Учителя и те стали меня так называть. Было жарко. В разгар дня урок географии, еще утром казавшийся размером с оазис, вдруг разрастался во всю ширь пустыни Тар; урок истории, такой живой утром, превращался в вязкую грязную лужу; а урок математики, сперва такой стройный, оборачивался хаосом.
Сморенные послеполуденной усталостью, обтирая лоб и шею носовым платком, даже учителя без злого умысла, без малейшей охоты кого-то рассмешить, словно забывали про живительную прохладу, наполнявшую мое имя, и принимались его коверкать самым постыдным образом. По едва уловимым признакам я, однако, живо угадывал: ну вот, сейчас начнется. Их языки были словно наездники, которым не под силу совладать с ретивым скакуном. Правда, с первым слогом — долгим Пи — они еще с грехом пополам справлялись, но жара была нестерпимой, и второй слог — сип — одолеть уже не могли. Вместо того они с ходу проваливались в бездну хлесткого суп — и все. Я тянул руку вверх, вызываясь ответить, и тут же слышал: «Да, Писун». Чаще всего учитель даже не отдавал себе отчета в том, как меня назвал. Он устало смотрел на меня и недоумевал, почему я молчу как рыба. А иной раз и весь класс, вконец одурев от жары, сидел точно в ступоре.
На последнем году учебы в школе Сент-Джозеф я чувствовал себя как гонимый пророк Мухаммед в Мекке, мир ему. Он задумал бежать в Медину — совершить хиджру, положившую начало мусульманской эре; так вот и я решил сбежать, чтобы и в моей жизни настали новые времена.
Из Сент-Джозефа я перевелся в Пти-Семинер, лучшую в Пондишери частную среднюю английскую школу. Рави тоже там учился, и мне, как всем младшим братьям, пришлось несладко оттого, что я оказался в тени знаменитого братца. Среди своих сверстников по Пти-Семинеру он слыл чемпионом: лучшего подавалы и отбивалы было не сыскать, вот он и стал капитаном первой в городе крикетной команды, эдаким Капилом Девом местного масштаба. И хотя я плавал как рыба, всем на меня было наплевать — так уж устроен человек: приморцы всегда косятся на пловцов, как горцы — на альпинистов. Но я не собирался отсиживаться за чужой спиной и был согласен на любое другое имя, только не «Писун», хоть бы и на «Рави Младшего». Впрочем, у меня был план и получше.
Я приступил к его выполнению в первый же день, как пришел в школу, на самом первом уроке. Со мной учились и другие питомцы Сент-Джозефа. Урок начался с того же, с чего начинаются первые уроки во всех школах, — с переклички. Мы представлялись в том порядке, в каком сидели за партами.
— Ганапатхи Кумар, — сказал Ганапатхи Кумар.
— Випин Натх, — сказал Випин Натх.
— Шамшул Худха, — сказал Шамшул Худха.
— Питер Дхармарадж, — сказал Питер Дхармарадж. Учитель коротко, с серьезным видом кивал и ставил галочку против каждого имени в журнале. Я сидел как на иголках.
— Аджитх Джиадсон, — сказал Аджитх Джиадсон, за четыре парты от меня...
— Сампатх Сароджа, — сказал Сампатх Сароджа, за три...
— Стэнли Кумар, — сказал Стэнли Кумар, за две...
— Сильвестр Навин, — сказал Сильвестр Навин, прямо передо мной.
И вот моя очередь. Пора сокрушить сатану. Медина, я ИДУ— Я выскочил из-за парты и устремился к доске. Учитель не успел и рта раскрыть, как я схватил кусок мела и начал писать, приговаривая:
Меня зовут Писин Молитор Патель, известный всем как — я дважды подчеркнул первые две буквы имени — Пи Пателъ а ниже, для наглядности, дописал:
? (pi) = 3,14
потом начертал большой круг и провел диаметр, как на уроке геометрии.
В классе повисла тишина. Учитель смотрел на доску. Я стоял затаив дыхание. Наконец учитель сказал:
— Отлично, Пи. Садись. В другой раз, если захочешь отвечать, не забудь спросить разрешения.
— Понятно, сэр.
Он поставил галочку против моего имени. И обратился к следующему мальчугану.
— Мансур Ахамад, — сказал Мансур Ахамад. Я спасен.
— Гаутам Сильварадж, — сказал Гаутам Сильварадж. Я перевел дух.
— Арун Аннаджи, — сказал Арун Аннаджи. Новые времена настали!
Тот же самый фокус я проделывал перед каждым учителем. Повторение — мать учения, не только применительно к животным, но и к людям. Протиснувшись между двумя мальчишками с обычными именами, я стремился вперед и расписывал доску, порой с жутким скрипом, знаками моего возрождения. После того как я проделал этот фокус несколько раз подряд, мальчишки стали нараспев повторять за мной, и, покуда я собирался с духом, чтобы взять верную ноту, крещендо достигало кульминационного пункта, и мое новое имя уже звучало торжественно и громко, на радость любому хормейстеру. С каждым разом я писал все быстрее, и некоторые мальчишки тут же шепотом подхватывали: «Тройка! Точка! Единица! Четверка!» — ну а в финале .концерта я так мощно расчерчивал круг пополам, что крошки мела градом отскакивали от доски.
И когда теперь я тянул руку в день, казавшийся мне счастливым, учителя вызывали меня одним кратким звуком, и тот звучал в моих ушах дивной музыкой. Ее подхватила вся школа. Даже те дьяволята из Сент-Джозефа. Так что фокус с именем сработал на славу. Что ни говори, мы — народ-созидатель: через пару-тройку дней мальчишка по имени Омпракаш стал называть себя Омегой, а другой — Ипсилоном, потом пошли Гамма, Лямбда и Дельта, правда, продержались недолго. Так что в Пти-Семинере я был первым греком-долгожителем. Даже мой братец, капитан крикетной команды, светоч наш неугасимый, и тот радовался от души. Через неделю он отозвал меня в сторонку.
— Слыхал, тебе новую кличку дали? — сказал он.
Я словно воды в рот набрал. Потому что знал — сейчас засмеет. Как пить дать, засмеет.
— Не думал, что желтый цвет — твой любимый. Желтый? Я огляделся. Хоть бы никто не услышал, только бы не его подпевалы.
— О чем это ты, Рави? — пролепетал я.
— Не дрейфь, братишка. Все лучше, чем «Писун». Можно сказать — «Лимонный Пи-рожок».
На прощание он улыбнулся и бросил:
— Чего раскраснелся-то? Повернулся — и ушел.
Так обрел я убежище в этой греческой букве, похо-ясей на хибару с просевшей крышей, — в этом заветном иррациональном числе, с помощью которого ученые пытаются познать Вселенную.
Глава 6
Он искусный кулинар. Дома у него, где камин жарит вовсю, всегда пахнет так, что слюнки текут. Кухня, забитая всякими пряностями, больше смахивает на аптекарскую лавку. Когда он открывает холодильник или шкаф, у меня перед глазами мелькают этикетки, каких я раньше и не видывал; честно сказать, я даже не пойму, на каком они языке. Мы в Индии. Но стряпать по-западному у него выходит не хуже. Он потчует меня вкуснейшими острыми макаронами с сыром, каких я в жизни не пробовал. А его вегетарианским тако позавидовал бы любой мексиканец.
А вот еще кое-что: кухонные шкафы так и ломятся. За каждой дверцей, на каждой полке — аккуратные горки консервных банок и коробок. С эдаким запасом и Ленинградская блокада была бы не страшна.
Глава 7
Мне повезло: в юности у меня было несколько достойных учителей, мужчин и женщин, — они проникли в мой разум и чиркнули спичкой. Одним из них был Сатиш Ку-мар, учитель биологии в Пти-Семинере и рьяный коммунист, не терявший надежды, что Тамилнад перестанет избирать во власть кинозвезд и последует примеру Кералы9. Наружность у него была довольно странная. Макушка — лысая и заостренная, а таких пухлых щек с подбородком я отродясь не видывал; узкие плечи перерастали в огромный живот, походивший на подошву горы, словно повисшей в воздухе: она вдруг круто обрывалась и погружалась горизонтально в брюки. Просто загадка, как такие палкообразные ноги могли выдержать эдакую махину, а они выдерживали, да еще как, хотя порой двигались невообразимым манером, так, будто колени у него легко сгибались в любую сторону. Телосложением он больше походил на геометрическую фигуру — спаренный треугольник, один маленький, другой большой, венчающий две параллельные прямые. Ко всему прочему, был он дрябл, весь в бородавках, а из ушей торчали пучки черных волос. А еще он был дружелюбен. Улыбка его расплывалась во всю ширь основания треугольной головы.
Мистер Кумар был первым откровенным атеистом, которого я встретил. И понял я это не в классе, а в зоопарке. Он частенько к нам захаживал, читал все бирки и справочные таблички и восхищался всеми животными без разбору. Каждый зверь был для него живым воплощением логики и механики, а природа в целом служила изящным олицетворением науки. Ему, видно, чудилось, будто зверь, готовый к спариванию, говорит: «Грегор Мендель», — поминая отца генетики, а когда зверь временами проявлял свой норов, то непременно в память о «Чарльзе Дарвине», отце естественного отбора. Ну а то, что мы считаем мычанием, хрюканьем, шипением, сопением, ревом, воем, рычанием, чириканьем и гомоном, — всего-навсего чудной иноземный акцент. Мистер Кумар всякий раз приходил в зоопарк словно затем, чтобы прощупать пульс Вселенной, и его чуткий слух неизменно подтверждал — все в порядке и порядок во всем. Из зоопарка он уходил с радостью, словно совершил новое открытие.
Когда я в первый раз увидел, как этот человек-треугольник переваливается по зоопарку, то даже постеснялся подойти. Как ни любил я своего учителя, он олицетворял собой власть, а я был его подчиненным. И робел. Я стал наблюдать за ним издали. Он подошел к яме с носорогами. Пара индийских носорогов была главной достопримечательностью зоопарка — из-за коз. Носороги живут в сообществе себе подобных, и когда к нам доставили дикого молодого самца Пика, поначалу он не находил себе места от одиночества, почти ничего не ел. И вот на то время, пока ему искали подружку, отец решил посмотреть, не уживется ли тот с козами. Если получится, ценное животное будет спасено. А нет — зоопарк потеряет всего лишь несколько коз. Все получилось, и еще как. Пик до того сдружился с козами, что не захотел с ними разлучаться, даже когда привезли Вершину. И теперь, когда носороги купались, козы обступали грязный водоем со всех сторон, а когда козы кормились у себя в закутке, Пик с Вершиной топтались поблизости, точно верные стражи. Поглядеть на столь забавное семейство собирались толпы посетителей.
Мистер Кумар поднял голову и заметил меня. Улыбнулся и, опершись одной рукой на ограду, другой махнул мне, чтобы я подошел.
— Здравствуй, Пи, — сказал он.
— Здравствуйте, сэр. Хорошо, что заглянули в зоопарк.
— А я частенько заглядываю. Это, так сказать, мой храм. Интересная штука... — Он указал на яму. — Если бы наши политики вели себя, как эти козы с носорогами, нам жилось бы легче. К сожалению, от носорога у нашего премьер-министра — только твердолобость, а мозгов — кот наплакал.
В политике я мало что смыслил. Отец с матушкой вечно костерили госпожу Ганди, но для меня все это было пустым звуком. Она жила далеко на севере, не в зоопарке и не в Пондишери. Но надо было сказать хоть слово — так мне показалось.
— Наше спасение в религии, — выдал я. Сколько себя помню, религия была мне по сердцу.
— В религии? — широко улыбнулся мистер Кумар. — Не верю я в религию. Религия — мрак.
Мрак? Я растерялся. А мне казалось, что мрак и религия несовместимы. Религия — свет. Может, он берет меня на пушку? Может, говорит, что «религия — мрак», так же, как иной раз объявляет на весь класс, будто «млекопитающие откладывают яйца», и таким способом проверяет, углядит ли кто-нибудь подвох? («Только утконосы, сэр»).
— Объяснять действительность без науки невозможно, да и бессмысленно, и нет смысла верить во что-то, если не полагаешься на свои собственные ощущения. С пытливым умом, острым глазом и небольшим багажом научных знаний религию можно разбить в пух и прах, со всей ее суеверной белибердой. Бога-то нет.
Точно ли он это говорил? Или, может, я путаю его слова с заявлениями других атеистов, тех, что были потом? Во всяком случае, нечто подобное он определенно говорил. И ничего похожего я раньше не слыхал.
— Зачем же смиренно жить во мраке? Жизнь — штука ясная и понятная, только присмотрись.
Он указывал на Пика. Я всегда восхищался Пиком, но мне и в голову не могло прийти сравнивать носорога с лампочкой.
А он знай твердил свое:
— Говорят, Бог умер в 1947-м, во время Раскола страны. Но ведь он мог умереть и в 1971-м, во время войны. Или вчера, здесь, в Пондишери, в каком-нибудь приюте для сирот. Вот что говорят, Пи. Когда мне было столько же лет, сколько тебе, я не вставал с постели — болел полиомиелитом. И каждый день спрашивал себя: «Где же Бог? Где? Ну где же?» А он так и не пришел. Не Бог спас меня, а медицина. Мой пророк — разум, и он говорит, что умираем мы так же, как часы, когда останавливаются. Раз — и все.
Забарахлили часы — сам их и починяй. Если когда-нибудь у нас в руках окажутся средства производства, все будет по справедливости.
По мне, это было слишком. Говорил он правильно — дружелюбно и решительно, — только вот слова его не утешали И я промолчал. Но не оттого, что боялся рассердить мистера Кумара, а потому, что опасался: стоит сказать одно-два неверных слова — и он разрушит во мне самое дорогое. Что если от его слов и я заражусь полиомиелитом? И что это за болезнь, если она может убить в человеке Бога?
Он пошел себе дальше — вразвалку, как моряк по палубе во время качки, хотя под ногами была твердая земля.
— Во вторник контрольная, не забудь. Поднатужься, Три-Четырнадцать-Сотых!
— Ладно, мистер Кумар.
Он стал самым любимым моим учителем в Пти-Семине-ре, потому-то я и пошел учиться на зоолога в Торонтский университет. Но я чувствовал — меня с ним роднит еще что-то. И скоро догадался: атеисты мне братья и сестры, просто они другой веры, и верой этой пронизано каждое их слово. Они, как и я, идут вперед — до тех пор, пока их влечет разум; когда же наконец перед ними разверзается пропасть — точно так же совершают прыжок без оглядки.
Скажу честно. Не атеисты противны мне, а агностики. Сомнения — штука полезная, помогают, хоть и не всегда. Нам всем бы пройти через Гефсиманский сад. Раз уж Христос сомневался, нам пристало и подавно. Раз уж Христос провел последнюю ночь в тревогах и молитве, раз вопиял с креста: «Боже Мой! Боже Мой! для чего Ты Меня оставил?» — то и мы вправе сомневаться. Но идти вперед необходимо. А исповедовать сомнения как философию жизни — все равно что мечтать о движении, стоя на месте.
Глава 8
Мы, зоологи, обычно говорим: самый опасный зверь в зоопарке — Человек. В общем, это значит, что наш вид, превратившись в ненасытного хищника, глядит на мир как на добычу. А в частности, мы подразумеваем людей, которые пичкают выдр рыболовными крючками, медведей — бритвенными лезвиями, слонов — яблоками, утыканными гвоздями, не говоря уже о всякой другой дряни — шариковых ручках, скрепках, булавках, резинках, расческах, ложках, подковах, стекляшках, кольцах, брошках и прочих украшениях (и не каких-то там безделушках, а иной раз самых настоящих золотых кольцах), пластмассовых соломинках и посуде, шариках для пинг-понга, теннисных мячах и бог весть о чем еще. В траурных списках зверей, погибших в зоопарках от проглоченных инородных тел, значатся гориллы, бизоны, аисты, нанду, страусы, тюлени, сивучи, крупные кошки, медведи, верблюды, слоны, обезьяны, самые разнообразные олени, грызуны и певчие птицы. Владельцы и смотрители зоопарков, наверное, помнят нашумевшую историю про гибель Голиафа: это был здоровенный, весом под две тонны морской слон, под стать быку, звезда одного европейского зоопарка, любимец публики. А погиб он от внутреннего кровоизлияния, после того как кто-то скормил ему битую пивную бутылку.
Жестокость нередко проявляется и самым непосредственным образом. В литературе описано немало случаев издевательств над животными в зоопарках: один китоглав погиб от шока, после того как ему молотком раздробили клюв; какой-то умник отрезал ножом бороду у лося и вдобавок — шмот мяса с палец толщиной (а через полгода того же лося отравили); обезьяне сломали руку, когда она потянулась за приманкой — орехами; оленю отпилили ножовкой рога; зебру закололи мечом; да и вообще, с чем только на животных не нападали: с тростями, зонтами, шпильками, спицами, ножницами и разными другими штуковинами, и зачастую — чтобы выколоть глаз или поранить гениталии. Потом, животных травят ядом.
Бывает и того хлеще: всякие там извращенцы дразнят обезьян, пони, птиц; какой-то религиозный фанатик отрезал голову змее; другой псих пытался помочиться лосю в рот.
Нам тут, в Пондишери, еще повезло. Мы не страдали от садистов, досаждавших европейским и американским зоопаркам. И все-таки однажды у нас пропал бразильский агути — отец подозревал, что его украли и съели. у птиц — фазанов, павлинов, ара — выдергивали перья любители диковинных сувениров.
Как-то раз мы поймали чокнутого, который крался с ножом к загону с азиатским оленьком, — безумец оправдывался, что решил-де проучить злого Равану (в «Рамаяне» тот похитил Ситу, жену Рамы, обернувшись оленем).
1 2 3 4 5 6