Если бы Дедушка тогда, как обещал, принес чудодейственное лекарство в бутылке гранатового цвета, Галип плеснул бы чудесную жидкость на страницы старых пыльных журналов «Иллюстрасьон», заполненные фотографиями цеппелинов, пушек и лежащих в грязи убитых в первой мировой войне; на открытки, присланные дядей Мелихом из Парижа и Марокко, на вырезанные Васыфом из газеты «Дюнья» снимки орангутангов, кормящих детенышей, на лица странных людей, тоже вырезанные из газет, но уже Джелялем. Однако Дедушка теперь не выходил никуда, даже в парикмахерскую, а сидел весь день дома. Одевался он так же, как в те дни, когда еще выходил на улицу: в старый, с широкими лацканами, английского покроя пиджак, свинцового, как и его отрастающая за воскресенье щетина, цвета, потертые брюки и чиновничий, как называл отец, галстук-шнурок. Мать произносила не «галстух», а «галстук», потому что ее семья была богаче. Мать с Отцом говорили о Дедушке, как говорят о старых деревянных домах, с которых каждый день осыпается кусочек штукатурки; потом, когда, забыв про Дедушку, родители начинали громко спорить между собой, они поворачивались к Галипу: «Иди наверх, поиграй». — «Мне подняться на лифте?» — «Нет, один на лифте не езди!», «Один в лифт не садись!» — «Можно мне поиграть с Васыфом?» — «Нет, он сердится!»
Васыф был глухонемой, он прекрасно понимал, что, ползая по полу, я играю в «потайной ход» и, пробираясь под кроватями, оказываюсь в конце пещеры, в мрачном подземелье под домом; я — солдат и бесшумно, как кошка, крадусь по туннелю, прорытому к окопам врага; Васыф не сердился, но кроме меня и Рюйи, которая появилась позже, никто не знал этого. Иногда мы с Васыфом подолгу смотрели из окна на трамвайные линии. Одно окно эркера нашего бетонного дома выходило на мечеть — один мир; другое на женский лицей — совсем другой мир; между этими двумя мирами находились полицейский участок, высокий каштан, перекресток и бойко торгующая лавка Алааддина. Мы смотрели на входящих и выходящих из лавки, показывали друг другу проезжающие машины, и Васыф вдруг начинал волноваться и издавал страшные хриплые звуки, словно во сне схватился с дьяволом, а я всякий раз чего-то пугался. Дедушка с Бабушкой сидели друг против друга недалеко от нас, слушая радио и дымя сигаретами, как две трубы; Дедушка, одна нога которого покоилась на низенькой скамеечке, говорил: «Васыф снова напугал Галина», а Бабушка без всякого интереса, по привычке, спрашивала: «Сколько вы там машин насчитали?» Но не слушала моего ответа о числе «доджей», «паккардов», «де сото» и новых «шевроле».
Радиоприемник, на котором стояла фигурка спокойной пушистой, совсем не турецкой собаки, был постоянно включен, и Бабушка с Дедушкой с утра до вечера слушали турецкую и европейскую музыку, известия, рекламу банков, одеколонов и лотерей и без умолку разговаривали. Они частенько жаловались на сигареты, которые не выпускали изо рта, — так жалуются на привычную непрекращающуюся зубную боль — и обвиняли друг друга в том, что никак не могут бросить курить; когда один заходился в кашле, другой с победным и радостным видом, впрочем быстро сменявшимся беспокойством и гневом, говорил: «Видишь, моя правда, надо бросать!» А тот, кто кашлял, нервно парировал: «Ради Всевышнего, отвяжись, только и осталось радости-то, что сигареты! — А потом добавлял почерпнутое из газет: — Говорят, они успокаивают нервы!» После этого Дедушка и Бабушка некоторое время молчали, и было слышно тиканье стенных часов в коридоре, но длилось это недолго. Они разговаривали и во время чтения шуршащих газет, и во время послеобеденной игры в карты, а когда вечером собирались родственники, чтобы вместе поужинать и послушать радио, Дедушка, огорченный очередной статьей Джеляля, говорил: «Может, он образумился бы, если б ему разрешили подписываться своим именем». — «Ведь взрослый человек, — вздыхала Бабушка и с выражением искреннего любопытства задавала, словно в первый раз, вопрос, который задавала всегда: — Интересно, он так плохо пишет потому, что ему не разрешают подписываться своим именем, или ему не разрешают подписываться своим именем потому, что он так плохо пишет?» — «Во всяком случае, — подхватывал Дедушка, — благодаря тому, что ему не разрешают ставить свою подпись под статьями, мало кто понимает, что он позорит именно нас». Это было их единственное утешение. «Никто не понимает! Разве кто-нибудь когда-нибудь говорил, что он пишет о нас?» — убежденно подтверждала Бабушка, но даже Галип улавливал, что доля сомнения в ее словах все же есть. Однажды, когда он уже стал получать еженедельно сотни писем от читателей, Джеляль слегка подредактировал и опубликовал одну из старых статей — на сей раз под своим громким именем; одни говорили, что он сделал это, так как у него иссякло воображение, другие — что из-за женщин и политики у него нет времени, а третьи — что он просто ленив. Дедушка с видом посредственного актера, повторяющего в сотый раз надоевшую и оттого фальшиво звучавшую реплику, возмущался: «Кто же не знает, что в статье „Дом“ он пишет именно о нашем доме!» Бабушка молчала.
Дедушка начал рассказывать сон, который впоследствии будет ему часто сниться. Сон Дедушки был, как и те истории, которые Бабушка с Дедушкой рассказывали друг другу целый день, голубого цвета; так как в продолжение сна не переставая шел синий дождь, у Дедушки быстро росли волосы и борода. Терпеливо выслушав сон, Бабушка говорила: «Скоро придет парикмахер». Но Дедушку это не радовало: «Уж очень он много болтает и много вопросов задает!» Несколько раз Галип слышал, как после пересказа голубого сна и разговора о парикмахере Дедушка тихо говорил: «Надо было строить другой дом и в другом месте. Этот оказался несчастливым».
Позднее, когда они, продав, этаж за этажом, дом Шехрикальп (), переехали в новый, похожий на все окружающие, где рядом с ними жили мелкие торговцы готовой одеждой, где размещались кабинеты гинекологов, делающих подпольные аборты, и страховые конторы, всякий раз проходя мимо лавки Алааддина и глядя на уродливый, мрачный старый дом, Галип думал: почему Дедушка так сказал? В то время Галипу казалось, что «несчастье» в Дедушкином мозгу связывалось с отъездом за границу старшего сына, бросившего жену с ребенком, и его возвращением в Стамбул с новой женой и дочерью (Рюйей); Галип догадывался об этом, так как видел, что Дедушке вообще не нравится эта тема и не нравится вопрос: «Когда ваш старший возвращается из Африки?», который неизменно, скорее по привычке, чем из любопытства, задавал во время бритья парикмахер, — дяде Мелиху потребовались долгие годы на то, чтобы вернуться домой — сначала из Европы и Африки в Турцию, а потом — из Измира в Стамбул.
Когда начинали строить этот дом, дядя Мелих еще был в Стамбуле; Джеляль рассказывал, что отец Галипа и его братья приходили на стройку из принадлежащей им аптеки в Каракеей (Каракей — район Стамбула на берегу Золотого Рога и Босфора) и кондитерской в Сиркеджи (Район Стамбула на берегу Босфора; там находится одноименный вокзал, откуда отправляютсяпоезда в Европу), где они продавали сладости, а потом, не выдержав конкуренции с локумами и прочими изделиями Хаджи Бекира, стали торговать вареньем из айвы, инжира и вишен, которое варила и разливала по банкам Бабушка; туда же повидаться с родственниками приходил дядя Мелих; ему еще не было тридцати, в своей адвокатской конторе он чаще устраивал скандалы, чем занимался практикой, а на страницах старых дел рисовал карандашом пароходы и необитаемые острова; под вечер, появившись в Нишанташи, он снимал пиджак, галстук и включался в работу, чтобы подстегнуть рабочих, которые расслаблялись к концу рабочего дня. Как раз в это время дядя Мелих начал говорить, что необходимо кому-то поехать во Францию и Германию, чтобы изучить кондитерское дело в Европе, заказать красочную бумагу для упаковки засахаренных каштанов, договориться с французами о совместном производстве разноцветного пенящегося банного мыла, приобрести по дешевке — коль скоро в Европе и Америке свирепствует кризис и фабрики разоряются одна за другой — необходимое оборудование, а также купить рояль для тети Хале и показать глухонемого Васыфа хорошему отоларингологу и психоневрологу. Через два года Васыф и дядя Мелих отбыли в Марсель на румынском пароходе («Тристана»); Галип видел этот пароход на пахнувшей розовой водой фотографии из Бабушкиной коробки, а через восемь лет Джеляль прочитал в газетных вырезках Васыфа сообщение о том, что «Тристана» затонула, напоровшись на блуждающую мину. К моменту отъезда дяди Мелиха строительство дома было закончено, но в него еще не переехали. Вернувшийся год спустя уже один и поездом (на вокзал в Сиркеджи (Район в центре европейской части Стамбула)) Васыф «разумеется» оставался глухим и немым (Галип долгое время не мог разгадать причину и тайну этого многозначительного «разумеется», на котором всегда делала упор тетя Хале), но зато в руках он крепко держал аквариум с японскими рыбками; первое время Васыф не мог оторваться от рыбок, когда он смотрел на них, у него перехватывало дыхание, а иногда на глаза наворачивались слезы; и через пятьдесят лет Васыф будет так же наслаждаться внуками внуков этих рыбок. Джеляль с матерью в то время жили на третьем этаже, но, поскольку надо было посылать деньги дяде Мелиху, чтобы он мог продолжать свои коммерческие дела в Париже, они сдали квартиру какому-то армянину, а сами перебрались в крохотное помещение под крышей, которое поначалу использовалось как кладовка, а потом было превращено в подобие квартиры. Когда из Парижа от дяди Мелиха все реже стали приходить письма с описанием сладостей и пирожных и способов изготовления мыла и одеколонов, а также фотографиями артистов и балерин, жующих эти сладости и пользующихся этой парфюмерией, когда уменьшилось количество посылок с мятной зубной пастой, засахаренными каштанами, образцами шоколада с ликером, игрушечными пожарными машинами и матросской шапочкой, мать Джеляля решила переехать с сыном к своему отцу. Утвердилась она в своем намерении вернуться в деревянный дом в Аксарае (район в европейской части Стамбула. Город в Ливии), принадлежащий ее матери и отцу, мелкому служащему в фонде недвижимости, после того, как началась мировая война и дядя Мелих прислал им из Бенгази открытку, на которой был изображен минарет странной мечети и самолет. После этой коричнево-белой открытки, где он сообщал, что дороги возвращения на родину заминированы, он прислал другие, черно-белые, из Марокко, куда отправился уже после войны. Потом пришла открытка, на которой был изображен раскрашенный от руки колониальный отель, послуживший съемочной площадкой для американского фильма, где торговцы оружием и шпионы избивали женщин из бара; из этой открытки Бабушка и Дедушка узнали, что дядя Мелих женился на турчанке, с которой познакомился в Марракеше, что невестка происходит из рода Мухаммеда и что она очень красивая. (Много позже, определив страны по флагам, которые развевались над балконом второго этажа отеля, Галип, в очередной раз разглядывая открытку и размышляя так же, как Джеляль в статье «Бандиты Бейоглу2», решил, что один из номеров этого отеля цвета крема для пирожного является местом, где было «брошено семя» Рюйи. ) Когда через шесть месяцев после этого пришла открытка из Измира, никто не мог поверить, что ее прислал дядя Мелих: считалось, что он уже не вернется в Турцию; ходили сплетни, что дядя Мелих с женой приняли христианство, что они примкнули к миссионерам, направляющимся в Кению, и там, в долине, где львы охотятся на трехрогих оленей, построили храм секты, объединяющей крест и полумесяц. А один сплетник, знакомый с измирскими родственниками невестки, сообщил, что дядя Мелих в результате мошеннических операций (торговля оружием, взятка какому-то королю), которые он провернул в Северной Африке во время войны, стал миллионером, что он, не в силах противиться капризам легендарной красавицы жены, собирается с ней в Голливуд, где ее, как они полагали, ждет слава, и что фотографии невестки печатаются в арабских и французских журналах и т. п. А дядя Мелих тем временем прислал открытку, и она неделями гуляла по этажам дома и в результате была исцарапана в разных местах ногтями, словно денежная купюра, в подлинности которой сомневаются, и в этой открытке писал, что умирает от тоски по родине — так он объяснил их решение вернуться в Турцию. «В настоящий момент» дела у них идут неплохо, он ставит на новую, современную ногу бизнес тестя, занимающегося торговлей инжиром и табаком. Вскоре пришла еще одна открытка, где путано говорилось о проблемах с акциями; она была истолкована на каждом этаже по-своему, и из-за этих акций вся семья оказалась вовлеченной в ссору. Прочитав эту открытку будучи взрослым, Галип понял, что дядя Мелих не таким уж непонятным языком сообщал, что собирается в недалеком будущем вернуться в Стамбул и что у него родилась дочь, но имени ей еще не дали.
Бабушка втыкала открытки по краям зеркала в буфете, в котором хранился ликерный набор; на одной из них Галип впервые прочитал имя Рюйи. Эти открытки с изображениями церкви, моста, моря, башни, корабля, мечети, пустыни, пирамиды, гостиницы, парка и различных животных складывались во вторую раму вокруг зеркала и время от времени вызывали гнев Дедушки; здесь же находились и сделанные в Измире фотографии Рюйи в младенчестве и в детстве. Галипа тогда не столько интересовала дочь дяди (по-новому, кузина), как говорили, его ровесница, сколько тетя Сузан из рода Мухаммеда, которая печально смотрела в камеру, раздвинув рукой сетку у входа в черно-белую пещеру, где в будоражащей воображение, пугающей глубине находилась ее дочь Рюйя. Фотографии Рюйи долго путешествовали из рук в руки, и в конце концов все мужчины и женщины поняли, что там, внутри пещеры, скрывается красота: Чаще других в семье обсуждался вопрос о времени прибытия дяди Мелиха с семьей в Стамбул и о том, на каком этаже они будут жить. Мать Джеляля, вышедшая замуж за адвоката, умерла молодой от болезни, которую врачи не сумели установить; Джеляль после ее смерти не в силах был жить в Аксарае, в доме с пауками, и по настоянию Бабушки вернулся в дом Шехрикальп и поселился в мансарде. Он писал о футбольных матчах, пытаясь разобраться в интригах вокруг футбола, рассказывал о таинственных и искусных преступлениях смельчаков из баров, притонов и публичных домов в закоулках Бейоглу, составлял кроссворды, где черных клеточек всегда было больше, чем белых; когда его патрон не мог прийти в себя после вина с наркотиком, писал за него продолжение приключенческого романа; имя Джеляля можно было встретить в рубриках «Читаем вашу судьбу по руке», «Толкование снов», «Ваше лицо — ваша личность», «Ваш зодиакальный знак сегодня» (в этой рубрике впервые стали помещать приветы родственникам, знакомым, а по некоторым утверждениям, и любимым) и «Хочешь — верь, хочешь — не верь»; если оставалось время, Джеляль писал рецензии на последние американские фильмы, которые смотрел в кинотеатрах, куда его пускали бесплатно; всю эту работу он делал для газеты, где впоследствии будет — поначалу под псевдонимом — вести постоянную рубрику; говорили, что если он и дальше будет жить в доме с родственниками, то при таком усердии сможет заработать журналистикой достаточно денег и сможет даже жениться. Однажды утром, увидев, как брусчатку вдоль трамвайных путей бессмысленно покрыли асфальтом, Галип подумал, что «несчастье», о котором говорил Дедушка, каким-то образом связано с ужасной теснотой в доме, с чем-то неясным, нелогичным и пугающим. Будто назло тем, кто не принимал всерьез его открыток, в Стамбул вернулся дядя Мелих: он прибыл поздно вечером (не сообщив заранее о приезде) с красивой женой, красивой дочерью, чемоданами, сундуками и, естественно, поселился в мансарде, где жил Джеляль.
Ночью, перед тем как Галип опоздал в школу, он видел во сне свое опоздание: он ехал в автобусе, рядом с ним сидела красивая незнакомая девочка с голубыми волосами; автобус увозил их от школы, где предстояло прочитать последние страницы букваря. В тот день Отец тоже поздно пошел на работу. Они завтракали; косые лучи утреннего солнца освещали стол, покрытый скатертью, похожей на бело-голубую шахматную доску; Мать с Отцом говорили о поселившихся вчера в мансарде с таким безразличием, словно речь шла о мышах, которые обосновались в перекрытиях дома, или о привидениях и джиннах — любимая тема прислуги Эсмы-ханым. Галипу не хотелось думать ни о приехавших родственниках, ни о том, что он проспал и не пошел в школу. Он отправился на этаж Бабушки и Дедушки, но там парикмахер, брея не выглядевшего очень счастливым Дедушку, как раз спрашивал о тех, в мансарде.
1 2 3 4 5