него изо рта тут же напомнил ей историю с куриным гнездом, а также, что вместо девиза «Боже, благослови наш Дом», на стене теперь висел ее собственный «Боже, прокляни нашего Изменника». Бетль не заметил подмены.
Надвигалась полоса несчастий. Младший сын Мессермахера разбился насмерть, упав с верхушки стога – шестнадцать футов, сломанная шея, но он хотя бы не мучился, не умер такой нелепой смертью, как Вид Бетль – в дальних краях, на их прежней родине, в Германии – умереть в Германии от раны в паху! В декабре 1917 года бьющая фонтаном кровь превратилась в черную лужу и приморозила к земле его ягодицы. (Шестнадцать лет спустя под мышиной обложкой австралийской «Истории Великой Войны» появилась фотография без подписи, на которой были изображены его заляпанные грязью ботинки и негнущиеся ноги.) Лотц подружился со странствующим скрипачом, и тот прожил у них неделю – жрал, как людоед, пока однажды перед рассветом не удрал, прихватив с собой все деньги, которые нашлись в доме.
– Наверняка цыган, – сказал Бейтль.
Сам Лотц как-то утром упал без чувств, когда плохо повязанный бандаж пережал ему бедренную артерию – у него уже давно кружилась голова. Без бандажа паховая грыжа болталась до середины ляжки и непристойно торчала из трусов. Стеная, он доехал до Кригеля и в задней комнате знакомого аптекаря купил другое устройство, от которого тоже все болело, но иначе и на некоторое время как будто становилось легче. Когда боль усилилась, он обвинил во всем аптекаря – грека с куском мрамора вместо головы.
Ночные заботы
Летом, когда война уже закончилась, с двумя внучками Бетлей, одиннадцатилетними близняшками Флореллой и Зеной произошла странная и страшная история. После полудня мать видела, как вместе с тремя девочками Мессермахеров они играли под старой вишней, где вечно копались куры, добывая из земли насекомых и устраивая потайные гнезда. Когда пришло время ужинать, Герти вышла на крыльцо и крикнула:
– Essen! Kommt ! – сзывая Перси Клода, все его семейство и нескольких работников – работниц они больше не держали – ужинать вместе с Герти и Бетлем. Но дети за стол не явились, даже когда Бетль, потеряв терпение, сам отправился их звать.
– Пусть остаются голодными. Они наверное у Мессермахеров разрисовывают себе физиономии. – После ужина Перси Клод с женой, приехав на телеге к Мессермахерам, застали семейство за столом, но близняшек с ними не было.
Они играли в саду в «Кухню холостяка», сказала Томалина, самая старшая из трех девочек, потом они стали играть в «Реки» – текли через сад, сливались друг с другом и впадали в загон для свиней, который считался у них океаном. Под конец решили поиграть в «Черного Паука», Флорелла была слепнем, Зена стрекозой, а Томалина – мухой-поденкой. Грини была сразу матерью и нянькой, потому что для правильной игры им не хватало людей, а Риббонс – черным пауком. Теперь заговорила Риббонс, а взрослые сердито уставились на нее.
– Я сперва поймала слепня, то есть Флорену, и положила ее на траву, потом ушла и поймала Зену и тоже положила на траву рядом со слепнем, потом опять ушла и поймала Томалину и тоже положила на траву, но мухи уже все улетели. Мы подумали, что они хотят играть в прятки, и стали искать, но никого не нашли, и тогда мы рассердились и пошли домой.
– Значит вы никого не видели?
– Нет.
– Неправда! Я же вижу, как ты кусаешь палец. Кто там был?
Грини заплакала.
– На дорожке. Два больших медведя куда-то убегали.
– Здесь не бывает медведей.
– Значит собаки. С короткими хвостами, они увидели меня и спрятались в нору! – После жутких криков Мессермахера все отправились к дорожке и в уже наступивших сумерках принялись искать следы (не нашли), нору (не нашли), и тогда заставили девочек разыграть всю сцену заново. Мессермахер лупил дочерей, требуя сказать, что они видели на самом деле, а не морочить голову собако-медведями, но Герти вздрогнула, вспомнив, как десять лет назад, а то и больше, в такие же вот густые сумерки она искала в траве гнезда несушек, а потом, на этой самой дорожке, увидала колесо от сенокосилки, а на нем громадного черного человека – он сидел на колесе и выдувал из ноздрей дым, который перед тем, как раствориться в воздухе громко щелкал, как будто лопался рыбный пузырь.
Всю ночь три германца прочесывали территорию, фонари качались в темноте полей, как лодки в штормовом море. Ничего, ни единого следа. Как вдруг перед самым рассветом Бетль услыхал на дороге стук колес – потом звук смолк и через несколько секунд раздался снова. Бетль подошел поближе и в бледно-желтом утреннем свете обнаружил, что по дорожке, прихрамывая, бредут девочки: в волосах запутались листья, платья порваны и перепачканы. Они были босые, без штанишек, на бедрах кровь, и, несмотря на все мольбы, ни слова не могли сказать о том, что же с ними произошло. Лишь истерически рыдали и клялись, что ничего не знают. Только что они играли в саду, а уже секунду спустя, дрожа, брели по темной дороге. Между собой Бетль, Лотц и Мессермахер сошлись на худшем: из города приехали американцы, усыпили девочек хлороформом и изнасиловали, решив таким образом отомстить германцам за Бельгию.
Всего этого оказалось слишком много для Перниллы – через полгода после того, как вышла за Лотца, она слегла от какой-то внутренней хватающей боли, не снимавшейся никаким эликсиром (Лотцу не везло на жен). Пернилла кричала, что Бетль сам изувечил своих внучек, понятно как. Потом притихла. Промолчав неделю, она повредилась рассудком. Вышла в поле с картофельными вилами, принялась выкапывать беспорядочные ямы – она расшвыривала по сторонам стебли и землю, и так уходила все дальше и дальше, пока не превратилась в еле заметную точку на темной пашне. Вернулась она незаметно для всех, направилась прямиком к Бетлю в сарай и стала тыкать в него стальными зубьями.
– Господи боже, рехнулась баба! А эти идиоты еще хотят пустить их голосовать.
Доктор государственной больницы записал все в журнал, сфотографировал Перниллу в апатичной стадии.
– Улучшение маловероятно, – безразлично сказал он, ему наскучили сумасшедшие женщины. Половина баб в этой стране была явно не в своем уме.
– Хотела бы я тоже так свихнуться, – сказал Герти, зайдя к Пернилле и оглядев свежеокрашенные бежевые стены. – Ни о чем не думать, лежать себе в чистой палате, ни забот, ни хлопот, теплая постель, обед приносят – а что, разве плохо? Отдохнуть наконец от всего. Говорят, здесь даже кино показывают. А так отдохнешь от жизни только если умрешь.
Но через месяц Пернилла вернулась домой, правда с твердым убеждением, что по ночам из города приходят американцы – отравлять колодец. Эти мысли появились у нее после демонстрации, которую она видела в Прэнке, пока ждала Лотца, – в изношенной пролетке, стыдясь своих тусклых заколотых волос, неряшливого платья, стоптанных башмаков и старого безумного лица. Демонстрацию устроили женщины из Христианского Союза Борцов за Трезвость; они маршировали вокруг судебной палаты – со вкусом одетые американские женщины, многие с короткими стрижками, в светлых льняных платьях и белых туфлях с ремешками вокруг лодыжек. В руках они несли плакаты: ПЬЯНСТВО – ЭТО ПРОКЛЯТИЕ ИММИГРАНТОВ и НАСТОЯЩИЕ АМЕРИКАНЦЫ – ЗА ЗАПРЕТ, а еще СПИРТНОЙ ДУХ УБИВАЕТ ДУХ АМЕРИКАНСКИЙ. По ночам Лотц слышал, как она встает, на ощупь бродит по темной комнате и вглядывается в темные окна, не мелькнут ли там предательские фонари американцев. На столе она оставляла записку: «Не пей Wasser ». Днем говорила:
– Я бы хотела уснуть, но сон не приходит. – Или: – Какой прок столько работать на ферме? Мистер Лотц покупает землю, чтобы откормить побольше свиней, чтобы купить новой земли. Скоро он будет хозяином всего мира.
Временами она ела бумагу, обрывки страниц из Библии заворачивала в блины и макала в сметану – ей нравилось, как бумага застревает во рту, ее можно долго и с удовольствием пережевывать. Даже горький вкус типографской краски ей нравился. Как-то вечером она стояла у плиты и жарила картошку, как вдруг напряженно застыла, крепко зажав в неподвижной руке лопаточку. От сковородки разносился запах паленого. Лотц поднял голову от фермерской газеты.
– Что ты делаешь, у тебя же все горит! – Еще секунду женщина не шевелилась, потом хлопнула себя по лицу жирной лопаткой, схватила кипящий чайник и вылила его на раскаленную плиту. Шипящее облако пара окутало ее целиком, одной рукой она держалась за крышку плиты, другой лила кипяток. Дочка Клариссы Джен пронзительно закричала:
– Пернилла, ты совсем сдурела! – А Лотц, одним прыжком подскочив к жене, выхватил из обожженной руки чайник.
Тем же вечером пришла Герти и принесла пирог с лимонным экстрактом.
– На твоем месте я бы все ж не сходила с ума, – шепнула она покрытой испариной женщине, – даже ради той чистой комнаты. Они же только обрадуются. Еще чего?
На следующий день Пернилла пришла в себя – только обожженная рука теперь была обмотана засаленным бинтом.
После взрыва на Уолл-стрит в 1920 году и нового всплеска антииммигрантских настроений, три германца и их семьи окончательно замкнулись в своем кружке – они больше не ездили в Прэнк, предпочитая более длинную дорогу до Крингеля, где германцев жило больше, чем ирландцев. Иногда по воскресеньям Бетль доставал свой двухрядный «Хенер» и играл два-три куплета то из одной, то из другой песни, но музыка трех германцев кончилась.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55
– Ого! – воскликнул Бетль. – Опомнись, дружище, радио ничем не лучше американских газет, а в американских газетах печатают только про то, какие хорошие англичане и плохие германцы. Хваленый Вильсоновский нейтралитет! Только «Отечество» и исправляет это вранье. Вспомни эту ложь, вспомни, как они переиначили все цифры о «Лузитании». Ты еще будешь спорить. «Отечество» так и пишет: эти сумасшедшие американские газетчики назвали историю с «Лузитанией» «самым страшным преступлением со времен распятия Христа». Господи Иисусе, они даже отказались признать, что корабль вез боеприпасы. Если хочешь знать правду, ты просто обязан читать эту газету! И посмотри, американские новости они тоже печатают – вот, в Нью-Джерси какого-то мужика жена отравила блинами.
– Видно, я больше не инородец, Ганс, я выбросил свой дефис. Мне все равно, сколько бомб они скинут на голову кайзера. Я не чувствую себя германцем. Мои дети родились здесь, в этой стране. Почему я должен цепляться за ту другую, которая не сделала мне ничего, только прогнала? Я хочу одного: чтобы Америка держалась от этой войны подальше, чтобы я мог работать на ферме, есть свой обед и крепко спать по ночам. – И это было правдой: дочь Лотцев Дэйзи взяла у учителя книжку Уолта Уитмена «Слушай, поет Америка» и читала ее вслух после ужина.
Бетль плевался и орал, что это предательство, заказал в «Патриотических немецких песнях фирмы Колумбия» четыре пластинки: «Hipp, Hipp, Hurrah», «Die WachtamRhein», «WirMussenSiegen» и «Deutschland, DeutchlanduberAlles» в исполнении низкоголосого мужского квартета. Но этого ему показалось мало. Он вступил в Германо-Американский Альянс, и теперь его двуколку можно было видеть на каждом их митинге. На своем проржавевшем немецком он настрочил занудную статейку под названием «Немецкая свинина в Америке», в которой перечислил названия благородных пород белых немецких свиней, большинство из которых были его собственными. Дважды в неделю после ужина он являлся со своим аккордеоном в салун Прэнка и подробно растолковывал человеку, заподозренному в германском происхождении, что он, Бетль, одинаково предан как своей матери Германии, так и невесте Америке. Аргументы подкреплялись немецкой музыкой.
– И это ужасное пиво. Господи Иисусе! Приезжайте ко мне на ферму, я вам покажу, что такое настоящее немецкое пиво.
Бармен отводил от Бетля свои холодные американские глаза. Потом что-то шептал посетителям на противоположном конце стойки.
– Они лезут к тебе в душу и говорят, что они лучше.
– Повесить ирландцев и перестрелять инородцев, – посмеиваясь сказал посетитель. На следующий день над стойкой висела чистая, без единого мушиного пятнышка, надпись: ГЕРМАНЦЫ, ВАС СЮДА НЕ ЗВАЛИ. КАТИТЕСЬ К ЧЕРТУ В СВОЮ ДОЙЧЛЯНДИЮ. Бармен указал на нее пальцем. Бетль прочел, состроил рожу, как будто одновременно выпил целую чашку уксуса и увидал летающую корову, перднул и вышел вон. Он отправился в расположенный на той же улице новый кинотеатр смотреть на длинномордого Уильяма С. Хэрта и Луизу Глум в боевике «Ариец». Пока ирландский тапер наигрывал грохочущий марш, на экране высветились титры. «Написано в кровавых письменах, вырублено на лике судьбы, известно любому мужчине, в чьих жилах течет кровь арийской расы: мы защитим наших женщин». Он подумал о том, что хорошо бы защитить Герти от какой-нибудь напасти, и захрапел.
Беды
Антигерманский пожар разгорался. В апреле 1918 года пришла весть, что шахтеры Иллинойса, словно пятьдесят котов с единственной мышью, два дня играли с немецким иммигрантом Робертом Прагером, наивным и растерянным юношей, толком не понимавшим по-английски. Разодрав одежду, они валяли его в уличной грязи, снова и снова заставляли целовать американский флаг, петь «Звездно-полосатое знамя», хоть он не знал ни слов, ни музыки, потом «Мы будем сражаться за Красное, Белое и Синее» – эта песня у него получилась, правда, с пропущенными словами – отпускали, забывали о нем, выхватывали опять из рук ухмыляющейся полиции, били и допрашивали, потом снова поцелуи флага и песни, поиски дегтя и перьев, вместо которых нашлась веревка, и наконец пьяно, бессмысленно и безжалостно толпа набрасывает на несчастного петлю и тянет вверх до тех пор, пока тот не перестает дышать. С дерева полился целый дождь из потревоженных мертвецом черных мотыльков.
В мае, среди бела дня в кухню валился сын Мессермахера Карл, работавший в Прэнке телеграфистом: он едва дышал, одежда порвана, лицо в крови, целлулоидный воротничок сломан, левая рука висит плетью и вывернулась так, что он никогда больше не мог поднять ее выше плеча.
– Они ворвались прямо на телеграф и потащили меня на улицу, сказали, что я немецкий шпион, шлю телеграммы кайзеру. Сказали, что повесят, – выдохнул он, – как Прагера. У них была веревка, я видел. В толпе Джек Кари, боже мой, я учился с ним в школе! Я вырвался, сам не знаю как, просто упал на землю, пробрался между ногами и бросился бежать. Я шел по конской тропе через кукурузу дяди Ганса.
Он не остался дома, мать замотала ему руку белым льняным бинтом, после чего он залез под груду мешковины в углу повозки Лотца да так и просидел, не слыша ничего, кроме клацанья лошадиных копыт и стука собственного сердца. На станции в Крюгеле он послал телеграмму в главный офис. Оттуда ответили, чтобы он добирался до Чикаго первым же поездом, в багажном вагоне.
Бетль, упорно продолжавший ездить в Прэнк, ничего не говорил ни о Карле, ни о Прагере, ни о кайзере и американских сводках, но как-то в продуктовой лавке пошутил, что хорошо бы нанять молоденьких фермеристочек убирать кукурузу – ему как раз таких не хватает – серьезных девушек в штанишках и рубашечках. На днях дюжина таких симпатяг маршировала по главной площади Прэнка. В лавке вдруг стало тихо. О'Грэйн плюнул на пол, Бетль плюнул рядом с башмаком О'Грэйна.
Вечером, когда они сидели за столом и тыкали вилками картошку, в окно вдруг влетел камень и стукнулся о стоявший на плите чайник.
– Чтоб тебя раскололо, – выругался Бетль. Камень был обернут в страницу из «Похоти преподобного Ньювела Дуайта Хилла», печатавшего порнографические истории о зверствах германцев в Бельгии. Толстым карандашом было подчеркнуто: «Немецкая кровь – ядовитая кровь».
– Это явно работа О'Грэйна. Разве нет? Господи Иисусе, что за злобный сукин сын. Знаете, почему ирландцы так похожи на пердеж? Во-первых, много шума, во-вторых, непонятно откуда, в-третьих, воняет. Ему подожгли поле. Сто акров горелой пшеницы. Бетль шел по обугленной земле, с каждым шагом подкидывая в воздух головешки, но пройдя сто футов, закашлялся, лицо стало черным, как уголь. В воскресенье, когда он назло всем опять отправился в город, банда мальчишек и юнцов с криками «немчура!», «ебаный дойч!» и «насильник!» забросала его камнями.
– Я купил облигации Займа свободы! – орал он им. У нас там мальчик. Мой сын, Вид Бетль, он родился здесь, в Прэнке. – Лошадь под ударами камней сперва отступила, потом попятилась и наконец галопом понеслась к дому. У Бетля слетела шляпа, а один из камней попал в челюсть и сломал отличный германский зуб, остатки которого в конце недели Лотцу пришлось тянуть злодейскими зубоврачебными щипцами. Бетль сидел весь в поту, плевался кровью и изредка шипел:
– Rauch ich in der Pfeife!
Однако, этой же ночью Герти, наконец, смягчилась и позволила ему взгромоздиться на себя, несмотря на то, что запах крови у него изо рта тут же напомнил ей историю с куриным гнездом, а также, что вместо девиза «Боже, благослови наш Дом», на стене теперь висел ее собственный «Боже, прокляни нашего Изменника». Бетль не заметил подмены.
Надвигалась полоса несчастий. Младший сын Мессермахера разбился насмерть, упав с верхушки стога – шестнадцать футов, сломанная шея, но он хотя бы не мучился, не умер такой нелепой смертью, как Вид Бетль – в дальних краях, на их прежней родине, в Германии – умереть в Германии от раны в паху! В декабре 1917 года бьющая фонтаном кровь превратилась в черную лужу и приморозила к земле его ягодицы. (Шестнадцать лет спустя под мышиной обложкой австралийской «Истории Великой Войны» появилась фотография без подписи, на которой были изображены его заляпанные грязью ботинки и негнущиеся ноги.) Лотц подружился со странствующим скрипачом, и тот прожил у них неделю – жрал, как людоед, пока однажды перед рассветом не удрал, прихватив с собой все деньги, которые нашлись в доме.
– Наверняка цыган, – сказал Бейтль.
Сам Лотц как-то утром упал без чувств, когда плохо повязанный бандаж пережал ему бедренную артерию – у него уже давно кружилась голова. Без бандажа паховая грыжа болталась до середины ляжки и непристойно торчала из трусов. Стеная, он доехал до Кригеля и в задней комнате знакомого аптекаря купил другое устройство, от которого тоже все болело, но иначе и на некоторое время как будто становилось легче. Когда боль усилилась, он обвинил во всем аптекаря – грека с куском мрамора вместо головы.
Ночные заботы
Летом, когда война уже закончилась, с двумя внучками Бетлей, одиннадцатилетними близняшками Флореллой и Зеной произошла странная и страшная история. После полудня мать видела, как вместе с тремя девочками Мессермахеров они играли под старой вишней, где вечно копались куры, добывая из земли насекомых и устраивая потайные гнезда. Когда пришло время ужинать, Герти вышла на крыльцо и крикнула:
– Essen! Kommt ! – сзывая Перси Клода, все его семейство и нескольких работников – работниц они больше не держали – ужинать вместе с Герти и Бетлем. Но дети за стол не явились, даже когда Бетль, потеряв терпение, сам отправился их звать.
– Пусть остаются голодными. Они наверное у Мессермахеров разрисовывают себе физиономии. – После ужина Перси Клод с женой, приехав на телеге к Мессермахерам, застали семейство за столом, но близняшек с ними не было.
Они играли в саду в «Кухню холостяка», сказала Томалина, самая старшая из трех девочек, потом они стали играть в «Реки» – текли через сад, сливались друг с другом и впадали в загон для свиней, который считался у них океаном. Под конец решили поиграть в «Черного Паука», Флорелла была слепнем, Зена стрекозой, а Томалина – мухой-поденкой. Грини была сразу матерью и нянькой, потому что для правильной игры им не хватало людей, а Риббонс – черным пауком. Теперь заговорила Риббонс, а взрослые сердито уставились на нее.
– Я сперва поймала слепня, то есть Флорену, и положила ее на траву, потом ушла и поймала Зену и тоже положила на траву рядом со слепнем, потом опять ушла и поймала Томалину и тоже положила на траву, но мухи уже все улетели. Мы подумали, что они хотят играть в прятки, и стали искать, но никого не нашли, и тогда мы рассердились и пошли домой.
– Значит вы никого не видели?
– Нет.
– Неправда! Я же вижу, как ты кусаешь палец. Кто там был?
Грини заплакала.
– На дорожке. Два больших медведя куда-то убегали.
– Здесь не бывает медведей.
– Значит собаки. С короткими хвостами, они увидели меня и спрятались в нору! – После жутких криков Мессермахера все отправились к дорожке и в уже наступивших сумерках принялись искать следы (не нашли), нору (не нашли), и тогда заставили девочек разыграть всю сцену заново. Мессермахер лупил дочерей, требуя сказать, что они видели на самом деле, а не морочить голову собако-медведями, но Герти вздрогнула, вспомнив, как десять лет назад, а то и больше, в такие же вот густые сумерки она искала в траве гнезда несушек, а потом, на этой самой дорожке, увидала колесо от сенокосилки, а на нем громадного черного человека – он сидел на колесе и выдувал из ноздрей дым, который перед тем, как раствориться в воздухе громко щелкал, как будто лопался рыбный пузырь.
Всю ночь три германца прочесывали территорию, фонари качались в темноте полей, как лодки в штормовом море. Ничего, ни единого следа. Как вдруг перед самым рассветом Бетль услыхал на дороге стук колес – потом звук смолк и через несколько секунд раздался снова. Бетль подошел поближе и в бледно-желтом утреннем свете обнаружил, что по дорожке, прихрамывая, бредут девочки: в волосах запутались листья, платья порваны и перепачканы. Они были босые, без штанишек, на бедрах кровь, и, несмотря на все мольбы, ни слова не могли сказать о том, что же с ними произошло. Лишь истерически рыдали и клялись, что ничего не знают. Только что они играли в саду, а уже секунду спустя, дрожа, брели по темной дороге. Между собой Бетль, Лотц и Мессермахер сошлись на худшем: из города приехали американцы, усыпили девочек хлороформом и изнасиловали, решив таким образом отомстить германцам за Бельгию.
Всего этого оказалось слишком много для Перниллы – через полгода после того, как вышла за Лотца, она слегла от какой-то внутренней хватающей боли, не снимавшейся никаким эликсиром (Лотцу не везло на жен). Пернилла кричала, что Бетль сам изувечил своих внучек, понятно как. Потом притихла. Промолчав неделю, она повредилась рассудком. Вышла в поле с картофельными вилами, принялась выкапывать беспорядочные ямы – она расшвыривала по сторонам стебли и землю, и так уходила все дальше и дальше, пока не превратилась в еле заметную точку на темной пашне. Вернулась она незаметно для всех, направилась прямиком к Бетлю в сарай и стала тыкать в него стальными зубьями.
– Господи боже, рехнулась баба! А эти идиоты еще хотят пустить их голосовать.
Доктор государственной больницы записал все в журнал, сфотографировал Перниллу в апатичной стадии.
– Улучшение маловероятно, – безразлично сказал он, ему наскучили сумасшедшие женщины. Половина баб в этой стране была явно не в своем уме.
– Хотела бы я тоже так свихнуться, – сказал Герти, зайдя к Пернилле и оглядев свежеокрашенные бежевые стены. – Ни о чем не думать, лежать себе в чистой палате, ни забот, ни хлопот, теплая постель, обед приносят – а что, разве плохо? Отдохнуть наконец от всего. Говорят, здесь даже кино показывают. А так отдохнешь от жизни только если умрешь.
Но через месяц Пернилла вернулась домой, правда с твердым убеждением, что по ночам из города приходят американцы – отравлять колодец. Эти мысли появились у нее после демонстрации, которую она видела в Прэнке, пока ждала Лотца, – в изношенной пролетке, стыдясь своих тусклых заколотых волос, неряшливого платья, стоптанных башмаков и старого безумного лица. Демонстрацию устроили женщины из Христианского Союза Борцов за Трезвость; они маршировали вокруг судебной палаты – со вкусом одетые американские женщины, многие с короткими стрижками, в светлых льняных платьях и белых туфлях с ремешками вокруг лодыжек. В руках они несли плакаты: ПЬЯНСТВО – ЭТО ПРОКЛЯТИЕ ИММИГРАНТОВ и НАСТОЯЩИЕ АМЕРИКАНЦЫ – ЗА ЗАПРЕТ, а еще СПИРТНОЙ ДУХ УБИВАЕТ ДУХ АМЕРИКАНСКИЙ. По ночам Лотц слышал, как она встает, на ощупь бродит по темной комнате и вглядывается в темные окна, не мелькнут ли там предательские фонари американцев. На столе она оставляла записку: «Не пей Wasser ». Днем говорила:
– Я бы хотела уснуть, но сон не приходит. – Или: – Какой прок столько работать на ферме? Мистер Лотц покупает землю, чтобы откормить побольше свиней, чтобы купить новой земли. Скоро он будет хозяином всего мира.
Временами она ела бумагу, обрывки страниц из Библии заворачивала в блины и макала в сметану – ей нравилось, как бумага застревает во рту, ее можно долго и с удовольствием пережевывать. Даже горький вкус типографской краски ей нравился. Как-то вечером она стояла у плиты и жарила картошку, как вдруг напряженно застыла, крепко зажав в неподвижной руке лопаточку. От сковородки разносился запах паленого. Лотц поднял голову от фермерской газеты.
– Что ты делаешь, у тебя же все горит! – Еще секунду женщина не шевелилась, потом хлопнула себя по лицу жирной лопаткой, схватила кипящий чайник и вылила его на раскаленную плиту. Шипящее облако пара окутало ее целиком, одной рукой она держалась за крышку плиты, другой лила кипяток. Дочка Клариссы Джен пронзительно закричала:
– Пернилла, ты совсем сдурела! – А Лотц, одним прыжком подскочив к жене, выхватил из обожженной руки чайник.
Тем же вечером пришла Герти и принесла пирог с лимонным экстрактом.
– На твоем месте я бы все ж не сходила с ума, – шепнула она покрытой испариной женщине, – даже ради той чистой комнаты. Они же только обрадуются. Еще чего?
На следующий день Пернилла пришла в себя – только обожженная рука теперь была обмотана засаленным бинтом.
После взрыва на Уолл-стрит в 1920 году и нового всплеска антииммигрантских настроений, три германца и их семьи окончательно замкнулись в своем кружке – они больше не ездили в Прэнк, предпочитая более длинную дорогу до Крингеля, где германцев жило больше, чем ирландцев. Иногда по воскресеньям Бетль доставал свой двухрядный «Хенер» и играл два-три куплета то из одной, то из другой песни, но музыка трех германцев кончилась.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55